В стране озёр (Брусянин)/ДО

Въ странъ озеръ : Изъ лѣтнихъ скитаній по Финляндіи
авторъ Василій Васильевичъ Брусянинъ

Источникъ: Брусянинъ В. В. Въ странѣ озеръ. — Пг.: Книгоиздательство «Жизнь и знаніе», 1916. — С. 42.

Въ сосновомъ лѣсу

Сѣрыя, пушистыя облака низко ползли надъ землею. Холодный вѣтеръ гналъ ихъ мнѣ навстрѣчу съ далекаго сѣвера. И плыли они въ синевѣ неба, какъ гигантскія сѣрыя птицы, безмолвныя, безъ взмаховъ большихъ и неподвижныхъ крыльевъ. Сѣрыя тѣни облаковъ ползли по полямъ и по болотамъ съ низкорослыми сосенками и точно уходили въ лѣсъ, сливаясь съ окраскою зеленѣющей хвои. Солнце свѣтило ярко, но холодно, и душа чувствовала эту холодность…

Поѣздъ шелъ медленно, останавливаясь на дачныхъ полустанкахъ. Дачники раздражали меня своей суетливостью, своими пакетиками, узелками и корзинками. Посмотришь имъ въ глаза — ни блеска, ни оживленія. Прислушаешься къ рѣчи — скучныя заботы о текущемъ днѣ, плоскія остроты, пошлые выводы…

Переутомленные петербуржцы ѣдутъ на дачи и везутъ съ собою въ ширь полей и подъ тихіе навѣсы сосновыхъ лѣсовъ свою скуку и мелкое довольство истекшимъ днемъ… Это — мои послѣднія впечатлѣнія родины, похожія на безсвязныя подробности сквернаго сна минувшей ночи.

За станціей «Бѣлоостровъ» насъ разсмѣшилъ юный студентикъ.

Когда поѣздъ миновалъ мостъ черезъ Сестру-рѣку, онъ вернулся съ площадки вагона и, обращаясь къ своимъ спутникамъ — двумъ дамамъ и господину въ панамѣ, — сказалъ:

— Господа, у меня началась тоска по родинѣ!..

Разсмѣялись дамы, разсмѣялся господинъ въ панамѣ… разсмѣялся и я, и тихою грустью отозвался этотъ смѣхъ у меня въ груди.

Изъ какихъ-то таинственныхъ политическихъ и дипломатическихъ соображеній Сестру-рѣку не считаютъ границей. Иронически отнесся къ своему замѣчанію и юный студентикъ, настроенный по дачному. Онъ и не подозрѣвалъ, что тамъ, откуда плывутъ сѣрыя облака, на его шутку никто не отвѣтилъ-бы непринужденнымъ смѣхомъ.

А сѣрыя облака, какъ безмолвныя птицы съ неподвижными крыльями, все еще плыли навстрѣчу мнѣ.

Чтобы развѣять какую-то еле уловимую грусть души, я перелистывалъ толстую книгу о Финляндіи, и мое вниманіе остановило дивное стихотвореніе (Захарія Топеліуса, въ переводѣ В. Головина).

«Всѣ рады мы, финны, свой трудъ отдавать
‎Финляндіи, матери милой;
Глубь водъ ея мѣрить и пашни пахать,
‎Ей быть рукодѣльною силой;
‎И вѣрность, и честь
‎На службу ей несть,
Чтобъ въ мирномъ привольѣ могла она цвѣсть;
‎Чтобъ мать не нуждалась,
‎Жила безъ скорбей
‎И честно питалась
‎Работой дѣтей.
Всѣ рады мы, финны, свой трудъ отдавать
‎Финляндіи, матери милой»…^[1]

Этимъ красивымъ гимномъ своей родинѣ встрѣтилъ меня престарѣлый поэтъ «Страны Озеръ».

---

Я ѣхалъ въ поѣздѣ, идущемъ въ Гельсингфорсъ, стоялъ на площадкѣ вагона и насыщалъ легкія дивнымъ ароматомъ сосновыхъ лѣсовъ.

Мнѣ казалось почему-то, что изъ Петрограда я убѣгаю отъ грознаго призрака чахотки. Я немного покашливалъ и непоколебимо вѣрилъ въ цѣлебность воздуха, напоеннаго ароматомъ сосновыхъ лѣсовъ.

Друзьямъ, провожавшимъ меня, я говорилъ:

— Вотъ увидите, на родину я вернусь безъ кашля, коричневымъ отъ загара, сильнымъ и пополнѣвшимъ отъ простокваши.

Судьба столкнула меня съ единомышленникомъ.

Это былъ финнъ лѣтъ пятидесяти, коренастый человѣкъ съ копной густыхъ волосъ на головѣ, съ густыми нависшими бровями на морщинистомъ лицѣ, съ сѣдыми баками, какъ у покойнаго Ибсена. Въ глазахъ его мерцала угрюмая мысль; отъ глухого, но твердаго голоса вѣяло холодомъ сѣвера. Но наружность финна, а въ особенности его сходство съ моимъ любимымъ норвежскимъ писателемъ — подкупили меня, и я ему повѣрилъ.

Какъ оказалось, онъ подслушалъ мой разговоръ съ пріятелями при прощаньѣ и началъ свою рѣчь безъ предисловія.

— Короша дача… моя знакомая… Пишите адре́съ… Сосна!.. р-ругомъ сосна!.. озеро, лодка, молоко, яйца… двѣ комнаты, балхонъ…

Всѣ эти слова онъ произнесъ по-русски и настолько хорошо, что я его понялъ. Я пришелъ даже въ восторгъ, услыша два слова: «рр-ругомъ сосна!», и сталъ его разспрашивать, гдѣ дача его знакомой, сколько будутъ стоить двѣ комнаты и т. п. Но онъ уже ничего не могъ сказать мнѣ… Собственно, онъ говорилъ много и горячо, но это была уже непонятная часть его рѣчи — смѣсь финскихъ словъ съ искаженными русскими. Скоро я убѣдился, что мой собесѣдникъ уже израсходовалъ весь свой запасъ русскихъ словъ, но ему, повидимому, казалось, что я еще недостаточно проникся его увѣреніями, и онъ повторялъ:

— Р-ругомъ сосна! И-и! сосна… Озеро, сосна, лодка… опять, сосна… сосна и сосна… Пишите адре́съ…

Я записалъ «адре́съ», поблагодарилъ пріятнаго человѣка, такъ-же, какъ и я, вѣрующаго въ цѣлебность аромата сосны, и, оставивъ поѣздъ на одной изъ станцій подъ Выборгомъ, поѣхалъ искать дачу г-жи З.

При имени З. извозчикъ почему-то улыбнулся, и хотя не понялъ дальнѣйшихъ моихъ вопросовъ, но все-же отвѣтилъ, что поѣздка до озера будетъ стоить рубль. Слово «рубль» произнесъ онъ весьма удовлетворительно.

На бѣшеной лошади мы ѣхали прекрасной шоссированной дорогой. Направо и налѣво вдоль дороги тѣснились ароматныя сосны. Мы миновали длинную финляндскую деревушку и снова въѣхали въ сосновый лѣсъ. У дороги — малорослыя веселыя сосны; дальше на холмахъ зеленѣютъ и рисуются на фонѣ безоблачнаго неба густые сосновые боры… Кругомъ сосна!.. Сосна и сосна!.. Я вспомнилъ финна, давшаго мнѣ адресъ г-жи З. и мысленно пожелалъ ему долгой жизни. Онъ оказалъ мнѣ величайшую услугу. Я искалъ отдыха и исцѣленія въ глуши сосноваго лѣса — и вотъ, къ моимъ услугамъ цѣлые сосновые боры. Мы проѣхали около десяти километровъ, и чѣмъ дальше, тѣмъ гуще становятся сосновые лѣса. Мы минуемъ нѣсколько уютныхъ дачекъ у дороги, но я съ неудовольствіемъ смотрю на гуляющихъ подъ свѣтлыми зонтиками дачницъ. Особенно противными показались мнѣ два жирныхъ дачника, грѣющихся на солнышкѣ у опушки сосноваго молодняка. Около нихъ играли въ пескѣ упитанныя краснолицыя дѣти. Я мысленно спрашивалъ себя: «Зачѣмъ эти жирные здоровые люди пріѣхали сюда? Отъ одышки и ожирѣнія ароматъ сосны не помогаетъ. Зачѣмъ-же они лежатъ тутъ и крадутъ у природы оздоровляющую энергію?.. Чѣмъ-же будемъ оздоровлять себя мы, слабые люди?»

Я чувствовалъ, какъ во мнѣ крѣпла ненависть къ толстымъ и здоровымъ людямъ. Къ счастью, сытая и рѣзвая финская лошадка умчала меня отъ жирныхъ дачниковъ и я ничего дерзкаго не успѣлъ сказать имъ. Кромѣ того, я чувствовалъ, что даже и путешествіе по сосновому бору на разстояніи десяти километровъ способно мгновенно успокоить нервы. Я ощущалъ благотворное вліяніе аромата сосны и благословлялъ прошлое, настоящее и будущее финна, давшаго мнѣ «адре́съ» г-жи З.!

Вотъ я доѣхалъ до ея дачи. А вотъ и сама г-жа З. Толстая особа лѣтъ шестидесяти, сѣдая, съ широкимъ, одутловатымъ лицомъ. Шея ея жирная, въ складкахъ; глазки узенькіе, заплывшіе; руки загорѣлыя, красныя. И я подумалъ: «Какъ благотворно вліяетъ ароматъ сосны на человѣка! Ужели когда-нибудь и я буду такой-же жирный?.. Но тогда я уѣду изъ этихъ прекрасныхъ мѣстъ, чтобы не поглощать напрасно жизнеобновительную энергію, такъ необходимую ослабѣвшимъ жителямъ обѣихъ столицъ и всѣхъ столицъ въ мірѣ»…

Дачевладѣлица расхваливала мнѣ двѣ комнатки въ верхнемъ этажѣ недостроенной дачи, а сама вытирала съ лица потъ и, видимо, волновалась. По-русски говорила она великолѣпно. И это обстоятельство радовало меня. А когда я попросилъ г-жу З. показать мнѣ расхваленныя ею комнаты, она глубоко вздохнула, сидя въ шведскомъ креслѣ, и сказала:

— Не могу я пойти наверхъ… сами посмотрите…

Я посмотрѣлъ на ея толстыя босыя ноги, похожія на обрубки довольно толстыхъ сосновыхъ брусьевъ, и повѣрилъ ей: дѣйствительно ей должно быть трудно подниматься на высоту двадцати ступеней.

Комнаты мнѣ понравились; восхитителенъ былъ и видъ на озеро съ высокой террасы, сквозь чащу сосновыхъ вѣтокъ. Отъ дачи подъ гору вела широкая аллея, съ клумбами, усыпанная ярко-краснымъ пескомъ. Внизу у озера виднѣлись постройки финской деревни: избы, сараи, бани. Дача еще только отстраивалась. Въ маленькой конуркѣ я видѣлъ плотничьи и долотные инструменты. Тутъ-же стояли жестянки и ведра съ какой-то пахучей темно-желтой краской. Это обстоятельство меня немного смутило и я сказалъ г-жѣ З.:

— А что, плотники очень рано начинаютъ свою работу?

— Рано, — невозмутимо отвѣтила она, и потомъ, помолчавъ, прибавила, — на дачѣ надо рано вставать и рано ложиться… Это очень здорово…

Она вкратцѣ сообщила мнѣ, что въ юности жила въ Швеціи, гдѣ люди рано ложатся и рано встаютъ, и что этотъ «шведскій» режимъ куда лучше петербургскаго. Упомянула она также о гимнастикѣ, о купаньѣ и о прогулкахъ на лодкѣ. Выходило такъ, что подъ кровомъ г-жи З. всѣмъ упомянутымъ видамъ физическаго воздѣйствія на организмъ я долженъ слѣдовать неукоснительно. Я мысленно согласился съ этимъ.

Чтобы попасть въ мои комнаты, мнѣ необходимо было втащить свои чемоданы и портъ-пледы на высоту лѣстницы въ двадцать ступеней. На лѣстницѣ валялись стружки, обрѣзки досокъ, опилки, обрубки. И отъ всего этого пахло сосной. Придерживаясь за сосновыя перила, я изнемогалъ подъ тяжестью чемодановъ, но все-же утѣшалъ себя: «здѣсь такъ чудно пахнетъ сосною!»

На верхней площадкѣ лѣстницы я остановился и готовился къ дальнѣйшему путешествію. А оно представилось мнѣ нелишеннымъ препятствій и даже риска поломать ноги или расшибить голову. Чтобы добраться до моихъ «комнатъ съ мебелью», мнѣ предстояло пройти черезъ двѣ другія комнаты безъ дверей и оконъ. Въ стѣнахъ зіяли отверстія для будущихъ оконъ и дверей. Пола въ этихъ комнатахъ также не было, а было то, что называется «черными» полами, т.-е. былъ дощатый помостъ, залитый цементомъ. Отъ одной «будущей» двери до другой были проложены не особенно широкія зыблющіяся доски. Со страхомъ я пробалансировалъ по нимъ, но все-же прошелъ благополучно.

Въ моихъ комнатахъ двери и рамы бѣлѣли свѣжей окраской и блестящими мѣдными шпингалетами и крючками. Меблировка комнатъ состояла изъ двухъ большихъ столовъ, деревянной кровати, скамьи, табурета и маленькаго ночного столика. Мебель была сдѣлана изъ хорошо выструганныхъ сосновыхъ досокъ и не окрашена. Только какъ-то странно не гармонировали съ остальной обстановкой три ветхихъ вѣнскихъ стула съ замазанными и просиженными рѣшетками и облѣзлый желѣзный умывальникъ, безъ таза и кувшина.

Разложивъ вещи и осмотрѣвшись, я, къ моей радости, замѣтилъ, что и стѣны дома сдѣланы изъ толстыхъ сосновыхъ бревенъ: на свѣтлыхъ ароматныхъ стѣнахъ висѣли янтарныя капли смолы. Это меня восхитило до-слезъ. А черезъ полчаса я убѣдился, что мой новенькій чесучевый пиджакъ и лѣтнія сѣрыя брюки замазаны сосновой смолой. Вначалѣ это обстоятельство привело меня въ уныніе, но потомъ я быстро успокоился и снова восхитился. Я сталъ разсматривать мебель и убѣдился, что и столы, и скамья, и кровать «источаютъ», какъ мѵроточивые предметы, ту-же цѣлебную смолу. И я подумалъ:

«Какое счастье встрѣтить такого милаго человѣка, какъ старый финнъ, давшій мнѣ адре́съ г-жи З.!»

