Что это за Глупов? откуда он? где он?
Очень наивные и очень невинные люди утверждают, что я под Глуповым разумею именно Пензу, Саратов или Рязань, а под Удар-Ерыгиным — некоего Мурыгина, тоже имеющего плоскодонную морду, и тоже с немалым любострастием заглядывающего в чужие карманы. Г-на Мурыгина мне даже показывали на железной дороге, и я действительно увидел мужчину рыжего и довольно плоскодонного. Признаюсь, я смутился. В продолжение целой минуты я думал о том, как бы это хорошо было, если б Удар-Ерыгин являлся в писаниях моих черноглазым, чернобровым и с правильным греческим профилем, но потом, однако ж, мало-помалу успокоился, ибо рассудил, что в упомянутом выше сходстве виноват не я, а maman Мурыгина.[3]
Люди менее невинные подыскиваются, будто бы я стремился изобразить под Глуповым нечто более обширное, нежели Пензу, Саратов или Рязань. На такое предположение могу возразить только одно: оно меня огорчает. Оно до такой степени огорчает меня, что, во избежание дальнейших недоразумений, я вынужден громогласно объявить следующее:
Глупов есть Глупов; это большое населенное место, которого аборигены именуются глуповцами.
И больше ничего. Никакой Рязани тут нет, а тем более и проч. и проч.
Чтоб доказать это самым осязательным образом, я обязан войти в некоторые подробности.
Глупов раскинулся широко по обеим сторонам реки Большой Глуповицы, а также по берегам рек: Малой Глуповицы, Забулдыговки, Самодуровки и проч.
К югу Глупов граничит с Дурацким Городищем, муниципией весьма расстроенной, к западу с Вороватовым и Полуумновым — муниципиями тоже расстроенными; к северу и востоку упирается в Болваново море, названное таким образом потому, что от него, как от козла, никакой пользы глуповцы извлечь не могут.
Глупов представляет равнину, местами пересекаемую плоскими возвышенностями. Главнейшие из этих возвышенностей суть: Чёртова плешь и Дураковы столбы. Чёртова плешь пользуется между глуповцами большим уважением, потому что на вершине её по временам собираются ведьмы; Дураковы столбы пользуются любовью потому, что там, за неимением в Глупове орлов, собираются вороны.
Истории у Глупова нет — факт печальный и тяжело отразившийся на его обитателях, ибо, вследствие его, сии последние имеют вид растерянный и вообще поступают в жизни так, как бы нечто позабыли или где-то потеряли носовой платок.
Такова топография и история Глупова. Теперь перейдем к его обитателям.
Обитатели эти разделяются на два сорта людей: на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров, и на Иванушек, которые ниоткуда и ни от кого не происходят.[4]
Это последнее обстоятельство самим глуповцам кажется столь странно замысловатым, что глуповская академия не на шутку потревожилась им. Устроен был конкурс на задачу: «Откуда произошли Иванушки?», и молодые глуповские учёные отовсюду спешили откликнуться на зов просвещенной alma mater[* 1]. Увенчано было премией сочинение, доказывавшее, что Иванушки происходят от сырости.
Не могу не сознаться, что это решение значительно облегчает труд мой. Приступая к определению глуповцев, как расы, существующей политически, я, очевидно, могу говорить только о Сидорычах, ибо что же могу я сказать о людях, происшедших от сырости? Сидорычи, по крайней мере, могут довести меня до какого-нибудь коллежского асессора, но до чего могут довести Иванушки? До лужи, которая заключает в себе источник сырости? Такого рода исследование, очевидно, не может быть внесено в область литературы.
Итак, предметом моих изысканий были и будут исключительно Сидорычи. Что они происходят от коллежских асессоров — это истина, с которой они соглашаются сами. Мало того что соглашаются, но даже вменяют себе это происхождение в особенную честь и заслугу. «У нас, говорят, ничего этакого и в заводе не было, чтоб мы предками хвастались или по части крестовых походов прохаживались; у нас было просто: была к нам милость — нас жаловали, был гнев — отнимали пожалованное... никто как бог!» Доктрина замечательная, ибо освещает принцип личной заслуги и указывает на спину, как на главного деятеля для достижения почестей. Она замечательна ещё и в том смысле, что развязывает Глупову руки в будущем и даёт ему возможность с приятною непринуждённостью относиться к различного рода политическим предрассудкам. Ибо какая же надобность церемониться с Сидорычем, у которого доблесть всецело заключена в спинном хребте?
