По прошествии первых дней по приезде Гаргантюа и после того как колокола были водворены на место, парижские граждане в благодарность за эту любезность предложили содержать и кормить кобылу Гаргантюа столько времени, сколько он пожелает. Гаргантюа с удовольствием на это согласился. И вот кобылу послали на содержание в лес Фонтенебло, но я не знаю, там ли она в настоящее время.
_p._47.1.png)
После того Гаргантюа пожелал серьезно учиться под руководством Понократа. Но этот последний для начала приказал, чтобы он пока занимался привычным для него способом, потому что он хочет узнать, каким образом его прежние учителя образовали из него такого фата, глупца и невежду. И вот Гаргантюа проводил таким образом свое время. Обыкновенно, он просыпался между восемью и девятью часами,
_p._47.2.png)
разсвело или нет — безразлично; ибо так приказывали его прежние гувернеры, ссылаясь на слова Давида: Vanum est vobis ante lucem surgere[1].
После того он валялся еще некоторое время в постели, чтобы хорошенько приободриться и затем одеваться сообразно времени года; но всего охотнее носил он широкий и длинный халат из толстой фризовой материи, подбитый лисицей; затем чесался немецким гребнем, то есть пятью пальцами, потому что, по словам его преподавателей, иначе чесаться, мыться и чиститься значило терять время на белом свете.
_p._48.png)
После того марался, мочился, блевал, харкал, зевал, плевал, кашлял, рыдал, чихал и сморкался, точно архидиакон, и завтракал, чтобы предохранить себя от сырости и простуды, жареными потрохами, жареной говядиной, славной ветчиной и рубленым мясом и похлебкой.
Понократ уговаривал его не есть так много, встав с постели, прежде чем не сделает некоторого моциона. Гаргантюа отвечал:
— Как! разве я не сделал достаточно моциона? Я раз шесть или семь перевернулся в постели, прежде чем встать. Разве этого не довольно? Папа Александр[2] так делал по совету своего врача-еврея и жил до самой смерти, наперекор завистникам. Мои первые учителя к этому меня приучили, говоря, что завтрак укрепляет память, и сами первые пили. Я чувствую себя при этом очень хорошо и обедаю с тем большим аппетитом.
И мэтр Тюбаль, первый из парижских лиценциатов, говорил мне, что сила не в том, чтобы скоро бежать, но рано выйти из дому; поэтому и для здоровья людей важно не то, чтобы они пили, пили без конца, как утки, но чтобы они пили с раннего утра. Unde versus:
Lever matin n’est point bon heur.
Boire matin est le meilleur[3].
Позавтракав плотно, шел в церковь, и за ним проносили туда в большой корзине толстый требник в переплете, который весил — вместе с застежками и засаленным пергаментом — ни более, ни менее, как одиннадцать центнеров шесть фунтов Там он слушал двадцать шесть или тридцать обеден; туда же приходил его капеллан, закутанный, как удод, и с дыханием, пропитанным, в качестве противоядия, винным запахом. Вместе с ним он бормотал все молитвы и так старательно выговаривал их, что ни одного слова не пропадало. По выходе из церкви ему привозили на телеге, запряженной волами, кучу четок Св. Клода, которые были так крупны, как человеческие головы, и он, прохаживаясь по монастырям, галереям или по саду, читал больше молитв, чем шестнадцать отшельников.
_p._49.png)
Затем учился с добрых полчаса, уставясь глазами в книгу, но (как говорит шут) душа его находилась на кухне.
Обильно помочившись, садился за стол. И так как по натуре он был флегматик, то начинал обед с нескольких дюжин окороков ветчины, копченых языков, колбас, сосисок и других предвозвестников вина. Им временем четверо из его людей кидали ему в рот непрестанно, один за другим, горчицу большими ложками, и он запивал ее большим глотком белого вина, чтобы облегчить почки. Затем ел, смотря по времени года, разное мясо, сколько влезет, и переставал есть только тогда, когда набивал себе живот. Питью же не было ни отдыха, ни срока: он говорил, что предел для питья — это когда у того, кто пьет, пробковая стелька в туфлях разбухнет на полфута.