Старый финнъ представлялся мнѣ даже какимъ-то благодѣтельнымъ посломъ хмурыхъ небесъ туманной страны озеръ. Я вспоминалъ его, какъ божество, и мысленно желалъ ему добраго здоровья и долгихъ лѣтъ жизни, главное — долгихъ лѣтъ жизни!..

«Какая чудная страна Финляндія!» — думалъ я, убѣдившись, что и мое пальто, и шляпа, и зонтъ также уже успѣли прикоснуться къ какому-то мѵроточивому предмету и на нихъ блестѣли янтарныя капли сосновой смолы.

«Я буду писать новый романъ, а стѣны, столы, кровать и скамья будутъ дышать ароматомъ сосноваго лѣса! Какъ это восхитительно! А потомъ и моя рукопись пропитается каплями смолы. А когда хмурый петербургскій редакторъ будетъ читать мое произведеніе, на него пахнетъ ароматомъ сосноваго лѣса, онъ непремѣнно глубоко вздохнетъ, какъ на лонѣ природы, улыбнется и благосклонно отнесется къ моей рукописи. Мой романъ будетъ дѣтищемъ сосноваго лѣса!..»

---

Надышавшись ароматомъ сосны, я, однако, почувствовалъ, что хочу пить и ѣсть. Я спустился съ лѣстницы и засталъ г-жу З. на прежнемъ мѣстѣ, подъ тѣнью сосны, въ шведскомъ креслѣ.

Полуденное солнце палило немилосердно. Было душно, чувствовалась близость грозы, хотя на небѣ ни облачка. И лѣсъ стоялъ точно въ сладкой дремотѣ, не напѣвая зеленѣющей хвоей протяжной и однообразной мелодіи, какъ это бываетъ даже при тихомъ вѣтрѣ. Птицы тоже молчали…

Лицо г-жи З. раскраснѣлось еще больше. Разставивъ толстыя ноги и сложивъ руки на животѣ, она дремала. По крайней мѣрѣ мнѣ показалось такъ: глаза ея были полузакрыты, а около ея толстыхъ губъ и мясистаго носа носились докучливыя мухи. Но она не дремала, и я замѣтилъ, какимъ пристальнымъ взглядомъ она разсматривала меня. Она пила кофе. Возлѣ нея стоялъ небольшой столикъ, на которомъ помѣщались кофейникъ, чашка, сливочникъ и бѣлый хлѣбъ на тарелкѣ.

Я почему-то раскланялся и подошелъ къ полной дамѣ. Она расширила глаза, спугнула съ губъ и носа мухъ и въ ея взглядѣ я прочелъ нѣчто холодно-вопросительное.

— Скажите, пожалуйста, — началъ я, — а у васъ есть прислуга, услугами которой я могъ-бы пользоваться?

— Прислуги не держимъ… Вонъ старикъ только, мужъ мой…

Движеніемъ головы она указала куда-то въ сторону. Подъ навѣсомъ сарая я увидѣлъ дряхлаго старика въ суконномъ пиджакѣ и бѣлыхъ панталонахъ. Сѣдая голова его была обнажена и нещадно припекалась солнцемъ. Старикъ чистилъ картофель, стоя на колѣняхъ у небольшой кадки.

— Мужъ мой человѣкъ старый, — начала она. — Поутру будетъ носитъ воду, а можетъ вы и сами будете брать въ колодцѣ?..

— Ну, а… самоваръ у васъ есть?

— Самовара нѣтъ… мы кофе пьемъ…

Быстро опорожнивъ чашку кофе, г-жа З. добавила:

— Съѣздите въ Выборгъ, купите кофейникъ, стаканъ и все, что надо… Можетъ быть, и здѣсь въ лавочкахъ купите.

— Но дѣло-то вотъ въ чемъ, — заявилъ я уже съ большей рѣшительностью, — пить и ѣсть я хочу теперь… сейчасъ…

— А-а!.. сейчасъ! — протянула она и глаза ея снова полузакрылись, а около ея губъ и носа опять закружились мухи.

«Черныя мысли, какъ мухи»…^[2] — почему-то промелькнули въ моей памяти слова поэта. Мысли мои, дѣйствительно, были черныя, а голодъ и жажда все настойчивѣе и настойчивѣе напоминали о себѣ.

— Нельзя-ли хотя-бы купить яицъ, хлѣба, молока? — спросилъ я противную толстую женщину.

Она лѣниво налила въ чашку кофе, отмахнула мухъ и сказала:

— Молоко вамъ будутъ носить крестьяне, яйца тоже… Творогъ есть, простокваша… Въ лавочкѣ продаютъ хлѣбъ…

Съ равнодушіемъ на лицѣ она отрѣзала большой кусокъ бѣлаго хлѣба и принялась пить кофе. Я стоялъ и не зналъ, что мнѣ дѣлать. А г-жа З. пережевывала большимъ ртомъ вкусный хлѣбъ и пила кофе. Нѣмая сцена начала меня раздражать.

— Нѣ хотите-ли стаканъ кофе и хлѣба? — наконецъ поняла она мое тайное желаніе, и сказала это такимъ тономъ, какъ-будто я только-что подошелъ къ ней.

Сильно повысивъ голосъ, она крикнула что-то старику по-фински. Тотъ оглянулся, съ трудомъ поднялся съ земли и потомъ медленно и волоча ноги подошелъ къ супругѣ.

— Это — мужъ мой! — сказала она.

Я поклонился, но старикъ даже и не взглянулъ на меня, хотя шепелявымъ голосомъ прошепталъ: «hyvää päivää»^[3]. Попрежнему медленно онъ двинулся куда-то въ кустъ ольшняка и только теперь я замѣтилъ за густыми вѣтвями небольшой двухоконный домикъ съ террасой.

— Стулъ возьмите на терра-с-а-а, — вытянула она послѣднюю букву.

Я перегналъ медленно движущагося старика. Шаги мои напугали его, онъ вздрогнулъ и осмотрѣлся. Вернувшись съ террасы съ новенькимъ вѣнскимъ стуломъ, я помѣстился противъ холодно-любезной хозяйки и ждалъ, — нетерпѣливо ждалъ хлѣба и кофе. Минуты черезъ три старикъ принесъ, наконецъ, стаканъ, а еще черезъ минуту я уже пилъ кофе съ хлѣбомъ.

Моя избавительница молчала и сидѣла съ прищуренными глазами. Я началъ банальный разговоръ вновь прибывшаго дачника: расхваливалъ сосновый лѣсъ, говорилъ о чистотѣ воздуха, прославлялъ хорошую погоду. Г-жа З. пожаловалась на жару и почему-то добавила:

— Хозяйство у насъ маленькое… печку не топимъ… пьемъ кофе…

Потомъ я, дѣйствительно, убѣдился, что супружеская чета З. пьетъ кофе весь день: утромъ, въ часы завтрака, обѣда и ужина и даже поздно ночью. Иногда свой столъ они разнообразятъ яичницей, ветчиной и простоквашей.

Потомъ она спросила меня, женатъ-ли я и какова моя профессія. Моя профессія ее, повидимому, съ чѣмъ-то примирила или заставила перемѣнить на меня точку зрѣнія. Выслушавъ о моемъ намѣреніи засѣсть за романъ въ глуши Финляндіи, она даже повеселѣла и поспѣшила сообщить, что русская интеллигенція вообще ей нравится, но русскій народъ…

И потомъ она съ негодованіемъ разсказала, что «русскіе мужики» продаютъ въ Финляндіи водку, дѣлаютъ это потихоньку, и пьянство среди финновъ разростается. О дачникахъ она отозвалась пренебрежительно. Изъ дальнѣйшей бесѣды я узналъ краткую біографію г-жи З. Родилась она въ Швеціи, гдѣ и училась. Выйдя замужъ за г-на З., спеціалиста по шлифовкѣ гранита и мрамора, переселилась въ Петербургъ, гдѣ и прожила тридцать восемь лѣтъ. За эти годы она такъ много накопила ненависти къ русскимъ, что оставила Россію безъ всякаго сожалѣнія. Мужъ раздѣлялъ чувства своей супруги и они порѣшили умереть въ Финляндіи, купили участокъ земли и занялись постройкой дачъ. О Швеціи г-жа З. говорила съ особенной теплотой и даже заявила мнѣ, что на предстоящихъ выборахъ въ депутаты сейма она, быть можетъ, примкнетъ къ партіи шведомановъ.

— Вы будете участвовать въ выборахъ? — неожиданно для себя спросилъ я.

Признаюсь, я не сразу осилилъ мысль, что г-жа З., эта растолстѣвшая особа, могла еще вмѣщать въ свое грузное тѣло стремленіе къ политической дѣятельности. Гордо окинувъ меня взглядомъ, она отвѣтила:

— А какъ-же!.. — и добавила, — у насъ въ Финляндіи и женщины голосуютъ!..

Разговоръ о Государственной Думѣ г-жа З. поддерживала неохотно. Вообще замѣтно было, что она весьма слабо интересуется всѣмъ русскимъ и, кромѣ негодованія на русскихъ, накопившагося за всѣ тридцать восемь лѣтъ, ничего изъ Россіи не вывезла.

Исчерпавъ политическую тему, мы помолчали. Голодъ и жажда плохо утолились стаканомъ кофе и кускомъ хлѣба. Я снова свелъ разговоръ на матеріальную тему и попросилъ г-жу З. посовѣтовать мнѣ, какъ устроиться съ обѣдомъ. Она сказала:

— Въ деревнѣ живетъ г-жа Р… Я пошлю къ вамъ ее вечеромъ…

---

Что-то надломленное, больное и жалкое было во всей фигурѣ старика З. Слѣды его тяжелой, изнурительной профессіи, казалось, навсегда отложились на немъ печатью истощенія, надломленности и покорнаго безволія. Тридцать лѣтъ онъ былъ простымъ каменотесомъ и только къ старости счастье ему улыбнулось: онъ достигъ высшихъ степеней въ своей профессіи и сдѣлался шлифовальщикомъ. Но и въ этотъ счастливый періодъ его поджидали новыя профессіональныя болѣзни: гранитная и мраморная пыль, достаточно насытившая его легкія за предыдущіе годы, теперь не пощадила его глазъ. Онъ всегда какъ-то тихо и скрипуче покашливалъ и жаловался на болѣзнь глазъ. Годы дополнили недомоганія, и онъ сталъ «тугъ на-ухо». Всѣ свои болѣзни онъ характеризовалъ какими-то двумя финскими словами, смысла которыхъ я такъ и не могъ выяснить ни въ бесѣдахъ съ переводчиками, ни въ лексиконѣ. Весьма возможно, что эти слова — какая-нибудь финская пословица или поговорка. Они такъ и остались для меня тайной и какъ-будто символизировали собою тайники душевной жизни старика, безропотнаго раба своей супруги.

Помнится, это было въ первый день моего пребыванія въ недостроенной дачѣ г-жи З.

Я счищалъ съ платья янтарный капли сосновой смолы и услышалъ скрипъ ступеней лѣстницы. Меня привелъ въ недоумѣніе этотъ скрипъ. Я слышалъ шаги человѣка, тяжелое дыханіе и какое-то скрипучее кряхтѣнье. Человѣкъ этотъ поднимался по лѣстницѣ и точно несъ на себѣ непосильную тяжесть. Я вышелъ, чтобы посмотрѣть, что дѣлается на лѣстницѣ, и увидѣлъ старика.

Медленно переступая со ступеньки на ступеньку, онъ втаскивалъ на лѣстницу ведро воды и при этомъ отдыхалъ на каждой ступени, держась руками за перила, обливаясь потомъ, тяжело дыша, покашливая и кряхтя. Бывшій каменотесъ, ворочавшій когда-то тяжелыя гранитныя и мраморныя глыбы, теперь изнемогалъ подъ тяжестью ведра съ водою! Я спустился съ площадки, взялъ у старика ведро съ водою, а онъ какъ-то странно посмотрѣлъ на меня и при этомъ что-то прошепталъ. Въ этотъ моментъ я впервые услышалъ и тѣ два таинственныхъ слова. Онъ даже улыбнулся и грузно опустился на лѣстницу.

Вернувшись съ пустымъ ведромъ, я попросилъ старика приносить мнѣ воду только до первой ступени лѣстницы, обѣщая ему, что наверхъ я буду вносить ведро самъ. Впослѣдствіи я отказался и отъ этой услуги безсильнаго дачевладѣльца и ходилъ къ колодцу самъ.

— Hyvin! hyvin!^[4] — прошепталъ онъ тихимъ и какимъ-то точно трясущимися голосомъ, и сказалъ еще какую-то фразу, изъ которой я уловилъ только нѣсколько словъ: heikko^[5] и kehnosti^[6].

И я опять услышалъ тѣ два таинственныхъ слова.

Съ старикомъ мы сошлись и познакомились скорѣе, нежели съ его супругой. Онъ недурно говорилъ по-русски и хотя и переполнялъ свои фразы финскими словами, все-же я понималъ его рѣчь. Замѣтилъ я только одну странность: старикъ совсѣмъ не говорилъ со мною въ присутствіи супруги. Потомъ я узналъ отъ г-жи Р., что г-жа З. вообще запрещаетъ супругу пускаться въ разговоры съ русскими.

Но, несмотря на это запрещеніе, мы все-же часто бесѣдовали съ нимъ. О себѣ онъ избѣгалъ говорить и только однажды пожаловался на жену, назвавъ ее жадной женщиной. Какъ оказалось потомъ, г-жа З. копила деньги на поѣздку въ Швецію и избѣгала расходовъ, безъ которыхъ можно обойтись. Съ этой цѣлью она не держала прислуги, пользуясь услугами мужа, скудно питалась, держала впроголодь старика и даже цѣлыми недѣлями не смѣняла бѣлья и платья, лишь-бы избѣжать расходовъ. Я не знаю, какъ это мирилось съ теоріями шведскаго воспитанія и заморской гигіеной, о которой г-жа З. всегда говорила такъ много.

Какъ-то разъ я сказалъ г-жѣ З.:

— Вашъ мужъ очень старъ, ему трудно работать…

Она внимательно посмотрѣла въ мою сторону и сказала:

— Умирать мы сюда пріѣхали… Какая-же работа!?. Ему семьдесятъ три года…

— Тѣмъ болѣе! Отчего бы вамъ не нанять прислуги!?

Я потомъ очень сожалѣлъ объ этой нечаянно сорвавшейся съ языка фразѣ: она разобидѣла мою хозяйку.