Но эта же самая доктрина, так ловко обеспечившая глуповское будущее от бесполезного наплыва глуповского прошедшего, вместе с тем определила и общественное положение Сидорычей.
Отличительные свойства сидорычевской политики заключаются: а) в совершенном отсутствии корпоративной связи, и б) в патриархальном характере отношений к Иванушкам.[5]
Рассмотрим первый из этих признаков.
Корпорация предполагает известный и притом общий целому её составу интерес. Люди, принадлежащие к корпорации, могут иметь, относительно дел и вещей, вне корпорации стоящих (а эти дела и вещи составляют целый мир), убеждения весьма различные; они могут совсем не сходиться друг с другом в этом отношении, могут даже питать друг к другу непримиримую вражду; но, однажды ставши членами корпорации, однажды признав её необходимость и не разорвав с ней, они обязываются сохранить по крайней мере некоторое корпоративное приличие, они ни в каком случае не имеют права отдавать на поругание своих однополчан потому только, что у одного из них денег меньше, а у другого дедушка не умел ловить на лету катышки, известные под именем милостей.
Наши Сидорычи не стесняются никакими соображениями подобного рода. Хватаясь за корпорацию обеими руками, вцепляясь в неё всеми зубами, как в некоторое святилище глуповских прав и вольностей, они, однако ж, с отменным благодушием отдают друг друга на съедение, отнюдь не подозревая, что, ругаясь над соседом, они в то же время ругаются над самими собою и предают тот самый принцип, о падении которого вопиют, как о чём-то угрожающем кончиною мира.
«Кропаче́! — говорит г. Тропачев, указывая на «нахлебника»[* 2], — обними его!» И надобно видеть, с каким ужасающим прожорством, с каким кривляньем и подплясываньем устремляется Кропачёв на несчастного нахлебника с целью помять ему бока и этим невинным зрелищем позабавить своего мерзавца-амфитриона! Надобно видеть гнусное подмигиванье Тропачева, надобно слышать подлый его хохот, чтоб всё объяснилось совершенно наглядно и осязательно!
Сидорычи должны сочувствовать Тропачёву. Древле они забавлялись медвежьими травлями и петушиными боями, но зрелище это постепенно надоело. Потребовалось зрелище, более острое, более уязвляющее: место медведей и петухов заступили Иванушки. Это было зрелище достаточно ужасное, чтоб удовлетворить кровожадности самой взыскательной, но глуповцы народ тёплый и в весёлостях своих не ограниченный. Им мало показалось Иванушек: посмотрим, сказали они, каковы-то мы будем, если станем плевать в лицо друг другу и сами себе?
И с этих пор плеванье не умолкает; затрещины следуют за оглоухами, оглоухи за подзатыльниками. Каждый угощает чем бог послал, каждому воздается по делам его. Жизнь кипит, веселье не прерывается ни на минуту...
Надобно видеть глуповца вне его родного логовища, вне Глупова, чтобы понять, каким от него отдает тлением и смрадом. «Я глуповец, следовательно, я дурак необтесанный, следовательно, от меня пахнет!» — говорит вся его съежившаяся фигура.
— Vous êtes de Gloupoff, monsieur?[* 3] — спрашивают его.
— Oui-c, да-с, — бормочет сконфуженный Сидорыч, — désirez vous pas du champagne?[* 4]
И рад-радёхонек, если предложение его принято, ибо тут представляется возможность предпринять целый ряд растленных рассказов о том, что Глупов — страна антропофагов, что в Глупове жить нельзя, что в Глупове не имеется образованного общества и проч.
— Да чего же смотрят Сидорычи, сии естественные представители глуповской цивилизации? — спрашивают его.
— Сидорычи? les Sydoritchs? — восклицает Сидорыч, заливаясь неистовым хохотом.
И тут следуют бесконечные рассказы о том, что пакостнее Сидорычей ничего свет не производил, что это народ гнусный, не имеющий никакого достоинства, не знакомый ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс».
Кроме сознания, что они потомки коллежских асессоров («кичиться-то, брат, тут нечем, что твой прадедушка за столом тарелки подавал!» — урезонивают они друг друга), глуповцы имеют еще и то ничем не сокрушимое убеждение, что все они — курицыны дети. На этом зиждутся все их политические принципы, и это же служит краеугольным камнем их союза семейственного и гражданского.