— Ужъ извините! — прошептала она, разводя руками и сверкнувъ глазами, — въ моемъ хозяйствѣ мнѣ совѣтовъ не надо.

Она прикусила губы и отвернулась. Я сконфуженно молчалъ.

— Мы всю жизнь сами на себя работали и прислуги не держали, — продолжала она, но уже тономъ примиренія. — И вамъ-бы, молодой человѣкъ, надо такъ-же жить… А вы вотъ пріѣхали — и сейчасъ вамъ подавай прислугу…

Это замѣчаніе показалось мнѣ не лишеннымъ оригинальности, и я принялся увѣрять г-жу З., что охотно буду дѣлать все для себя самъ, безъ помощи прислуги. Мое рѣшеніе, повидимому, понравилось моей собесѣдницѣ, и она сказала:

— Работать очень полезно, здорово… Не стыдитесь ни заступа, ни топора. Безъ заступа могилы не выроешь, безъ топора — гроба не сколотишь!..

Афоризмъ г-жи З. понравился мнѣ, и я еще разъ увѣрилъ ее въ своей готовности къ физическому труду. Она улыбнулась и сказала:

— У меня вонъ огородъ есть… Поливайте утромъ и вечеромъ… Дорожки въ саду дѣлайте, сучья собирайте въ лѣсу…

Съ этого дня я приступилъ къ поливкѣ огородовъ, до обѣда ходилъ по лѣсу и собиралъ сучья и валежникъ. Однажды принесъ даже большую сухую ольшину, вывороченную съ корнемъ, и тѣмъ окончательно завоевалъ симпатіи дачевладѣльцы. Въ бѣлыя ночи, когда дневная жара спадала, я снималъ въ саду дернъ для будущихъ дорожекъ, а г-жа З. давала мнѣ указанія и при этомъ всегда добавляла:

— Работать очень полезно… Работать очень полезно.

---

Вечеромъ, при закатѣ солнца перваго дня пребыванія моего въ сосновомъ лѣсу, ко мнѣ пришла г-жа Р. Это была еще нестарая женщина, съ умными сѣрыми глазами и открытымъ лицомъ. Одѣта она была въ бумазейное платье и темный жакетъ. Волосы ея были гладко зачесаны, обрамляя крутой лобъ. Глядѣла она внимательно и зоркіе глаза ея мгновеньями загорались. Говорила она тихимъ вкрадчивымъ голосомъ и какъ-то особенно подчеркивала послѣднія слова фразъ, какъ будто желая придать своей рѣчи бо́льшую убѣдительность.

Постучавши въ дверь, она вошла только послѣ того, какъ я сказалъ: «пожалуйста!» Она вошла медленно, представилась мнѣ и осмотрѣлась по сторонамъ.

— Г-жа З. говорила, что вы хотите имѣть обѣдъ?

Я попросилъ ее сѣсть. Она медленно опустилась на стулъ, облокотилась локтемъ въ край стула и въ ту-же секунду отдернула руку. Но, увы! рукавъ ея жакета и рука были уже замазаны смолою.

— Ахъ, Господи! Смола! — воскликнула она. — Новый столъ!

Она сняла съ рукава каплю смолы, замазала пальцы и, вынувъ платокъ, принялась стирать смолу съ руки и съ рукава.

При появленіи г-жи Р. я сталъ испытывать какую-то особенную неловкость. Я не зналъ, какъ держать себя съ нею, а она такъ пристально всматривалась въ меня сѣрыми умными глазами. Моя гостья, между тѣмъ, продолжала:

— Только… я должна васъ предупредить, что я… что у меня столъ вегетаріанскій… Я, по убѣжденію, не могу убивать животныхъ…

— Вегетаріанскій?! — воскликнулъ я въ ужасѣ.

— Да… Кушанье изъ молока, яицъ… Ну, иногда рыбы… Я могу разрѣшить себѣ… Мой мужъ на воскресенье пріѣзжаетъ изъ Петербурга, рыбу ловитъ…

Далѣе она поспѣшила отозваться съ похвалою о вегетаріанскомъ столѣ и говорила о томъ, какъ это полезно для здоровья: жить въ сосновомъ лѣсу, кушать черничный супъ, молоко, яйца, простоквашу и изрѣдка позволять себѣ питаніе рыбой.

Я вспомнилъ проповѣдь г-жи З. о полезности физическаго труда и думалъ о томъ, какъ-же я буду возмѣщать затраченную энергію черничнымъ супомъ и что изъ меня получится послѣ лѣтняго отдыха при такихъ условіяхъ?

Условившись относительно вегетаріанскаго стола, я думалъ, что бесѣда наша кончена. Но, какъ оказалось, г-жа Р. была особа разговорчивая и даже больше — она была пропагандистка самыхъ разнообразныхъ ученій.

Безцеремонно осмотрѣвъ мои книги, сложенныя на краю стола, она воскликнула:

— Все — свѣтскія! А евангелія или библіи у васъ нѣтъ?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я.

— Какъ-же это безъ такихъ книгъ?! И сочиненій Толстого у васъ нѣтъ?

— Нѣтъ. Но почему-же у меня должны быть евангеліе, библія и сочиненія Толстого? — спросилъ я и далъ ей понять, что ея допросъ не очень-то мнѣ нравится.

Она не обратила вниманія на мое замѣчаніе и спросила:

— Вы — христіанинъ?..

— Да.

Не давая мнѣ проронить ни слова, г-жа Р. быстро протараторила отрывокъ изъ какой-то проповѣди, въ которой, повидимому, говорилось о связи евангелія и библіи съ ученіемъ Толстого. Говорила она и о томъ, какъ нехорошо быть христіаниномъ и не имѣть въ числѣ настольныхъ книгъ евангелія или библіи.

— Лѣтъ семь или восемь тому назадъ ѣздила я въ Ясную Поляну къ Толстому, — вдругъ неожиданно выпалила г-жа Р.

— Вы ѣздили къ Толстому? — почему-то съ изумленіемъ спросилъ я.

— Да… и знаете-ли… книги Толстого слѣдуетъ читать…

Она какимъ-то глухимъ, вдохновеннымъ голосомъ произнесла нѣсколько фразъ, быстро поднялась, крѣпко пожала мнѣ руку и, пригласивъ на-завтра на обѣдъ, ушла.

---

На другой день въ два часа дня я пошелъ къ г-жѣ Р.

Интересная «дама-крестьянка», какъ впослѣдствіи прозвали мои знакомые г-жу Р., встрѣтила меня съ мягкой улыбкой на лицѣ, долго извинялась, за нѣкоторую неряшливость комнаты, куда мы вошли, и провела меня на террасу.

Кто-то изъ путешествовавшихъ по Финляндіи замѣтилъ, что финскіе крестьяне любятъ жить «въ нѣсколькихъ комнатахъ». Это наблюденіе подтверждается дѣйствительностью. Жилища финскихъ крестьянъ въ большинствѣ случаевъ состоятъ изъ двухъ-трехъ и даже большаго числа комнатъ. Исключеніе составляютъ безземельные, торпари и такъ называемые muonamies^[7], — сельскіе рабочіе, ютящіеся въ хаткахъ въ одну комнату.

Г-жа Р. — изъ зажиточныхъ крестьянъ. Ея мужъ — владѣлецъ двороваго участка, isäntä^[8]. Въ его уютномъ домикѣ четыре комнаты и открытая терраса въ садъ съ яблонями, рябинами, крыжовникомъ и смородиной. Первая отъ входа комната — кухня, опрятная, съ плитой и съ половиками на полу. Вдоль стѣнъ длинныя скамьи, шкафики съ посудой и утварью и большіе столы. Двѣ слѣдующія комнаты, цѣломудренно скрытыя отъ взора посѣтителей — для семьи; четвертая — пріемная, съ мягкой мебелью и кисейными гардинами на окнахъ. Здѣсь шкафы съ посудою, двѣ этажерки съ книгами и швейная машинка. На стѣнахъ — плакаты съ духовными изреченіями. Никакихъ изображеній Божества въ переднемъ углу я не запримѣтилъ: крылатыя фразы и афоризмы изъ духовныхъ писаній, библіи и евангелія, очевидно, достаточно символизировали собою представленіе о Богѣ.

Хозяйка провела меня на террасу, гдѣ уже былъ накрытъ столъ, похвасталась садомъ съ яблонями, вѣтви которыхъ склонялись къ землѣ отъ тяжести зрѣющихъ плодовъ, и начала подавать обѣдъ.

Одѣта она была въ темное платье съ крахмаленнымъ воротничкомъ и рукавчиками. Поверхъ платья былъ надѣтъ кокетливо сшитый передникъ, съ вышивками и оборками. Я только въ Финляндіи видѣлъ такіе передники — національное украшеніе женщинъ страны озеръ. Передникъ молодилъ г-жу Р., но я не думаю, чтобы она заботилась объ этомъ.

Первый пробный обѣдъ остановилъ вниманіе моего желудка, и я не скажу, чтобы это было на пользу хозяйки. На первое блюдо она подала супъ изъ черники, обильно произрастающей въ финляндскихъ лѣсахъ. Темная жижица, приправленная сметаной, годилась скорѣе на третье, но памятуя о томъ, что г-жа Р. — вегетаріанка по убѣжденію, я самоотверженно съѣлъ этотъ супъ. На второе моя новая кормилица подала двухъ небольшихъ окуньковъ, зажаренныхъ въ сметанѣ, и картофель «въ мундирѣ». Третье блюдо — пирогъ съ черникою и молоко, и наконецъ въ видѣ лакомства мнѣ была предложена тарелка простокваши.

Не скажу, чтобы обѣдъ этотъ произвелъ на меня надлежащее впечатлѣніе, но зато онъ въ достаточной мѣрѣ былъ сдобренъ разсужденіями г-жи Р., что доставило мнѣ большое удовольствіе.

Уставивъ всѣми блюдами столъ, г-жа Р. помѣстилась противъ меня съ какимъ-то вышиваньемъ въ рукахъ и начала свою длинную рѣчь. Какъ любезная хозяйка, прежде всего она познакомила меня съ подробностями собственной жизни.

Мужъ ея, какъ оказалось, живетъ въ Петербургѣ, служа въ какомъ-то складѣ сельско-хозяйственныхъ орудій, и появляется дома только по воскресеньямъ. При этомъ цѣлые дни онъ проводитъ на озерѣ, потому что большой охотникъ до рыбной ловли. Истребленные мною окуньки — плодъ его увлеченія.

Мужъ г-жи Р. — владѣлецъ геммоны, т.-е. двороваго участка въ 5½ десятинъ луга и пахатной земли. Всю эту землю, за исключеніемъ огорода, г-жа Р. сдаетъ въ аренду торпарю, живущему у лѣса. Кромѣ денежной платы за аренду, торпарь обязанъ выростить на огородѣ г-жи Р. необходимыя въ хозяйствѣ овощи. Кромѣ того, на его-же обязанности — обезпечить домъ топливомъ на цѣлую зиму изъ лѣсовъ участка, принадлежащаго г. Р.

Кромѣ торпаря съ его семьей, въ распоряженіи г-жи Р. состоялъ еще одинъ человѣкъ loinen^[9]. Это — жалкое одинокое существо, сѣдой, сгорбленный человѣкъ лѣтъ пятидесяти. Звали его Григоріемъ Мекиненъ. За право пользованія угломъ въ кухнѣ Мекиненъ обязанъ былъ выполнять нѣкоторыя работы при домѣ. Онъ кололъ дрова, мелъ дворъ, носилъ съ озера воду для поливки огородовъ, а иногда даже доилъ сытыхъ коровъ. Жилъ Мекиненъ случайными заработками у сосѣднихъ помѣщиковъ, на желѣзной дорогѣ и т. п.

Вмѣстѣ съ г-жой Р. жили двѣ ея дочери: Айна, семнадцати лѣтъ, и Серафима — пятнадцати. Обѣ онѣ обучились кройкѣ и шитью подъ руководствомъ матери и, какъ выразилась послѣдняя:

— Теперь уже могутъ брать работу на домъ… То-есть зарабатывать деньги, — пояснила она.

Вводя меня въ курсъ своей интимной жизни, г-жа Р. прерывала свою рѣчь замѣчаніями:

— Кушайте… кушайте, пожалуйста… пирожка-то съ черникой… Молочка еще не угодно-ли?..

Я кушалъ, но чувствовалъ, что сколько ни старайся, сытымъ все-же не будешь. И я въ душѣ проклиналъ всѣхъ вегетаріанцевъ вмѣстѣ взятыхъ и ихъ обѣды.

Г-жа Р., впрочемъ, не заслуживала этихъ проклятій.

Она показалась мнѣ очень интересной женщиной. Все больше и больше она разоблачала свое духовное содержаніе. Я узналъ, что за десять лѣтъ своей дѣятельности въ роли офицера «Арміи спасенія», въ …скомъ приходѣ, она пріобрѣла болѣе двадцати прозелитовъ и, несмотря на мигрени, отъ которыхъ страдала, не оставляла своей любимой работы.

— Только, скажу я вамъ, — жаловалась она, — трудно у насъ заниматься всѣмъ этимъ!.. Раньше свободнѣе было, а теперь… Русскому правительству не нравится наша работа; то-же и со стороны финскихъ властей… Не скажу, чтобы было притѣсненіе, а все-таки… У насъ вѣдь есть еще другія религіозныя общества… Вотъ, напримѣръ, общество «Свободная церковь»… Члены его часто разныя должности занимаютъ… Ну и… тѣснятъ немного насъ…

— Какъ-же такъ? — изумился я. — Общество называется «Свободной церковью» и противорѣчитъ своимъ основамъ? Разъ одни свободны, предполагается свобода и для другихъ?..

Г-жа Р. пристально посмотрѣла мнѣ въ глаза и отвѣтила:

— Что-же, что притѣсняютъ! Вѣдь и они хотятъ распространять свое ученіе!..

— Стало быть, вы оправдываете всякія средства пропаганды и агитаціи?

— Ну, а то какъ-же!.. Мы на нихъ не сердимся! Противъ ихъ стѣсненій у насъ есть свой отвѣтъ — наше ученіе…

Она выкрикнула послѣднюю фразу твердымъ голосомъ и глаза ея сверкнули. Въ эту минуту пріятно было смотрѣть на ея вдохновенное лицо, съ выраженіемъ какой-то особой гордости и самоувѣренности.

— По уставу мы не можемъ насильно навязывать своего ученія… Мы только поучаемъ… Религія для насъ тоже не препятствіе. Если-бы вы вздумали вступить въ члены нашего союза, я не спросила-бы васъ, какъ вы вѣруете…

Теперь она говорила спокойно, но прежнее выраженіе все еще не исчезало съ ея лица.

— А вашъ мужъ — тоже членъ союза?

— Нѣтъ… Мы съ нимъ никогда не сойдемся во взглядахъ…

— Ну, а ваши дочери?

— Я думаю… потомъ онѣ примкнутъ… Я-же говорю, мы не можемъ вовлекать насильно!..

Какъ мнѣ показалось, въ ея голосѣ прозвучала даже нотка печали. Глядя на энергичное лицо г-жи Р., видя ея склонность къ собесѣдованію и способность горячей защиты своего ученія, можно думать, что она, дѣйствительно, сожалѣла о наличности пункта устава, запрещающаго «несильное» привлеченіе сторонниковъ.^[10]

Послѣ обѣда г-жа Р. пригласила меня въ свою гостиную.

Порывшись въ библіотекѣ, она показала мнѣ свои союзныя изданія — брошюры и листки на финскомъ и шведскомъ языкахъ.

— А вотъ это книги нашего писателя Арвида Еренфельда… Онъ — послѣдователь Толстого.

Я разсматривалъ книги толстовца страны озеръ. Это были романы: «Isänmaa»^[11], «Ihmiskohtaloista»^[12] и «Puhtauden ihanne»^[13].

Она съ довольствомъ въ глазахъ смотрѣла на книги и говорила:

— Вотъ и у насъ есть свой Толстой!..

Послѣ этого визита въ продолженіе двухъ недѣль я ежедневно видѣлся съ г-жой Р., и интересъ къ этой женщинѣ во мнѣ обострился. Стороной я узналъ кое-что о ея дѣятельности. Судя по разсказамъ, она весьма скромнаго о себѣ мнѣнія. Какъ оказалось, она весьма много потратила энергіи въ борьбѣ съ пьянствомъ. Можно насчитать въ округѣ сотни семействъ, гдѣ она являлась въ трудныя минуты жизни нужнымъ человѣкомъ. Предполагала она основать въ своемъ приходѣ и «Трущобную станцію», но это осуществить ей не удалось.

Россію она называла страной христіанской и сожалѣла, что русскіе плохо воспринимаютъ ученіе «Арміи спасенія».

— У васъ такъ много бѣдныхъ и погибающихъ людей, — говорила она. — Вотъ-бы и надо распространять наше ученіе!..

Кузьма изъ Чембара

Часто въ бѣлыя ночи я выходилъ на дорогу и на гребнѣ высокаго каменистаго холма любовался синею далью ровной лѣсной долины. На горизонтѣ въ легкой голубоватой дымкѣ виднѣлось море. Издали оно казалось мнѣ тихимъ, уснувшимъ, пустыннымъ…

Можетъ-быть надъ его гладью въ синевѣ воздуха купаются бѣлые паруса, но я не могъ разсмотрѣть этихъ красивыхъ крыльевъ яхтъ и лодокъ финляндскихъ рыбаковъ. Когда проходили большіе военные и торговые пароходы, надъ моремъ темноватой густой кисеей вытягивался дымъ. Я представлялъ себя на палубѣ этихъ пароходовъ и думалъ о тѣхъ невѣдомыхъ мнѣ людяхъ, которые уплываютъ въ чужія страны или возвращаются на родину… И странно, какая-то тихая грусть начинала точить сердце.

Кисея дыма разсѣивалась и сливалась съ окраской далекаго горизонта, пароходы уходили, а грусть, тихая и сладкая, оставалась со мною. Мысли неслись къ роднымъ берегамъ и тонули въ далекой синеватой дымкѣ.

Я смотрѣлъ на лѣсную долину съ ярко-зелеными кусками пахатныхъ полей и луговъ. Ближе сѣрѣли тесовыя кровли избъ и сараевъ финляндской деревушки… И этотъ лѣсъ, и пашни, и луга, и сѣрыя кровли казались мнѣ вырванными изъ живого пейзажа родной мнѣ губерніи и перенесенными подъ облачное небо Финляндіи. Кто забросилъ ихъ сюда, въ страну озеръ? Кто утопилъ ихъ въ волнахъ сѣдыхъ тумановъ?

Какъ-то разъ до слуха моего донесся съ полей зычный и тягучій окрикъ. Далекое эхо повторило неясный и плохо понятный мнѣ окрикъ призыва, но я не могъ пойти на этотъ призывъ. Кто-то звалъ кого-то… Но никто не призывалъ меня!.. Тихая, нѣмая бѣлая ночь смотрѣла мнѣ въ глаза и опять отчего-то становилось невыносимо грустно…

На гребнѣ холма — невысокая, но широкая стѣнка, выложенная изъ тяжелыхъ овальныхъ гранитныхъ камней. Стѣнка отгораживаетъ пахатное поле отъ дороги. Я любилъ одиноко сидѣть на этихъ камняхъ, смотрѣлъ въ сторону моря и вспоминалъ теплые, тихіе вечера родины…

За послѣдніе дни я сталъ замѣчать, что на тотъ-же кремнистый холмъ и къ той-же каменной стѣнкѣ сталъ приходить и еще одинъ скучающій одинокій человѣкъ… Это былъ парень лѣтъ 17—18-ти, бѣлобрысый, длинноволосый, одѣтый въ пиджакъ, грязно-сѣрые штаны, запущенные въ большіе сапоги, и въ картузѣ. Я наблюдалъ новаго посѣтителя холма издали и задавался вопросомъ: кто онъ?

Онъ усаживался на крайнихъ камняхъ стѣнки, подпиралъ руками голову и смотрѣлъ куда-то вдаль. И мнѣ казалось, что и онъ смотритъ въ сторону моря, за которымъ незримо для меня утонули въ синевѣ и пахатныя поля, и лѣсные холмы родной мнѣ губерніи.

Нерѣдко къ одинокому юношѣ подходили «пойги»^[14]. Шумной толпой они останавливались около одинокаго юноши, говорили съ нимъ, смѣялись и, какъ мнѣ казалось, звали его куда-то… Пойги^[14] уходили. Онъ оставался одинокимъ, снова подпиралъ голову руками и снова смотрѣлъ вдаль…

Одинокій юноша отличался отъ своихъ товарищей костюмомъ, одиночествомъ и длинными волосами, и я нерѣдко думалъ: не безумный-ли это юноша? Почему онъ въ его годы склоненъ къ одиночеству?..

Какъ-то разъ я замѣтилъ, что одинокій юноша грызъ сѣмечки и при этомъ съ какимъ-то особеннымъ ожесточеніемъ отплевывалъ скорлупу. Такъ умѣютъ грызть подсолнухи только русскіе и я сказалъ себѣ: «онъ — русскій»… И я не ошибся.

Какъ-то разъ, когда небо бѣлой ночи было замѣшано сѣрыми густыми облаками, а море исчезло за сѣткой ливня отдаленныхъ синихъ тучъ, я снова увидѣлъ сидящимъ на камняхъ юношу въ картузѣ. Какъ и всегда, онъ истреблялъ подсолнухи и съ ожесточеніемъ отплевывалъ скорлупу.

Рѣзкій, хотя и теплый вѣтеръ гналъ синія тучи на насъ. Долина потемнѣла. Потемнѣла узкая полоска зари заката. Вдали по временамъ грохоталъ громъ. Было душно, какъ бываетъ передъ грозой. Я любовался вспышками молній въ сторонѣ моря, смотрѣлъ на быстро идущія облака надъ головою и снова знакомая мнѣ тоска по родинѣ щемила сердце.

До меня донеслись отрывки пѣсни, въ которыхъ слышалась какая-то отчаянная грусть. Парень въ картузѣ пѣлъ:

«Разлука ты-ы разлука —
Чужа-а-я сто-о-рона…
Никто насъ не-е разлучитъ —
Ни солнце, ни луна»…

Послѣ паузы юноша пѣлъ тотъ-же куплетъ… Снова пауза и снова тѣ-же слова. Очевидно, онъ только этотъ куплетъ и зналъ изъ всей длинной и тягучей пѣсни родины.

И мнѣ казалось — рѣзкій вѣтеръ моря принесъ ко мнѣ эту грустную русскую пѣсню съ задумчивыхъ долинъ родины, или изъ рабочихъ кварталовъ большого города, или съ черныхъ лѣстницъ петербургскихъ домовъ… Столичная прислуга любитъ пѣть эту пѣсню и всегда поетъ съ какимъ-то особеннымъ душевнымъ надрывомъ. Большой туманный и холодный городъ кажется тогда чужимъ, а пѣвцы печальной пѣсни — заброшенными на чужбину.

Меня потянуло къ одинокому юношѣ, пѣвцу грустной пѣсни, и я двинулся вдоль каменной стѣнки. Я остановился около него шагахъ въ десяти. Онъ покосился на меня свѣтло-голубыми глазами, оборвалъ недопѣтую пѣсню и опять принялся грызть подсолнухи.

— А что, господинъ, мотри-ка, вонъ за этимъ моремъ русская земля?

И онъ указалъ вдоль моря, за кисеей дождя.

— Какъ-же, русская… Тамъ — Финскій заливъ, а за нимъ — Петербургская губернія…

— А Петербургъ тамъ? — спросилъ онъ, указывая рукою еще лѣвѣе.

— Да… только еще лѣвѣе… вонъ тамъ!..

Онъ что-то соображалъ и грызъ подсолнухи.

Молодое, но блѣдное и худощавое лицо съ втянутыми щеками, шея загорѣлая, руки темныя отъ загара и работы. Юноша показался мнѣ нездоровымъ. Въ глазахъ его отражалась какая-то муть, точно онъ только-что вынесъ на собственномъ горбу тяжелые камни изгороди и теперь присѣлъ, чтобы передохнуть.

Я предложилъ ему папиросу и мы разговорились. Почему-то, въ началѣ бесѣды, онъ сказалъ мнѣ:

— Вы не подумайте господинъ, что я — чухна!.. Крещеный я, настоящій хрестьянинъ изъ Чембарскаго уѣзда Пензенской губерніи… и зовутъ меня Кузьмой…

— Какъ-же ты попалъ сюда изъ Чембара-то?..

И его неуклюжая, путанная рѣчь запрыгала, какъ прыгаютъ колеса экипажа по каменистой дорогѣ, у которой мы познакомились.

Исторія начала столичной жизни Кузьмы не сложна. Весною онъ, гонимый нуждою и безработицей, покинулъ свой Чембарскій уѣздъ и добрался до Петербурга, отыскалъ дядю, который служилъ на какой-то лѣсной биржѣ. Дядя не оправдалъ его надеждъ: племянника пожалѣлъ, но не приложилъ стараній устроить его.

— Бился, бился я въ Питерѣ-то, искамши работу… Акромя какъ крестьянскую работу, ничего я не могу дѣлать — не обученъ!.. А дядя-то и говоритъ: «чего, — говоритъ, — ты, Кузьма, слоняешься, какъ курица передъ вечеромъ!? Ходи бодрѣй да и спрашивай у кажнаго двора, нѣтъ-ли, молъ, работы? Давайте работу — руки-ноги есть!» Пошелъ я этакъ-то и повстрѣчался съ Петрухой Силинымъ въ чайной. А тутъ и увезъ онъ меня сюда, въ Чухну въ эту самую, и сталъ обучать по печной части. Ходимъ теперь по дачамъ да по крестьянамъ и печи выкладываемъ…

Съ блескомъ въ глазахъ и съ сознаніемъ собственнаго достоинства говорилъ Кузьма о своей грамотности и при этомъ добавлялъ:

— Осенью на заводъ опредѣлюсь… А то что этакъ-то!.. печи-то выкладывать! Финскіе ребята зовутъ меня на ихній заводъ… да, видишь ты, господинъ, въ Росею-то уже очень мнѣ захотѣлось… Опять-же…

Онъ не закончилъ какой-то для него важной фразы, искоса посмотрѣлъ на меня, какъ-будто о чемъ-то соображая, и снова принялся за подсолнухи, держа между пальцами потухшую папиросу. Потомъ онъ зажегъ спичку, но налетѣвшій вѣтеръ потушилъ пламя. Онъ воспламенилъ вторую спичку, но и она потухла. Вѣтеръ чужой стороны, повидимому, былъ враждебно настроенъ по отношенію Кузьмы. Весь перегнувшись и уткнувъ лицо подъ полу пиджака, третьей спичкой онъ, наконецъ, зажегъ окурокъ и сказалъ:

— Спички здѣсь хороши… и дешевы…

Я былъ радъ за Финляндію: хорошо, что страна озеръ хоть своими спичками до нѣкоторой степени примиряла съ собою чужестранца.

— Въ Росеѣ спички дорогія, — сообщилъ онъ мнѣ, и снова уставился пристальными глазами въ ту сторону, гдѣ въ сумракѣ ночи потонула его родина.

Надъ холмомъ и надъ дорогой вытянулись темныя, тяжелыя облака. Блеснула молнія, гдѣ-то близко загрохоталъ громъ. Густой, тягучій ударъ какъ-будто опустился на землю и замолкъ. Накрапывалъ крупный и рѣдкій дождь. Мы съ Кузьмой распрощались.

---

Въ теченіе слѣдующей недѣли, по ночамъ, мы часто сходились съ Кузьмою у каменной стѣнки, откуда были видны берега родины, и бесѣдовали. Я снабжалъ Кузьму папиросами, онъ угощалъ меня россійскими подсолнухами, и дружба наша укрѣплялась.

Вскорѣ я познакомился и съ «хозяиномъ» Кузьмы. Это былъ лохматый и бородатый мужиченко съ обильными веснушками на лицѣ. Въ открытыхъ сѣрыхъ глазахъ его почти всегда играла какая-то лукавая усмѣшка. Ходилъ онъ скрючивая спину и какъ-будто неувѣренно ступая кривыми ногами, и при этомъ топалъ тяжелыми и большими сапогами по землѣ, какъ по полу. Зарабатывалъ россійскій печникъ въ Финляндіи очень хорошо, на свое будущее въ чужой сторонѣ смотрѣлъ съ оптимизмомъ и говорилъ:

— Второй годъ вотъ собираюсь перевезти жену сюда, да все на старинѣ съ дѣлами не управлюсь… Пять человѣкъ насъ, братьевъ-то, съ раздѣломъ-то все раздоры и идутъ…

Кузьма относился къ своему «хозяину» двойственно: говоря съ нимъ, льстилъ ему, а за-глаза бранился:

— Аспидъ этотъ, Петруха, живодеръ! Семьдесятъ-пять копеекъ въ день платитъ, а развѣ это поденщина по тутошнимъ мѣстамъ!?. Опять-же и кормитъ-то плохо. Кажный день селедка съ хлѣбомъ да чай…

— Скупъ, что-ли, Петруха-то?