— Я курицын сын: куда же мне с этакой рожей в люди лезть! — резонно говорит глуповец и, в силу этого рассуждения, держится больше своей берлоги, если же выходит из неё, то извиняется и потчует шампанским.
Сидорычу не может и на мысль прийти, чтоб кто-нибудь находил его не гнусным, а потому он и на однополчан своих взирает с той же точки зрения, с какой взирает и на самого себя. В этом есть логика, в этом есть высокая справедливость. Петр Сидорыч тогда-то целковый с чужого стола унёс, Фома Сидорыч тогда-то Якова Сидорыча в пупок поцеловал, а у Якова Сидорыча был дядя, которому тогда-то на сидорычевской сходке в глаза наплевали, — скажите на милость, где же тут доблесть, где тут примеры возвышенных чувств? Сидорычи с жадностью подстерегают друг друга на поприще столь достохвальных подвигов, с щепетильною аккуратностью ведут им подробный счёт и потом радостно поздравляют друг друга с праздником.
И после этого мечтать о какой-то корпоративной связи, мечтать о каком-то уважении, которым Сидорычи обязаны друг другу потому только, что они Сидорычи! И после этого толковать о сидорычевском величии!
Да позовите самого заклятого врага, посулите ему какую угодно награду за то, чтоб изобразил вам гнусность глуповскую, — никто, ей-богу, никто не устроит это так живо и осязательно, как сами глуповцы. Глуповцы из ёрничества умеют создавать художественную картину; они прилгут, прихвастнут даже, лишь бы краски ложились погуще, лишь бы никто и сомневаться не смел, что они действительно гнусны и растленны.
Согласен, что все это очень полезно, но вместе с тем, однако ж, и отвратительно.
Сидорычи сами начинают смекать это, и мало-помалу физиономии их принимают озабоченный вид. Всё хочется как бы возвеличить себя, как бы дать почувствовать, что и мы, дескать, из пшеничной муки сделаны.
Чтоб достигнуть этого, они прежде всего стараются как-нибудь подправить историю. «У меня, — говорит один, — такой предок был, что однажды железную кочергу в узел связал — во какой!» — «А у меня, — перебивает другой, — дедушка, живши в Париже, в Глупов за солёными огурцами нарочных посылал!» — «А мой папаша, — вступается третий, — так тот на одну француженку целых три состояния хватил побоку!» Одним словом, все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут.[7]
Согласитесь, однако ж, что без крестовых походов нельзя. Крестовые походы представляли собой торжество известного принципа, и участие в них сопряжено было с немаловажными опасностями. Но какой принцип можно отыскать в связывании узлом кочерги и какую доблесть оказал знаменитый дедушка, посылавший из Парижа в Глупов за солеными огурцами? Ведь этих принципов и доблестей Иванушки могут вывалить целые пригоршни! «Ведь я, — скажет один, — и ездил гонцом-то в Глупов, когда Петр Сидорыч за огурцами посылали!» — «А я, — скажет другой, — и каждый день девятипудовые кули на себе таскаю, да не хвастаюсь!»
Понятно, следовательно, что исторические труды Сидорычей должны пропасть даром. Понятно также, что такое грустное обстоятельство должно огорчать глуповцев свыше всякой меры. Ну, как это, в самом деле, никуда-таки примкнуться нельзя! и кто это, чёрт, такую историю написал, в которой от первой страницы до последней всё слышится «По улице мостовой», а собственно истории и не слыхать совсем!
«Обожжёшься на молоке — будешь и на воду дуть», — говорит мудрая русская пословица. Следуя ей, и Сидорычи, обжегшись на истории, начали было изыскивать другие средства к своему возвеличению. «Уж если наша история подгуляла, — говорят они, — то по крайней мере будем вести себя прилично в настоящем: будем уважать друг друга, перестанем паясничать, удивим Европу своею учтивостью!»
И ведь совсем было дело это у них сладилось, да злодей Кропаче́, как на смех, всю штуку испортил. Случилось это очень просто. Попросил у него, во время сидорычевской сходки, Тропачёв табачку, и даже по имени и отчеству назвал. Но, видно, на Кропаче́ ещё не обсох вчерашний глуповский пот: услышав голос своего командира, он так щёлкнул по табакерке, такую уморительную рожу скорчил, что Тропачёв не выдержал.
— А какой у тебя табак? — спросил он.
— Сампантре! — отвечал Кропаче́, неистово вращая белками глаз.[8]
Этого было достаточно, чтоб рассеять все козни Сидорычей. Видя нелепое рыло своего однополчанина, они разом припомнили те сладкие, бывалые минуты, когда и в голову никому не приходило думать о каких-то корпоративных интересах... И поднялся у них тут стук и визг, и полились реки очищенной...
— А ну-тко, Кропаче́, вприсядку!
— А ну-тко, Кропаче́, в обмочку!
— Наяривай, Кропаче́! обжигай!
И долго потом качал головой Обер-Сидорыч, взирая на потехи своих собратий, и долго повторял он унылым голосом:
— А как было хорошо пошло поначалу![9]
Тем и кончились сидорычевские поиски за корпоративным единством.
Поговорив о бесцеремонности сидорычевской, перейдём к сидорычевской же патриархальности.[10]
Принято за правило ставить Сидорычам эту патриархальность в великую заслугу. «Вот, — говорят панегиристы, — каковы эти люди, что, даже при всей возможности сделаться хищными зверьми, не сделались ими, но были Иванушкам заместо отцов родных!» И в подкрепление своих панегириков приводят примеры кротости действительно беспримерной. «Вот тогда-то, говорят, ты тарелку разбил, а я не отправил тебя в часть, а наказал дома; тогда-то ты громко разговаривал в лакейской в то время, как мы кушали, но я не отодрал тебя, как распротоканалью, а легонько оттаскал за волосы». Факты, без сомнения, убедительные, но не будем увлекаться и анализируем их в подробности.
Не подлежит спору, что не все Сидорычи обращались в полицию, что иные и впрямь предпочитали наказывать дома. Но это доказательство тогда только было бы бесподобно, если б Иванушки согласились подкрепить его засвидетельствованием, что им от того было легче и что дома они чувствовали особенную приятность. Однако ж добиться этого признания трудно, во-первых, по многочисленности Иванушек и, во-вторых, по чрезвычайному разнообразию их вкусов. Кто знает? может быть, даже у них сохранились об этом предмете воспоминания... весьма горестные?
Но допустим невозможное, допустим, что Иванушки, вопреки интересам спины, в один голос признают Сидорычей патриархами. Необходимо ещё убедиться в том, какие побуждения заставляли их быть патриархами, и можно ли вменить им этот факт в действительную заслугу.
— Во-первых, я полагаю, что Сидорычи если и были патриархами, то были ими именно вследствие совершенного отсутствия корпоративного смысла. Патриарх бьёт, но в то же время проливает слёзы; патриарх таскает за волосы, но в то же время верует, что в нём это любви действо таким образом проявляется. У Сидорычей не то. Сидорычи просто являются патриархами потому только, что даже сечение не умеют подчинить известной регламентации. Между ними не выискалось достаточно крепкой личности, которая взяла бы на себя труд разъяснить истинные начала глуповской цивилизации, и на основании этих начал составить «Краткое руководство для деятельных отношений к Иванушкам». Но будьте уверены, что если бы между ними явился своего рода Гегель, который взялся бы все эти сидорычевские воззрения привести в систему, то и они убедились бы, что патриархальность только мешает и что можно бить и больнее и действительнее, не выходя из рамок законности и даже не оскорбляя общественных приличий.[11] Что доктрина подобного содержания могла бы найти доступ в Глупов и даже укорениться в нем, в этом я убеждаюсь, взирая на тех юных сынов его, которые, возвратясь из-за границы, изумляют мир хорошими манерами. Между ними уже есть связь, между ними существует молчаливое согласие, в них уже слышится присутствие внутреннего голоса, который постоянно твердит им: «Не ори, не ругайся как оглашенный, не тычь руками зря вперед, но пропекай с сознанием и постепенно, ни на минуту не упуская из вида чувства собственного достоинства». Число юных глуповцев, постепенно увеличиваясь, достигло в последнее время громадных размеров, и я сам видел, как бледнели и терялись Иванушки при одном взгляде этих доктринеров розги и кулака.[12]
Во-вторых, я нахожу, что была ещё другая, более тонкого свойства причина, заставлявшая Сидорычей придерживаться патриархальности.