— Не скупъ онъ, а такъ что-то… Все говоритъ, что, молъ, вотъ уродится молодая картошка — будемъ картошку ѣсть. Уродилась картошка, а онъ все селедкой да хлѣбомъ кормитъ. Ужъ и опротивѣла-же мнѣ эта селедка! Только пьешь гораздо, а въ брюхѣ пусто!

Онъ немного помолчалъ и добавилъ:

— Хорошо зарабатываетъ Петруха! Съ весны-то сотни три домой почтой послалъ. Изъ Новгородской губерніи онъ… Домой деньги-то посылаетъ, а мнѣ семьдесятъ-пять копеекъ платитъ! А придетъ воскресенье — въ Питеръ ѣдетъ, гуляетъ тамъ въ трактирахъ и у дѣвочекъ бываетъ… Хозяинъ нашъ, чухна, у котораго на квартирѣ, все коритъ его. «Женатый, — молъ, — ты, Петруха, человѣкъ, а по непристойнымъ домамъ шляешься!» А Петруха — ему хошь-бы что!.. «Надо, — говоритъ, — и мнѣ поразгуляться!» Угоститъ Петруха чухну водкой — и давай они пѣсни пѣть! Петруха по-своему, по-новгородски поетъ, а чухна свою волынку затянетъ!.. Смѣхъ одинъ!.. Казенка-то здѣсь не продается, а чухна водку страсть какъ любитъ! Вотъ имъ и хорошо съ водкой-то!..

Подсыпавъ мнѣ въ ладонь новую щепотку подсолнуховъ, Кузьма продолжалъ:

— И чудной народъ здѣсь живетъ! Водку любитъ, а водки нѣтъ. Продаютъ тутъ тихонько водку, наши-же русскіе, а развѣ укупишь ее — дорого! Петруха бранится! «Зачѣмъ, — говоритъ, — я поѣхалъ-бы въ Питеръ, коли-бы тутъ водка продавалась, какъ въ Росеѣ?..» Купи-ка ее, матушку! За бутылку-то рубль али девять гривенъ требуютъ! Да и то, мотри-ка, водой разбавлена! А безъ водки Петруха никакъ не можетъ жить!..

— А тебя онъ угощаетъ водкой-то?

— Стаканчикъ поднесетъ, а остальное все съ чухной вылакаютъ!

Онъ сказалъ это съ сожалѣніемъ въ голосѣ. Повидимому, онъ и самъ скучалъ по россійской водкѣ, и въ этомъ отношеніи походилъ на Петруху.

Какъ-то разъ, когда мы съ Кузьмой мирно бесѣдовали и грызли подсолнухи, съ теплымъ дыханіемъ долины на холмъ принеслись крикливые и визгливые звуки гармоники. Играли гдѣ-то въ лѣсу, или въ узкихъ улицахъ деревушки, или около группы дачъ, расположившихся у подножія холма. Назойливые и безшабашные звуки гармоники съ какой-то дерзкой настойчивостью врывались въ идиллическую тишину вечера съ догорающей зарей, и мнѣ было жаль задумчивой тишины лѣсной долины. Играли излюбленную русскими мастеровыми пѣсню, и звонкіе голоса гармоники то прыгали и точно неслись къ намъ съ веселымъ хохотомъ, то понижались и подползали къ холму съ какимъ-то затаеннымъ весельемъ. Я не зналъ, какъ называлась эта пѣсня, но что она была чисто-русская, народная — въ этомъ я не сомнѣвался. Не сомнѣвался въ этомъ и Кузьма. Настороживъ слухъ и жадно всматриваясь въ глубину долины повеселѣвшими глазами, онъ внимательно слушалъ пѣсню и даже пересталъ грызть сѣмечки.

— Что это за пѣсня? — спросилъ я.

— Кто ее знаетъ. У насъ въ Чембарѣ не играютъ…

— А вѣдь русская пѣсня-то?

— Ру-у-сская!.. — протянулъ онъ, и глаза его блеснули. — Гдѣ-же чухнамъ такую пѣсню сыграть! У нихъ и гармоникъ-то нѣтъ!.. Чортъ ихъ знаетъ, что за народъ! Ни на гармоньяхъ не играютъ! ни пѣсенъ не поютъ!.. Хозяинъ нашъ, чухна-то, выпьетъ и затянетъ какую-то пѣсню, а что это за пѣсня — Богъ знаетъ!..

Онъ говорилъ лѣниво, а самъ все вслушивался въ мотивъ пѣсни. Наконецъ, онъ слѣзъ съ каменной стѣнки, стряхнулъ съ полъ пиджака табачный пепелъ и сказалъ:

— Пойду, посмотрю — не наши-ли русскіе ребята играютъ?..

И онъ ушелъ съ счастливымъ выраженіемъ въ лицѣ. Точно онъ пошелъ навстрѣчу счастью, притаившемуся въ голубоватыхъ волнахъ тумана, выползавшаго изъ лѣса на луга и на огороды финской деревушки.

На другой день я спросилъ Кузьму:

— Ну, что — узналъ, кто игралъ на гармошкѣ?

— Видалъ, — отвѣтилъ онъ, но по выраженію его лица я понялъ, что это открытіе не очень-то его обрадовало. — Кучеръ это игралъ. Нашъ русскій человѣкъ у какихъ-то господъ кучеромъ служитъ… Подошелъ я къ нему, а онъ у воротъ дачи сидитъ да играетъ. Всталъ я этакъ шагахъ въ пяти отъ него, а онъ со зломъ такъ говоритъ: «Ну, проходи, чухна, что буркулы-то вылупилъ!? Не велитъ баринъ останавливаться у воротъ-то!» — Я говорю: «какой я чухна? Изъ Чембара я, изъ Пензенской губерніи, и человѣкъ крещеный»… А онъ играетъ себѣ да играетъ… Постоялъ я такъ немного, да и пошелъ спать…

Послѣднія слова Кузьма произнесъ съ нескрываемой грустью въ голосѣ.

Въ слѣдующіе два дня Кузьма измѣнялъ мнѣ, къ каменной стѣнкѣ не выходилъ. Наконецъ, на третій день, — это было въ субботу, часу въ двѣнадцатомъ ночи, — я увидѣлъ его въ обществѣ пойгъ^[14]. Они поднимались на холмъ, дымили папиросами и о чемъ-то серьезно разсуждали. Проходя мимо меня, Кузьма снялъ картузъ, улыбнулся и махнулъ рукой куда-то впередъ: «молъ, идемъ туда!..» Провожая молодежь глазами, я задавался вопросомъ: на какомъ, собственно, языкѣ изъясняется съ ними Кузьма? А потомъ я пришелъ къ выводу, что всѣ трудящіеся всѣхъ странъ говорятъ на одномъ, имъ понятномъ языкѣ. Какъ они объясняются — я не знаю, но они понимаютъ другъ друга.

На другой день я спросилъ Кузьму:

— Съ кѣмъ это ты гулялъ въ субботу?

— А это пойги^[14], парни чухонскіе! Они тоже по печной части… Все смѣялись надо мною!..

— Почему-же смѣялись?

— А надъ тѣмъ и смѣялись, что вотъ я по семидесяти пяти копеекъ зарабатываю, а они по четыре марки въ день закатываютъ^[15]! Почти что вдвое!.. Петруха-то тутъ третій годъ работаетъ и эти пойги-то^[14] его знаютъ, да только работать-то они не хотятъ къ нему идти, потому ужъ очень дешево!.. Говорилъ я и Петрухѣ, молъ, очень дешево ты платишь, и не разъ говорилъ! И нечего тутъ смѣяться!.. А Петруха-то и говоритъ: «А ты, — г-ритъ, — Кузьма, не фордыбачь и не слухай чухну! Ты, — говоритъ, — у меня въ родѣ какъ ученикъ!..» Что съ нимъ сдѣлаешь, а пойги^[14] смѣются и въ свою артель зовутъ…

Кузьма подсѣлъ ко мнѣ поближе. Лицо его вдругъ сдѣлалось серьезнымъ и съ какимъ-то таинственнымъ запросомъ въ глазахъ.

— Видишь-ли, господинъ, штука-то какая! Печниковъ-то у нихъ здѣсь мало, они и подговариваютъ меня къ себѣ! «Больше, — говорятъ, — будешь зарабатывать, марки по три въ день!..» А потомъ и еще есть штука! Есть у нихъ тутъ союзъ рабочихъ печниковъ, они къ этому союзу приписаны… Вотъ они и подговариваютъ меня, чтобы и я записался. А я боюсь!.. Запишешься къ нимъ, поѣдешь въ Росею, а потомъ тебя въ Бѣлоостровѣ и сцапаютъ!..

Мнѣ пришлось прочесть Кузьмѣ краткую лекцію о значеніи профессіональныхъ союзовъ. Слушалъ онъ съ большимъ вниманіемъ, но, какъ я убѣдился, далеко не все понялъ изъ моей лекціи. Какая-то странная боязнь рабочихъ союзовъ точно сковывала его мысли, порабощала волю. Сколько я ни убѣждалъ его скорѣе вступить членомъ въ союзъ печниковъ, онъ все-же таращилъ глаза и бормоталъ:

— Кто ее знаетъ — выйдетъ-ли изъ этого хорошо-то?.. Поѣдешь въ Росею, а тебя въ Бѣлоостровѣ и сцапаютъ!

По его разспросамъ о профессіональныхъ союзахъ можно было судить, что ему соблазнительнымъ представляется будущее, когда онъ вступитъ въ союзъ и начнетъ жизнь въ дружбѣ и единеніи съ своимъ братомъ-рабочимъ по печной части. Но онъ никакъ не могъ свыкнуться съ мыслью, что какъ-же это такъ — русскій онъ человѣкъ и вдругъ «отрѣшится» отъ Петрухи, своего-же россійскаго товарища. Эту мысль онъ высказалъ съ большой искренностью:

— Какъ-же это такъ выйдетъ-то?.. Отъ Петрухи, отъ русскаго человѣка я отрѣшусь и пойду къ чужимъ?.. А потомъ доведется ѣхать въ Росею, а тебя въ Бѣлоостровѣ и сцапаютъ?..

Возможность катастрофы въ Бѣлоостровѣ удержала его отъ рѣшимости вступить въ «союзъ чухонцевъ». Онъ остался работникомъ у Петрухи и, продолжая зарабатывать по 75 коп. въ день, питался селедкой съ хлѣбомъ и все ждалъ, когда уродится молодой картофель, внеся разнообразіе въ меню его обѣда.

Сколько я ни старался поколебать въ немъ страхъ передъ Бѣлоостровомъ и разукрасить будущую его жизнь въ союзѣ съ финляндскими печниками, онъ все-же остался вѣренъ своему рѣшенію. Сношеній съ пойгами^[14] онъ не прерывалъ. Жаловался даже, что они попрежнему продолжаютъ посмѣиваться надъ нимъ, но все-же россійскому товарищу Петрухѣ измѣнить не могъ.

На фонѣ суроваго пейзажа страны озеръ фигура Кузьмы представлялась мнѣ какой-то одинокой, странной и печальной. Я часто сравнивалъ его съ тѣми овальными гранитными валунами, которыми усѣяны финляндскія поля и изъ которыхъ сооружена облюбованная нами каменная стѣнка на гребнѣ холма. Тысячелѣтія назадъ эти валуны, оторванные отъ горныхъ кряжей, носили на себѣ холодный льдины Ледовитаго океана. Жизнь трудового человѣка родной мнѣ страны также представляется мнѣ большимъ холоднымъ океаномъ. Носитъ этотъ громадный океанъ по землѣ русской громадный льдины, а на льдинахъ — люди, такіе-же, какъ и Кузьма, одинокіе и нерѣшительные.

Когда я гулялъ по холму около каменной стѣнки въ одиночествѣ, мнѣ часто вспоминались Кузьма и его хозяинъ Петруха. Оторвались они отъ русской почвы и уплыли. Петруха скоро обрѣтетъ себѣ пристань, только бы покончить съ раздѣломъ на старинѣ. Ну, а Кузьма?.. О немъ я боялся думать…

И оба они съ тоской вспоминаютъ, что гдѣ-то тамъ, за дымкой дали, есть родная имъ сторонушка. Они скучаютъ по этой родинѣ такъ-же, какъ скучаютъ и по русской водкѣ. Водку продаютъ въ Финляндіи дорого, да еще и по секрету. А у насъ, на родинѣ, разливается она широкимъ океаномъ и смѣющимися и веселыми волнами идетъ навстрѣчу волнамъ океана жизни. Волны эти пѣнятся, урчатъ, какъ разъяренные звѣри, и, сталкиваясь, разсыпаются.

А заброшенный на чужую сторону русскій человѣкъ выходитъ по вечерамъ на гребень холма, грызетъ подсолнухи, смотритъ въ туманную дымку и боязливо косится на новыя условія чужеземной жизни.

Въ эти бѣлыя нѣмыя ночи я многое передумалъ о судьбѣ Кузьмы. А когда онъ приходилъ, садился рядомъ со мною и съ тоской смотрѣлъ вдаль, мнѣ хотѣлось его обласкать и стряхнуть съ него грызущую тоску по родинѣ.

Давидъ Мартиненъ

Давиду Мартинену шестьдесятъ два года, но онъ еще бодръ, иногда весело-добродушенъ и, какъ и раньше, умѣетъ порадѣть чужому горю или несчастію. Всѣ жители прихода считаютъ старика Мартинена почтеннымъ крестьяниномъ, и многіе бѣдняки съ завистью смотрятъ на его небольшое, но исправное хозяйство. За послѣднія десять лѣтъ, впрочемъ, постройки усадьбы Мартинена обветшали, да и хозяйство упало: самъ старикъ съ каждымъ годомъ слабѣетъ; сынъ его Юхано оказался плохимъ наслѣдникомъ и полевую работу не очень-то любитъ, и если-бы не дочка Хильда, старику Мартинену пришлось-бы нанимать батрачку для того, чтобы выдоить коровъ и сварить супъ и картофель.

Молодой и здоровый Юхано отъ работы не отказывается, но работа сына какъ-то мало радуетъ старика-отца. Больше всего на свѣтѣ Юхано любитъ лошадей, холитъ двухъ саврасенькихъ меренковъ и лихо носится на своихъ рысакахъ по гладко наѣзженнымъ шоссейнымъ дорогамъ.