Известно, что наши сидорычевские mamans в деле любви всегда следовали правилам космополитизма, и теорию croisement des races[* 5] почитали совершеннейшею из теорий размножения человеческого рода. Недаром они в молодости пели:
Законы осуждают [13] |
«Никто», — отвечало сердце, и дело теории croisement des races[* 5] торжествовало. Но вместе с тем это торжество связывало руки Сидорычам, ибо всякий из них постоянно находился под угрозой мучительного запроса: «А что, если Филька, который трясётся на запятках, мой брат?», «А что, если Сёмка, сидящий на козлах, мой дядя?»
Согласитесь, что, при таких условиях, не быть патриархом не только трудно, но даже и совсем невозможно. Итак, мы рассмотрели в общих чертах как топографию Глупова, так и главнейшие свойства его обитателей.
Буду ли я затем говорить о гражданских и семейных добродетелях глуповцев? о том, что они верны женам своим до тех пор, покуда им подвезут из деревень нового запаса «канареек», о том, что они любят питаться, и употребление в известные дни буженины с чесноком возвели на степень принципа.[14]
Нет, не буду, ибо меня занимает не домашнее устройство Сидорычей, об этом и без меня довольно писали — но поведение и дела их, как расы, существующей политически.
Буду ли я говорить о торговле глуповской? Нет, не буду, ибо что в том толку, что я докажу, что глуповцы некогда имели торговые сношения с Византией, если в настоящее время они торгуют только лаптями да верёвками, потому будто бы, что мелких денег нет?
Буду ли говорить о воинской доблести глуповцев? Нет, не буду, ибо этот сюжет достаточно разработан нашим знаменитым историком Михайловским-Данилевским, и дальше его на этом пути идти не дозволено.
Буду ли говорить о том, что глуповцы усердно ходят к заутрене и к обедне? Нет, не буду.
Что ж это такое? — спросит изумлённый читатель, — неужели в Глупове только и нашлось, что отсутствие корпоративной связи да некоторая патриархальность приёмов?
Сознаюсь, что можно бы найти кое-что и побольше, но для меня достаточно и этого. Меня интересует собственно возрождение глуповское и отношение к нему глуповцев, и в этих видах я стараюсь выяснить себе те материалы, которые должны послужить ему основанием.
Материалов этих или совсем не оказывается, или оказываются только отрицательные. Но меня это не огорчает, ибо я тех мыслей, что чем менее старого хлама налегает на будущее, тем лучше. С этой точки зрения, насилие, дикость и произвол — не страшны, а тупоумие даже утешительно.[15] С этой точки зрения, я даже не без игривости взираю на те попытки возвратиться к прежним прожорливым основам жизни, которые по временам дают еще знать о себе довольно сурово и настойчиво. Это простое право естественной защиты, это просто страх смерти, говорю я и прохожу себе далее.
Примечания править
Примечания редакторов Викитеки и Т. И. Усакиной править
Частично использованы примечания Т. И. Усакиной к изданию 1965 г.
- ↑ При жизни автора не публиковался, в 1862—1863 году был запрещён цензурой. Очерк впервые опубликован — в журнале «Красная новь», № 5 за 1926 г., стр. 112—120 (публикация Н. В. Яковлева).
- ↑ Текст очерка «Глупов и глуповцы» сохранился в двух вариантах. Во-первых, в щедринском архиве сохранился полный черновой автограф, записанный автором, что показательно, на именных бланках «советника Вятского губернского правления» М.Е.Салтыкова. На первом листе крупно написано заглавие: «1. Глупов и глуповцы. Общее обозрение». По этому тексту спустя шестьдесят с лишним лет после создания очерк был впервые напечатан в журнале «Красная новь», а вслед за тем — и четвёртом томе салтыковского собрания сочинений, издававшегося в 1933—1941 годах. С другой стороны, сохранилась и со временем была найдена ещё одна, более поздняя редакция текста, сделанная около 28 декабря 1862 года. Она представляет собой вторую авторскую корректуру на гранках журнала «Современник» — в составе подборки из трёх очерков под общим заглавием: «Глупов и глуповцы. I. Общее обозрение. II. Деревенская тишь. III. Каплуны». Как видно из авторских пометок на гранках, вторая корректура очерка была отослана А. Н. Пыпину, в архиве которого сохранилась и была найдена. По сравнению с черновым автографом, текст в корректуре кое-где выправлен по стилю (часть исправлений была присоветована Н.Г.Чернышевским в апреле 1862 года). Были исключены некоторые длинноты и повторы (к примеру, сокращена перебранка Сидорычей, называвших друг друга «курицыными сынами») и одновременна усилена сатирическая характеристика Сидорычей, в которую добавлено несколько хлёстких слов о показательном невежестве этих потомков коллежских асессоров, «не знакомых ни с какими науками, кроме «Правил игры в преферанс», а также ёмкая характеристика их несомненных семейных «добродетелей»: «они верны жёнам своим до тех пор, покуда им подвезут из деревень нового запаса «канареек»...» Второй вариант текста попал в более позднее (двадцатитомное) собрание сочинений Салтыкова-Щедрина (1965-1977 гг.), именно он и находится на этой странице.
- ↑ Удар-Ерыгин — этот собирательный образ соединяет в себе все самые грубые свойства государственного «аппарата» насилия (ср.: Угрюм-Бурчеев, Зубатов и проч.)...
- ↑ ...на Сидорычей, которые происходят от коллежских асессоров... — двойная ирония автора. Петровская «табель о рангах» открыла широкий доступ в ряды дворянства выходцам из других сословий, получавшим дворянское звание в результате продвижения по государственной службе. Чиновникам XIV—IX классов давалось личное дворянство, с VIII класса (коллежские асессоры) — потомственное. Похожее толкование происхождения дворянства дал в «Колоколе» Н. П. Огарёв, разве только без характерного слова «Сидорыч»: «Какая честь в том, что вас назвали дворянами, то есть царскими дворовыми людьми, иначе опричниками, а попросту сказать, чиновниками... Чем бы вас ни жаловали, жалованьем или поместьями, всё равно вы чиновники» («Ход судеб». — «Колокол», № 122—123 от 15 февраля 1862 г.)
- ↑ Отличительные свойства сидорычевской политики заключаются... в совершенном отсутствии корпоративной связи... — свою мысль о корпоративной, а тем самым и политической слабости русского дворянства Салтыков сформулировал значительно яснее в рецензии на книгу А. Романовича-Славатинского. Вот цитата из статьи: «Если процесс развития нашего дворянства нельзя признать процессом органическим, а скорее идущим применительно к пользам правительства, то это, конечно, не свидетельствует в пользу его корпоративной самостоятельности, но зато оставляет неприкосновенными пользы правительства...»
- ↑ «Кропаче́! — говорит г. Тропачев, указывая на «нахлебника», — обними его!» — Здесь в тексте игра слов, автор имеет в виду комедию «Нахлебник» И. С. Тургенева. — Запрещённая цензурой в 1848 г., комедия Тургенева была напечатана только в 1857 г. в №3 «Современника» под названием «Чужой хлеб». Премьера состоялась в Москве 30 января 1862 г. Тропачёв — помещик, «по природе грубоват и даже подловат». Карпачёв (у Щедрина по памяти допущена ошибка «Кропачев») — его приживальщик, «очень глупый человек». Салтыков использует тургеневские образы, наделяя их новым общественным содержанием для иллюстрации политического пресмыкательства дворянства перед царской властью.
- ↑ ...все полезли в историю, все подыскивают что-нибудь доблестное, но крестовых походов найти не могут. — Имеются в виду исторические разыскания помещичьих идеологов, санкционированные специальным правительственным указом, предписывавшим дворянству «сохранять преемственную память о своих подвигах на поле войны и на поприще гражданских заслуг». «А какие же это были заслуги... где они?» — спрашивал в связи с этим Огарёв, указывая на действительные заслуги перед Россией, принадлежащие выходцам «из народа» («Ход судеб». — «Колокол», л. 122—123 от 15 февраля 1862 г.).
- ↑ Сампантре! — шуточное название дешевых сортов табака (от украинского «сам пан тре»). Позднее, в сочинениях 1880-г годов Салтыков использовал это словечко как забавную сатирическую фамилию. См. «Письма к тётеньке» («письмо третье»), «Пёстрые письма» и «Мелочи жизни» («Ангелочек»).
- ↑ ...И долго потом качал головой Обер-Сидорыч, взирая на потехи своих собратий, и долго повторял он унылым голосом: «А как было хорошо пошло поначалу!» — За этим эзоповским иносказанием скрывается, возможно, намек на Александра II в его отношениях с дворянством во время обсуждения проекта реформы. В высочайших рескриптах 1857 г. дворянство объявлялось главной опорой предстоящих преобразований; однако именно среди дворян, особенно в высших кругах, составилась оппозиция «рассвирепевших крепостников» (граф М. Н. Муравьев, кн. М. Д. Горчаков, кн. В. А. Долгоруков, кн. П. П. Гагарин и др.). О «борьбе» царя с этой «хищной» «толпой закоснелых негодяев» систематически сообщал в начале 1861 г. герценовский «Колокол», публикуя отчеты прений Главного крестьянского комитета и Государственного совета (см. А. И. Герцен. Собр. соч., т. XV, стр. 48, 50—53, 249—252 и др.).