Знаетъ Давидъ и еще про одну сердечную рану Юхано. Два года прошло съ тѣхъ поръ. Любилъ Юхано дочь торпаря Лямбіани, юную, синеокую Матильду, и немало тихихъ лѣтнихъ вечеровъ провелъ съ нею на пригоркѣ, гдѣ скрещиваются дороги… Въ началѣ почему-то очень безпокоила старика эта любовь. Давидъ Мартиненъ никакъ не могъ себѣ представить, чтобы его Юхано, наслѣдникъ немалаго клочка земли и хорошаго хозяйства, могъ жениться на дочери безземельнаго торпаря.

— Hän on sinua köyhempi,^[16] — говорилъ онъ часто самому себѣ, хоть чувствовалъ, что ни словомъ не попрепятствовалъ-бы этому браку, потому-что любилъ Юхано.

Послѣ глубокой молитвы въ уединеніи старикъ сказалъ себѣ, что никогда не будетъ говорить этой фразы, потому-что такія мысли приходятъ отъ грѣха, отъ гордыни, а человѣкъ передъ человѣкомъ равенъ, какъ передъ Богомъ. Было время, когда старикъ готовъ былъ самъ идти къ Лямбіани сватомъ за сына, но тутъ свалилась на его Юхано неожиданная бѣда. Уѣхала Матильда въ Або на зимнюю работу, да такъ и не вернулась. Юхано затосковалъ и одолѣла его тутъ эта блажь — склонность къ русской водкѣ и къ картамъ. Но больше всего на свѣтѣ Юхано любитъ лошадей.

Его лошади — красивыя, выхоленныя животныя, съ быстрымъ бѣгомъ, неутомимыя при перевозкѣ тяжестей. Юхано считается лучшимъ извозчикомъ на десять километровъ въ округѣ и дачники, любящіе быструю ѣзду, отъ него въ восторгѣ.

Но старика Давида мало утѣшаетъ слава сына, и онъ нерѣдко говоритъ ему:

— Женись, Юхано, тебѣ ужъ двадцать пять лѣтъ… Женись и займись хозяйствомъ. Весь вѣкъ дачники тебя не прокормятъ…

Особенное безпокойство за сына овладѣваетъ старикомъ зимою, когда дачники разъѣзжаются и промыселъ извозчика перестаетъ быть доходнымъ. Въ минуты грустнаго раздумья онъ начинаетъ укорять сына, а Юхано съ усмѣшкой отвѣчаетъ:

— Лошадей я за зиму прокормлю! Сѣна и овса довольно!

Юхано имѣетъ особую причину хвастаться овсомъ и сѣномъ. Участокъ земли для посѣва овса онъ самъ всегда тщательно обрабатываетъ, съ любовью убираетъ и сѣно. И все это для своихъ любимцевъ-коней… Отецъ подумаетъ-подумаетъ и рѣшитъ, что Юхано правъ: сѣна и овса, дѣйствительно, запасено чуть не на двѣ зимы. И онъ перестаетъ ворчать и въ уединеніи проситъ у Бога счастья сыну.

Но у старика есть и еще забота. Это двадцати-двухъ-лѣтняя дочка Хильда. Давно-бы ей пора замужъ, а она отказываетъ женихамъ, и Давидъ знаетъ, что дѣлаетъ она это только ради него. Давидъ Мартиненъ овдовѣлъ давно, и кто-бы сталъ вести хозяйство, если-бы Хильда покинула родительскій домъ? Всякій разъ съ какимъ-то особенно скорбнымъ чувствомъ Давидъ думаетъ о судьбѣ дочери, и чѣмъ больше онъ объ этомъ думаетъ, тѣмъ большей нѣжностью проникается къ дѣвушкѣ. Одно только обстоятельство не веселитъ старика: Хильда не особенно религіозна, рѣдко посѣщаетъ кирку и совсѣмъ не читаетъ духовныхъ книгъ. Книгъ у Хильды много, но все это — свѣтскія книги. Имѣетъ Хильда пристрастіе и къ газетѣ, интересуется дѣлами сейма и нерѣдко говоритъ съ своими друзьями о политикѣ и о жизни трудящихся. Давидъ Мартиненъ иногда заглядываетъ въ книги дочери, читаетъ внимательно, а когда старческіе глаза устанутъ, отложитъ книгу, вздохнетъ и подумаетъ:

«А все правду пишутъ въ этихъ книгахъ!.. Истинную правду!»

И только потомъ, послѣ размышленія о содержаніи свѣтскихъ книгъ, Давидъ вернется къ своимъ постояннымъ думамъ и скажетъ:

— А все-же безъ Бога не проживешь ты, Хильда! Не проживешь…

Дѣвушка серьезно посмотритъ на отца и промолчитъ. Она избѣгаетъ говорить съ нимъ о Богѣ и о религіи.

Когда Давидъ Мартиненъ узналъ, что сынъ его пристрастился къ картамъ, это его сильно опечалило. Съ нахмуренными бровями и сердитымъ выраженіемъ въ глазахъ подошелъ онъ къ кругу играющихъ и рѣзко сказалъ:

— Юхано, домой!..

Игравшіе съ удивленіемъ посмотрѣли на старика, но никто изъ молодежи не вздумалъ засмѣяться. Давида Мартинена всѣ уважаютъ и любятъ. Безъ злобы посмотрѣлъ на отца и Юхано и сказалъ:

— Почему домой? Еще рано… лошади у меня убраны…

— Не дѣломъ ты занялся! — приподнявъ къ небу руку, продолжалъ старикъ. — Карты, это — пагуба!.. Это преступленіе противъ церкви и Бога! Иди домой!

Сынъ не послушался. Въ эту ночь Давидъ Мартиненъ долго молился, прося Бога о просвѣтленіи ума Юхано. Когда вернулся Юхано, онъ съ грустью посмотрѣлъ на него и сказалъ:

— Утянутъ эти карты тебя въ бездну! И лошадей ты своихъ можешь проиграть!

Сынъ только разсмѣялся. Какъ-будто отецъ не знаетъ, что значатъ для Юхано лошади! Развѣ онъ можетъ ихъ проиграть?

Уговаривала Юхано бросить карты и Хильда, и говорила:

— Нѣтъ у тебя, Юхано, любви къ книгамъ и газетамъ, а это такъ интересно!

— Давно я прочелъ твои книжки! — отмахивался братъ. — А газеты я читаю въ чайной.

Чайная близъ станціоннаго вокзала также внушала Давиду отвращеніе и злобу. Многимъ было извѣстно, что въ этой чайной по секрету продаютъ русскую водку, а съ водкой Давидъ Мартиненъ никогда не примирится. Въ молодости, когда вся Финляндія отравлялась страшнымъ зельемъ, онъ не пилъ, и теперь съ душевнымъ прискорбіемъ смотритъ на тѣхъ, кто пьетъ. Вмѣстѣ съ другими благоразумными гражданами боролся онъ съ пьянствомъ въ тѣ памятные годы, а теперь онъ часто говоритъ:

— Если-бы была моя власть, я смертной казни предалъ-бы и тѣхъ, кто пьетъ, и тѣхъ, кто приготовляетъ поганое зелье.

Юхано особенной склонности къ водкѣ не имѣлъ, но иногда возвращался домой навеселѣ. За чайной у станціи водились и еще кое-какіе грѣшки. Ни для кого не было тайной, что содержатель чайной водится съ русскими сыщиками и нерѣдко у него находятъ пріютъ какія-то темныя личности. Давиду Мартинену и это не нравилось, и онъ говорилъ сыну:

— Смотри, Юхано, ухо держи остро!

Юхано улыбался отвѣчалъ со смѣхомъ:

— Ха-ха!.. Чортъ отмѣтилъ имъ рожи!.. Кто ихъ не знаетъ…

Не любилъ старикъ Мартиненъ и русскихъ дачниковъ, хмурилъ брови и ворчалъ:

— Портятъ они молодежь. Ой, какъ портятъ!..

Съ каждымъ годомъ все больше и больше дачники пріобрѣтали участки земли, строили дома на берегахъ тихихъ, задумчивыхъ озеръ, у полотна дороги и даже въ глуши лѣсовъ. Къ этому «злу жизни» Мартиненъ относился особенно чувствительно. Въ бесѣдѣ съ крестьянами, особенно съ тѣми, которые подумывали о продажѣ своихъ участковъ, старикъ нервничалъ, сверкалъ глазами и съ неудовольствіемъ выкрикивалъ:

— Что вы дѣлаете!? У насъ столько бѣдныхъ торпарей, у нихъ земли нѣтъ, а тутъ со стороны чужіе люди пріѣзжаютъ и все скупаютъ!

Безземельные торпари постоянно были особой заботой Мартинена. Отправляясь на выборы депутатовъ въ сеймъ, онъ постоянно думалъ о томъ, что сеймъ прежде всего долженъ устроить этихъ несчастныхъ людей, а потомъ уже заниматься политикой.

Политики Мартиненъ не боялся, но считалъ, что, кромѣ политики, есть и еще важные вопросы въ жизни. Замѣчая нерадѣніе молодежи къ церкви, онъ обращался душою къ тому-же сейму и молилъ депутатовъ, за которыхъ клалъ бюллетени, побудить сеймъ издать скорѣе законы, укрѣпляющіе въ народѣ религіозность.

Съ этой цѣлью онъ вступилъ и въ члены религіознаго союза «Свободная церковь». Увлекали его передъ выборами своими программами и члены крестьянскаго союза, и агитаторы рабочей партіи, но старикъ оставался вѣрнымъ своимъ религіознымъ исканіямъ…

---

Въ приходѣ, гдѣ жилъ Давидъ Мартиненъ, членовъ «Свободной церкви» можно было насчитать не больше десяти, но старикъ зналъ, что гдѣ-то тамъ, въ Гельсингфорсѣ или въ Або, къ союзу примыкаютъ сильные проповѣдники и есть среди членовъ богатые и знатные aatelismiehiä^[17] и даже бароны, но довольствовался сближеніемъ съ своимъ братомъ-крестьяниномъ и ревностно выполнялъ правила союза.

— Да кто знаетъ, правда-ли это? — спрашивалъ онъ самъ себя, считая «господъ» плохими радѣтелями религіи.

Съ весны Мартиненъ сталъ часто посѣщать домъ лавочника Райвойнена, гдѣ обыкновенно собирались члены союза. Разговоры все время велись о предстоящихъ выборахъ въ сеймъ. Старики однихъ съ Давидомъ лѣтъ говорили о предстоящей работѣ, какъ о большомъ дѣлѣ своей совѣсти, и съ энтузіазмомъ восклицали:

— Проведемъ въ сеймъ нашихъ!.. Пусть установятъ религію!.. Натерпѣлись мы горя!..

И старики, подогрѣтые въ своихъ чувствахъ краснорѣчіемъ Райвойнена, начинали длинный разговоръ о несчастьяхъ, которыя переживаетъ страна, и все потому, что народъ забылъ о религіи. Слушая стариковъ, Давидъ часто вспоминалъ свои разговоры и споры съ дочерью Хильдой.

Хильда добродушно посмѣивалась надъ отцомъ и говорила:

— Отецъ, не потому людямъ плохо живется, что они мало молятся… Торпарь Хоттиненъ цѣлыя ночи молится, а какъ день придетъ, то ему надо идти на работу къ лавочнику Райвойнену... къ вашему проповѣднику…

— Райвойненъ — хорошій человѣкъ! — обижался за друга Давидъ.

— Я знаю, онъ очень хорошій: хитрый какъ лисица и жирный какъ свинья, — продолжала дѣвушка, и въ ея голубыхъ глазахъ вспыхивали искорки…

Дѣвушка вздохнула, провела по глазамъ рукою и добавила:

— Хоттиненъ молится всю ночь, а Райвойненъ подсчитываетъ барыши… Днемъ ему тоже некогда молиться…

Старикъ пряталъ отъ дочери глаза, молчалъ и думалъ:

«Да… да… Хоттинену плохо живется, а Райвойнену нѣтъ времени молиться»…

Это противорѣчіе, ясное для старика, являлось какимъ-то страннымъ скачкомъ въ его міросозерцаніи, но онъ все-же соглашался съ дочерью. Къ остальнымъ выводамъ Хильды онъ относился съ какимъ-то сомнѣніемъ и точно не довѣрялъ дочери.

А дѣвушка, съ воодушевленіемъ въ голосѣ, говорила:

— Надо дать земли торпарямъ и работы — безработнымъ! Надо уменьшить рабочій день!..

— Ага… да… да… надо! — соглашался старикъ, — торпарямъ земли надо… Мы — христіане, они наши братья, — соглашался старикъ; но только онъ не зналъ, какъ-же все это совершится, кто-же сможетъ сдѣлать такое большое христіанское дѣло?

Разговоры о судьбѣ безземельныхъ людей велись и на собраніяхъ союза. По представленію единомышленниковъ Давида выходило такъ, что когда во всей Финляндіи распространятся и окрѣпнутъ союзы «Свободной церкви», то именно эти союзы-то и сдѣлаютъ что нужно…

— Но какъ? Какъ это сдѣлать? — спрашивалъ Давидъ и самого себя, и союзныхъ ораторовъ.

И всѣ они одинаково безнадежно задумывались надъ этимъ роковымъ вопросомъ и не знали, какъ-же торпари вдругъ станутъ людьми съ землею?

Когда на собраніяхъ союза заходила рѣчь о выступленіяхъ на предстоящихъ выборахъ, всѣ въ одинъ голосъ говорили, что безземельныхъ торпарей и бѣдныхъ крестьянъ надо объединить однимъ общимъ кличемъ: «Вся земля для истинныхъ христіанъ!»

А когда потомъ въ руки Давида попалъ длинный избирательный листокъ, въ которомъ перечислялись кандидаты въ депутаты отъ всѣхъ партій, онъ убѣдился, что религіозные союзы выставили своимъ лозунгомъ фразу: «Объединеніе христіанской бѣдноты!»

Это обстоятельство очень обрадовало старика. Вернувшись домой, онъ съ сознаніемъ собственнаго достоинства показалъ Хильдѣ избирательный листокъ и воскликнулъ:

— Хильда, ты вотъ все смѣешься надъ стариками! Читай — развѣ мы не заботимся о бѣдныхъ людяхъ!?

Дѣвушка звонко расхохоталась.

— Отецъ! да развѣ это случится?.. Развѣ можетъ случиться такъ, что депутаты отъ вашего союза захотятъ подѣлиться землею съ бѣдными!? Ты-же самъ говорилъ, что у васъ въ союзѣ много помѣщиковъ и бароновъ!.. Возможно-ли то, на что ты надѣешься?..