- ↑ Поговорив о бесцеремонности сидорычевской, перейдём к сидорычевской же патриархальности. — Дворянские идеологи, особенно славянофилы, уделяли много внимания поискам в историческом прошлом страны патриархальных форм взаимоотношений между помещиками и крестьянами, когда первые выступали будто бы в роли «отцов», «добрых наставников народа». Славянофильские публицисты призывали к восстановлению этих «патриархальных отношений», расценивая их не только как «историческую заслугу» дворянства, но и как «залог» успешных преобразований крестьянского и помещичьего быта.
- ↑ ...если бы между ними явился своего рода Гегель, который взялся бы все эти сидорычевские воззрения привести в систему... — О появлении у глуповцев «своих Гегелей», написавших книжку «Философия города Глупова», Салтыков говорит подробно в сокращённой редакции очерка «Каплуны».
- ↑ ...я сам видел, как бледнели и терялись Иванушки при одном взгляде этих доктринеров розги и кулака. — Здесь можно сделать предположение, что одно из личных впечатлений Салтыкова, послуживших толчком для этой обобщенной характеристики «цивилизованных глуповцев», было связано с поступком Н. Ф. Павлова. Либеральный публицист, сторонник крестьянской реформы, одним из первых приветствовавший ее 27 декабря 1857 г. в обращении к правительству от имени московского дворянства, Н. Ф. Павлов присутствовал (в июне 1858 г.) при усмирении крестьян, принадлежавших его жене, «всех больше настаивал, чтобы строже секли и заставил высечь 75-летнего старика» (см. письмо Салтыкова из Рязани к В. П. Безобразову от 29 июня 1858 г.).
- ↑ Законы осуждают...— первые слова первой строфы из песенки незнакомца в повести Карамзина «Остров Борнгольм» (1794).
- ↑ Подробное разъяснение по поводу того, кто такие «канарейки» и почему они носят такое название, Салтыков-Щедрин оставил в опубликованном двумя месяцами ранее очерке из того же глуповского цикла: «Наши глуповские дела». Вероятно, по этой причине он здесь не счёт нужным уточнять, «что за канарейки такие»:
«Хороший» человек имел слабость к женскому полу и взятых им в полон крепостных девиц называл «канарейками».
— Ну, брат, намеднись какую мне канарейку из деревни прислали! — говорил он своему другу-приятелю, — просто персик!
И при этом причмокивал, обонял и облизывался.
В обращении с «канарейками» он не затруднялся никакими соображениями. Будучи того убеждения, что канарейка есть птица, созданная на утеху человеку, он действовал вполне соответственно этому убеждению, то есть заставлял их петь и плясать, приказывал им любить себя и никаких против этого возражений не принимал. Если же со временем канарейка ему прискучивала, то он ссылал её на скотный двор или выдавал замуж за камердинера и всенепременно присутствовал на свадьбе в качестве посажёного отца.
В свою очередь, примечание о том, кто такой «Хороший человек» можно найти в том же очерке. - ↑ С этой точки зрения, насилие, дикость и произвол — не страшны, а тупоумие даже утешительно... — эти размышления Салтыкова, связанные с его уверенностью тех лет в неизбежной гибели города Глупова, нашли отражение и в одновременно создававшемся проекте программы журнала «Русская правда». Условно их можно было бы назвать «широко-демократическими». По некоторым вопросам тактики дальнейшей борьбы Салтыков высказывал взгляды, не совпадающие с установками Чернышевского и уже покойного тогда Добролюбова. Об этом, в частности, свидетельствовал написанный Салтыковым-Щедриным в апреле 1862 года проект программы несостоявшегося журнала «Русская правда», где он настаивал на идее консолидации максимального числа «партий прогресса», — по-видимому, в широком спектре от Чернышевского до Дружинина, — всякий раз соединяясь по тактическим вопросам достижения ближайших целей. Политический компромисс в этом проекте провозглашался самой эффективной тактикой в условиях данного исторического момента.