Сомнѣнія дочери прокрались въ его сознаніе и тамъ, на днѣ души, отложились также сомнѣніемъ.

«Въ самомъ дѣлѣ, вѣдь это тоже что-то неладное выходитъ, — думалъ старикъ, — захотятъ-ли помѣщики передать землю торпарямъ?..»

О другихъ своихъ сочленахъ, кто-бы они ни были, онъ судилъ по себѣ. Если онъ въ глубинѣ души рѣшилъ, что безземельные торпари должны имѣть землю и депутаты сейма объ этомъ будутъ заботиться, то онъ ни на минуту не сомнѣвался, что и другіе члены союза и ихъ будущіе депутаты рѣшатъ такъ-же.

«А вдругъ этого не случится? — думалъ онъ. — Можетъ быть, и правду говоритъ Хильда: помѣщики и бароны только показываютъ видъ, что заботятся о бѣдныхъ. Надо-же чѣмъ-нибудь привлечь голоса на выборахъ»…

Вынашивая въ себѣ зерно такихъ сомнѣній, Давидъ уже не такъ довѣрчиво относился къ своимъ пріятелямъ-союзникамъ, хотя среди нихъ не было ни бароновъ, ни помѣщиковъ. Правда, лавочникъ Райвойненъ — богатый человѣкъ, земли у него много. И о немъ могъ бы сказать Давидъ: «а что для тебя бѣдные люди? ты хорошо живешь!» Но онъ боялся думать такъ. Съ какой-то наивной, дѣтской вѣрой относился Мартиненъ къ своимъ собратьямъ по союзу и вѣрилъ имъ больше, чѣмъ самому себѣ…

---

Наканунѣ выборовъ депутатовъ Давидъ Мартиненъ возвращался домой поздно ночью.

Молчаливая бѣлая ночь не навѣвала на него тихихъ думъ о молитвѣ и жизни, какъ раньше, а какъ-будто тревожила въ немъ что-то новое, что было въ немъ съ молодости, но истлѣло съ годами.

Беззвѣздное, бѣлое, безоблачное небо… Гдѣ-то далеко еще горитъ вечерняя зорька. На смѣну ей скоро загорится заря восхода. Молчаливый лѣсъ стоитъ и не шелохнетъ листвою. Пыльная дорога безлюдна и пустынна. Надъ болотами поднимается туманъ и жмется къ лѣсу.

Давидъ Мартиненъ осматривался по сторонамъ и думалъ о минувшемъ днѣ. Истекшимъ днемъ онъ остался доволенъ.

Послѣ обѣда онъ пошелъ на собраніе въ лѣсъ, верстахъ въ шести отъ дома. Предвыборное собраніе устраивала рабочая партія, но извѣстно было также, что на этомъ собраніи выступить и ораторъ отъ крестьянскихъ союзовъ. А этихъ ораторовъ Мартиненъ всегда слушалъ съ особеннымъ вниманіемъ. Ихъ рѣчи о положеніи крестьянской бѣдноты всегда растрагивали старика, и онъ говорилъ:

— Вотъ это хорошо! Это — настоящее… То, что надо… Главное, о торпаряхъ не забываютъ, о нихъ заботятся…

Собраніе въ лѣсу было шумное и оживленное. На обширной полянѣ среди сосноваго лѣса до начала рѣчей шумными группами двигались люди. Тутъ были дѣвушки въ свѣтлыхъ платьяхъ, какъ на праздникѣ, пойги^[14], солидные крестьяне и старики въ возрастѣ Мартинена. Молодежь бродила толпами по откосу берега шумной лѣсной рѣчки. Волны рѣчки съ безпрерывнымъ плескомъ перекатывались по камнямъ. Мѣстами шумѣли водопады и ихъ ровный шумъ сливался въ общій хоръ съ говоромъ и смѣхомъ оживленныхъ людей.

Подъ кустами у рѣчки юноши съ красными ленточками въ петлицахъ продавали партійныя книжки и листки и открытки всевозможнаго содержанія. Въ отдаленіи, за густой порослью елокъ, размѣстился походный буфетъ. Длинный и узкій столъ, прикрытый бѣлой скатертью. На столѣ — бутерброды, бутылки съ лимонадомъ, стаканы чаю, апельсины, конфекты. На груди распорядительницы стола красовались букетики гвоздики. Дѣвушки съ оживленіемъ заманивали пойгъ^[14] сластями и бутербродами и около буфета было шумно и весело. Кое-гдѣ бродили любопытствующіе дачники.

До открытія собранія толпа была настроена по-праздничному. Но вотъ, на возвышеніи, сооруженномъ изъ бревенъ и досокъ, появился ораторъ, и гулъ голосовъ постепенно затихъ. Около оратора тѣснѣе сжалось кольцо изъ слушателей.

Давидъ Мартиненъ протискался къ самой трибунѣ, потому-что плохо слышалъ. Но онъ внимательно, съ напряженіемъ слушалъ и старался не проронить ни слова изъ рѣчи оратора.

Когда говорилъ представитель рабочихъ, по лицу старика бродила умильная улыбка и онъ мысленно твердилъ: «да, да… это правда»… Представителя рабочихъ смѣнилъ крестьянскій ораторъ, и на лицѣ старика снова бродила умильная улыбка и онъ опять говорилъ себѣ: «да, да… это правда»…

Рѣчь господина въ очкахъ, оратора отъ младофинновъ, толпа слушателей выслушала со вниманіемъ, но когда онъ кончилъ рѣчь, въ толпѣ жидко заапплодировали, тогда какъ рѣчи обоихъ предыдущихъ ораторовъ потонули въ гулкомъ всплескѣ апплодисментовъ и возгласовъ.

Во время рѣчи младофинна Мартиненъ улыбнулся и негромко говорилъ:

— Ну, ну… говори… такъ тебѣ мы и повѣрили!..

Въ толпѣ шутили и вызывали на трибуну оратора отъ старофинновъ. Но никто изъ ораторовъ этой партій не выступилъ. Очевидно, они еще не забыли, что во время предыдущихъ выборовъ на этой-же полянѣ былъ осмѣянъ помѣщикъ Сонниненъ, вздумавшій побрататься съ ораторами отъ народа.

Въ началѣ собранія Мартиненъ пожалѣлъ-было о томъ, что на трибунѣ не появится ораторъ отъ ихъ союза.

«Какъ-же это такъ? Ни слова не скажутъ?» — думалъ онъ, но потомъ вниманіе его сосредоточилось на рѣчахъ и онъ забылъ о своемъ союзѣ. То, что онъ услышалъ на собраніи, захватило его и наполнило душу до краевъ.

Съ этимъ впечатлѣніемъ онъ и ушелъ изъ лѣса, когда загремѣлъ оркестръ музыки и молодежь пустилась въ танцы. Бредя въ одиночествѣ, по пустынной дорогѣ, въ молочномъ свѣтѣ бѣлой ночи, онъ перебиралъ въ памяти цѣлыя фразы изъ рѣчей, вспоминалъ отдѣльныя слова и чувствовалъ, какъ тускнѣютъ передъ смысломъ этихъ словъ его молитвенныя думы, съ которыми онъ явился на собраніе.

На собраніи онъ повстрѣчался съ дочерью. Съ красной ленточкой на кофточкѣ она ходила въ толпѣ и продавала листки и открытки въ пользу партіи.

— Ну что, отецъ, доволенъ, что со мною пошелъ? — спросила она.

Онъ моргнулъ глазами, улыбнулся и купилъ у дочери какой-то листокъ. И сдѣлалъ онъ это такъ, безотчетно. Ему было весело и отрадно въ шумной толпѣ, а тутъ подошла къ нему Хильда. Красная ленточка на ея груди показалась ему чѣмъ-то такимъ особеннымъ и значительнымъ.

«Вотъ она какая у меня, Хильда-то!.. Партія ей довѣряетъ»…

И ему захотѣлось стать ближе къ дочери и раздѣлить съ нею общіе интересы.

Остатокъ ночи Давидъ Мартиненъ провелъ плохо. Ему не спалось, а думы, все новыя думы осаждали голову. Онъ чувствовалъ въ себѣ какое-то раздвоеніе. Какое-то колебаніе въ мысляхъ не давало ему заснуть. Раньше его увлекали своими разговорами друзья по союзу, и онъ вѣрилъ всему, о чемъ они говорили. А теперь ему представляется, что кто-то взялъ эти слова въ руки, нажалъ ихъ и выдавилъ изъ нихъ всѣ соки. И слова поблекли, какъ блекнутъ скошенные цвѣты на лугахъ.

То, о чемъ онъ всегда думалъ, ближе къ небу и къ Богу, но далеко отъ жизни и отъ людей. А то, о чемъ говорилъ ораторъ отъ крестьянъ, то — сама повседневная жизнь, въ которой и самъ Мартиненъ барахтается какъ навозный жукъ, положенный на спинку.

Утромъ онъ проснулся поздно, выпилъ два стакана кофе и, молча любуясь своей Хильдой, чистившей картофель къ обѣду, думалъ о предстоящемъ путешествіи въ школу, гдѣ должны были произойти выборы депутатовъ.

Пережитыя имъ колебанія еще давали о себѣ знать, точно тонкой иглой касались его совѣсти, и она ныла…

«Какъ-же такъ измѣню я своимъ?» — думалъ онъ, но потомъ думы эти уступали новымъ настроеніямъ.

Вручивъ предсѣдателю собранія свой бюллетень съ отмѣткой противъ фамиліи крестьянскаго кандидата, онъ вышелъ изъ зданія школы съ поникшей головою и думалъ:

«Богъ не взыщетъ… По совѣсти я поступилъ»…

Въ дни выборовъ

I

Какъ-то разъ, въ воскресенье утромъ, госпожа Зигеръ, хозяйка дачи, гдѣ я живу, — была особенно ко мнѣ благосклонна. Я зналъ, что она не особенно любитъ русскихъ и только «дачники» примиряютъ ее съ собою. «Дачники нужны намъ», — откровенна говоритъ она при этомъ.

Пригласила меня госпожа Зигеръ на чашку кофе, радушно улыбалась и, къ моему удивленію, была необыкновенно разговорчива. Интересовалась она и моимъ здоровьемъ, и работой, и тѣмъ, хорошо-ли я сплю въ бѣлыя ночи?

Госпожа Зигеръ — дочь Норвегіи, а Финляндію она любитъ, какъ вторую родину. Она пятидесяти лѣтъ, полная дама, съ обрюзгшимъ зеленымъ лицомъ. Голубые маленькіе глазки ея заплыли въ складкахъ, въ русой сѣверной косѣ видны нити сѣдины. По-русски она говоритъ прекрасно, держится съ достоинствомъ и ко мнѣ относится покровительственно.

— Хорошо-ли вамъ жить у насъ? — спросила она меня, когда я присѣлъ у маленькаго столика подъ елками.

— Прекрасно, — отвѣчалъ я. — Только въ дачѣ немного сыровато, — старался пояснить я хозяйкѣ о своемъ горѣ, потому-что за послѣдніе дни испытывалъ «муки отсырѣнія», какъ выразился одинъ мой пріятель, недавно навѣстившій меня въ уединенной дачѣ на берегу озера Вамиль-Ярви.

Еще не совсѣмъ достроенная дача госпожи Зигеръ дѣйствительно оказалась сырой до такой степени, что платье, висѣвшее на стѣнкѣ, заплѣсневѣло, табакъ дѣлался влажнымъ. Бѣло-желтыя, недавно выструганныя и пахучія сосновыя бревна точили красивую янтарную смолу, но какъ только забудешься и прислонишься къ стѣнѣ, — платье запачкается смолою и потомъ долго приходится ходить съ какими-то подозрительными пятнами на рукавахъ или фалдахъ… Однимъ словомъ, прелести жизни въ сосновомъ лѣсу отравились, и я уже мечталъ о томъ, чтобы перебраться въ пансіонъ на гору… Кстати стояла ненастная погода, безпрерывно шли дожди, еще больше содѣйствуя моему «отсырѣнію».

Но моя жалоба на отсырѣніе не произвела должнаго впечатлѣнія на госпожу Зигеръ и она довольно равнодушно замѣтила:

— Дача новая, сырость должна быть… На будущій годъ будетъ сухо.

Она принялась расхваливать мои физическія упражненія въ саду и на ея огородахъ, и при этомъ добавила, что приготовила для меня и еще новую и интересную работу. Любила она, когда я занимался физическимъ трудомъ и всячески поощряла меня въ этомъ.

Отклонивъ разговоръ о «мукахъ отсырѣнія», госпожа Зигеръ воскликнула:

— Вы слыхали, у насъ скоро выборы въ сеймъ.

— Да, я знаю… Я сегодня собираюсь на собраніе, — отвѣтилъ я.

— Вы идете на собраніе? — изумилась она и узенькіе глазки ея расширились. — А для чего вамъ идти на собраніе?

— Я интересуюсь выборами… А вы принимаете участіе?

— Еще-бы, — воскликнула она и голосъ ея зазвучалъ, какъ у молодой.

Она придвинулась ко мнѣ и камышевое кресло подъ ея грузнымъ тѣломъ затрещало.

— У насъ и женщины принимаютъ участіе въ выборахъ. На выборы и я поѣду, вотъ только на собраніе мнѣ трудно — тяжела ужъ я очень…

Госпожа Зигеръ дѣйствительно тяжелая дама и быть на собраніи для нея — тяжелое дѣло.

— Мы идемъ на собраніе съ госпожей Решъ, — замѣтилъ я.

Собесѣдница моя улыбнулась, загадочно посмотрѣла на меня и сказала:

— А эта… Решъ обратила васъ въ свою вѣру?

— Нѣтъ, у меня своя вѣра, — сказалъ я, улыбаясь.

— А я ужъ думала, что вы… Часто вы ужъ у ней бываете, вмѣстѣ гуляете.

— Госпожа Решъ — интересная женщина, — настаивалъ я, — и новая для меня.

— Я ничего и не говорю… Интересная болтушка… Ну, развѣ случится когда-нибудь такъ, какъ она хочетъ?.. «Люди — братья… Люди — братья». Стыдно-бы ей на старости лѣтъ стрекотать сорокой… Спасать задумала людей… «Армія спасенія» и еще что-то тамъ…

Разговоръ о госпожѣ Решъ оборвался.

Съ широкаго крыльца обширной террасы дома, гдѣ жили мои хозяева, сошелъ мужъ госпожи Зигеръ. Съ бѣлой отъ сѣдины головою, въ бѣлой чесучевой парѣ онъ яркимъ пятномъ двигался въ лучахъ солнца и бережно несъ въ рукахъ тарелку съ только-что испечеными розовыми булочками. Ступалъ онъ осторожно и улыбаясь смотрѣлъ на жену.

Госпожа Зигеръ пожаловалась на дороговизну жизненныхъ продуктовъ и похвалила кухарку, которая умѣетъ печь прекрасныя булочки.

Старикъ Зигеръ протянулъ мнѣ руку, здороваясь, потомъ поднесъ ко мнѣ тарелку съ булками, улыбнулся и что-то сказалъ по-фински.

— Онъ сказалъ, что любитъ васъ, — перевела мнѣ слова мужа хозяйка.

Господинъ Зигеръ старше жены. Онъ дряхлый старикъ съ бритымъ подбородкомъ. Можетъ онъ объясняться по-русски, но избѣгаетъ это дѣлать, потому-что стѣсняется. А стороной я слышалъ, что онъ не любитъ ни русскихъ, ни финновъ и съ большой серьезностью въ лицѣ читаетъ шведоманскія газеты.

— Вотъ любить другого человѣка — можно, если онъ хорошій, — продолжала разговоръ госпожа Зигеръ. — А «люди — братья», все это глупость… Послушали-бы, что говорятъ рабочіе о нашей партіи… Ну, какіе они намъ братья, эти рабочіе?..

— А вы къ какой партіи себя причисляете? — полюбопытствовалъ я.

— Отецъ мой человѣкъ благоразумный… мужъ — тоже, ну и я… — уклончиво отвѣчала она и притворно, какъ показалось мнѣ, закашлялась.

Я понялъ, что госпожа Зигеръ принадлежитъ партіи «благоразумныхъ». Это такъ шло къ ея преклоннымъ годамъ, степенной наружности и положенію богатой помѣщицы…

— Тоже вонъ и у насъ есть безумные люди… И образованные, и съ положеніемъ и съ состояніемъ, а вотъ — посмотрите на нихъ…

— Кто-же это?

— А младофинны… Имъ съ нами-бы заодно. У насъ вся знать — бароны, помѣщики, купцы богатые. А они за свою программу держатся и мѣшаютъ намъ.

Госпожа Зигеръ назвала нѣсколько старинныхъ финскихъ фамилій, и при этомъ добавила, что если-бы весь народъ пошелъ по тому пути, на который зовутъ его за собою «почтенные» и «благоразумные», то сейма никогда-бы не распустили.

— А то подумайте, — продолжала она, — сколько намъ стоили минувшіе выборы, а теперь вонъ опять расходы.

Она говорила долго и, повидимому, увѣрила въ убѣдительность своей рѣчи. Я не оспаривалъ положеній моей собесѣдницы и это расположило ее ко мнѣ еще больше.

На прощанье она взяла съ меня слово, что я, возвратившись съ собранія, зайду къ ней и разскажу обо всемъ, что увижу и услышу. Я пообѣщалъ.

II

Послѣ обѣда мы съ госпожей Решъ отправились на собраніе.

Госпожѣ Решъ лѣтъ сорокъ, юрка она и энергична, говоритъ быстро, волнуется, всегда куда-то торопится, а когда заговоритъ на излюбленную тему, голубые глаза ея горятъ, какъ у дѣвушки въ семнадцать лѣтъ.

Она — офицеръ «Арміи спасенія» и ни отъ кого не скрываетъ своего положенія. Меня она долго и упорно склоняла къ тому, чтобы и я примкнулъ къ ихъ «союзу праведныхъ», а когда убѣдилась въ безполезности своей агитаціи, махнула на меня рукою и предсказала, что я «непремѣнно погибну». Разномысліе и вѣчные споры съ нею не отталкиваютъ меня отъ нея, и мнѣ казалось, что она все-же надѣялась увлечь и меня чарами своего духа.

Я столовался у госпожи Решъ. Она — вегетаріанка, кормила плохо и не сытно и тѣмъ дѣйствительно склонила меня и къ вегетаріанству и къ воздержанію въ пищѣ. Одну недѣлю, напримѣръ, я ѣлъ черничный супъ, черничный кисель и пироги съ черникою, губы мои и зубы почернѣли и руки я по нѣскольку разъ мылъ, но все-же онѣ были окрашены черникою.

Жила госпожа Решъ у подножія высокаго и красиваго холма, на берегу озера. По субботамъ къ ней откуда-то пріѣзжалъ мужъ ея, степенный финнъ, въ крахмальныхъ воротничкахъ. Мужъ ея не проронилъ со мною ни слова, а онъ и не говорилъ по-русски, а она прекрасно говорила, потому-что лѣтъ десять прожила въ Петербургѣ, служа экономкой въ какой-то баптистской богадѣльнѣ, а потомъ поселилась въ Финляндіи и купила себѣ маленькую усадьбу. Каждый годъ она обязательно ѣздила въ Норвегію, на собранія воиновъ «Арміи спасенія» и оттуда возвращалась съ евангеліями, листками какими-то и брошюрами. Русскихъ она любитъ, потому-что «не можетъ не любить человѣчество». О любви къ человѣчеству она могла говорить очень долго и обстоятельно.

Намъ предстояло путешествіе въ восемь или десять километровъ. Съ нами пошелъ еще какой-то хмурый, немолодой финнъ, котораго госпожа Решъ называла Генрихомъ, и который былъ сапожникомъ изъ сосѣдней деревни. Генрихъ всю дорогу кашлялъ, а госпожа Решъ говорила, что у сапожника чахотка.

— А онъ поганой трубки изо-рта не вынимаетъ, и ничего я не могу съ нимъ сдѣлать, — говорила о сапожникѣ госпожа Решъ.

Генрихъ, дѣйствительно, всю дорогу сосалъ трубку и очень часто останавливался и закуривалъ, а потомъ опять плелся за нами, покашливая и моргая подслѣповатыми глазами съ бѣлыми рѣсницами.

Когда Генрихъ догонялъ насъ, между нами завязывалась общая бесѣда. Сапожникъ плохо говорилъ по-русски, я не понималъ по-фински и госпожа Решъ была для насъ съ нимъ, такъ сказать, двустороннимъ переводчикомъ.

— Вы не думайте о немъ плохо, — говорила она, — старъ онъ, а своей партіи не измѣняетъ.

— А какой онъ партіи?

— Соціалистъ… Соціалистъ, — два раза повторила госпожа Решъ и какъ-то особенно посмотрѣла на Генриха.

— Ему-бы къ намъ присоединиться, а онъ…

Она даже рукою махнула въ сторону Генриха и быстро заговорила съ нимъ о чемъ-то. Я видѣлъ, съ какимъ напряженіемъ старый Генрихъ смотрѣлъ на свою собесѣдницу и лицо его по мѣрѣ разговора становилось болѣе оживленнымъ. Онъ внимательно выслушалъ длинную рѣчь госпожи Решъ, а потомъ и самъ заговорилъ довольно горячо. Изъ поясненій госпожи Решъ я понялъ, что она снова старалась склонить Генриха къ партіи христіанскихъ рабочихъ, но старикъ, видимо, стоялъ крѣпко на своей партійной платформѣ и чѣмъ-то сердилъ госпожу Решъ.

Потомъ у насъ у троихъ снова завязалась общая бесѣда. Задавалъ вопросы я, а госпожа Решъ переводила ихъ Генриху и передавала мнѣ отвѣты старика сапожника. Изъ сообщенія Генриха я узналъ много интересныхъ подробностей о работѣ соціалистическихъ партій въ нашемъ приходѣ. Узналъ я и о томъ, какъ протекали предвыборныя собранія.

Послѣдніе выборы депутатовъ въ сеймъ населеніе всѣхъ приходовъ признало «вялыми». Одни объясняли эту «вялость» тѣмъ, что выборы неудачно совпали съ начавшимися полевыми работами, другіе указывали на болѣе серьезныя причины, ссылаясь на пониженіе интереса населенія къ сейму и его работѣ послѣ роспуска. Послѣднее объясненіе можно было считать болѣе соотвѣтствующимъ дѣйствительности, такъ какъ роспускъ сейма, несомнѣнно, понизилъ интересъ населенія къ работѣ депутатовъ при существующихъ условіяхъ, и многіе горячіе участники предыдущихъ выборовъ какъ-будто надъ чѣмъ-то призадумались.

Въ тѣхъ приходахъ, о которыхъ идетъ рѣчь, партійная борьба ожидалась, собственно, между двумя партіями — партіей младофинновъ, которые считаютъ себя сходными по программѣ съ нашими к.-д. и рабочей партіей, примыкающей своей программой къ с.-д. Старофинны, потерпѣвшіе пораженіе на предыдущихъ выборахъ, совсѣмъ не проявляли жизни, собранія вели замкнуто, «въ кругу своихъ», хотя кое-гдѣ на собраніяхъ другихъ партій и выступали ихъ ораторы съ своими степенными рѣчами. Представители крестьянскаго союза, напротивъ, съ большимъ рвеніемъ защищали свою программу и во многихъ приходахъ губерніи побѣда ожидалась за ними. Крестьянскій союзъ выставилъ на щитѣ программы своей слова «надо беречь будущій сеймъ» и посему имѣлъ успѣхъ среди умѣреннаго населенія. Этотъ лозунгъ крестьянскаго союза, въ свою очередь, волновалъ рабочія группы и можно было ожидать борьбы между демократическими группами избирателей.

Шведоманы въ приходахъ моего наблюденія совсѣмъ не выступали на собраніяхъ, да было-бы и безполезно это выступленіе: въ выборгской губерніи не такъ-то много приверженцевъ этой партій.

Представители «христіанскихъ рабочихъ» на выборахъ рѣшили вести отчаянную борьбу съ остальными демократическими группами, а больше всего съ с.-д., которые будто-бы сорвали только-что закрывшійся сеймъ.

Съ печалью въ глазахъ госпожа Решъ говорила:

— Мало насъ… трудно бороться съ другими… А ораторы у насъ есть, какъ ни въ одной партій.

Она глубоко вѣрила въ искусство ораторовъ своей партіи, но потомъ дѣйствительность разбила эту вѣру, хотя госпожа Решъ и старалась казаться равнодушной.

Представители религіозныхъ союзовъ, какъ и старофинны, не имѣютъ за собою хорошо сплоченныхъ народныхъ массъ…

…

Изъ двухъ борющихся партій младофинны были обставлены съ внѣшней стороны лучше, нежели рабочая партія. Почти въ каждомъ крупномъ населенномъ пунктѣ младофинны имѣютъ свои, такъ сказать, партійныя организаціи — клубы и народные дома, которымъ приходится конкурировать въ смыслѣ вліянія съ народными домами, открытыми рабочей партіей, за послѣдніе годы. Но зато прочность организацій рабочихъ союзовъ превосходитъ сплоченность младофинскихъ организацій. У младофинновъ больше матеріальныхъ средствъ, имѣются лучшіе ораторы изъ среды интеллигенціи, но это именно только ораторы, общающіеся съ массами только въ исключительныхъ случаяхъ, — «наѣздомъ на велосипедахъ», какъ острятъ по адресу младофинскихъ ораторовъ рабочіе. Агитаторы-же и пропагандисты рабочей партіи, въ большинствѣ случаевъ, постоянно живутъ въ тѣсномъ общеніи съ массой трудящихся. Это различіе въ продолжительности воздѣйствія даетъ различные результаты: рабочая партія отличается большей сплоченностью своихъ членовъ, нежели партія младофинновъ.^[18]

За день до нашего путешествія на предвыборное собраніе вмѣстѣ съ госпожей Решъ, я бесѣдовалъ съ однимъ представителемъ рабочей партіи.

— Что, будете вы выступать въ Н…? — спросилъ я.

— Не знаю, какъ выйдетъ, — отвѣчалъ онъ. — Младофинны не очень любятъ нашихъ ораторовъ, и не допускаютъ говорить.

— То-есть какъ-же это? Развѣ на собраніяхъ стѣснена свобода слова?

— Народный домъ, гдѣ будетъ собраніе, выстроенъ младофиннами. Они — хозяева. Захотятъ — допустятъ, не захотятъ — нѣтъ…

Отношеніе младофинновъ къ ораторамъ рабочей партіи госпожа Решъ нашла не выдерживающимъ критики.

— Собранія должны быть свободны, какъ у насъ, — воскликнула она. — Если младофинны этому противятся, значитъ они не сильны въ своемъ ученіи, значитъ они плохо вѣрятъ въ себя…

Въ ней сказался фанатикъ-агитаторъ «Арміи спасенія». Агитаторы и пропагандисты послѣдней, дѣйствительно, не боятся никакихъ внѣшнихъ стѣсненій и выступаютъ съ своими проповѣдями вездѣ, гдѣ только представляется возможнымъ говорить, поучать, бороться открыто съ обнаженнымъ зломъ жизни.

Въ этомъ смыслѣ на ораторовъ «Арміи спасенія» похожи агитаторы рабочей партіи Финляндіи. Они также не боятся своихъ идейныхъ противниковъ и выступаютъ съ рѣчами во всѣхъ подходящихъ случаяхъ.

Позже, въ бесѣдѣ съ однимъ интеллигентомъ младофинномъ, я высказалъ свое удивленіе по поводу того обстоятельства, что младофинны стѣсняютъ ораторовъ представителей рабочей партіи. Собесѣдникъ мой, учитель В…ской гимназіи, улыбнулся и отвѣтилъ:

— Чего-же вы хотите?.. Мы — финляндскіе кадеты…

III

«Народный Домъ», куда мы пришли, пріютился у шоссе, въ небольшомъ садикѣ съ малорослыми березками и елочками. Окна дачнаго дома были настежь раскрыты и съ улицы были видны головы, спины собравшихся женщинъ и мужчинъ. Молодые парни сидѣли и на подоконникахъ, обернувшись спинами къ улицѣ. На крыльцѣ и на террасѣ также толпились люди, не попавшіе въ самое помѣщеніе.

Въ концѣ аллеи садика у калитки, толпилась дачная молодежь — барышни въ свѣтлыхъ костюмахъ, гимназисты, студенты. Веснущатый кадетикъ разсматривалъ велосипедъ пріѣзжаго оратора и о чемъ-то пикировался съ реалистомъ. Къ велосипеду былъ привѣшенъ большой портфель и сумочка.

— Въ этомъ портфелѣ ораторъ возитъ запасъ необходимыхъ аргументовъ, — съострилъ надъ младофинскимъ ораторомъ студентъ.

Молодежь громко засмѣялась. Съ крыльца «Народнаго Дома» послышался окрикъ:

— Тс… Тише…

Собраніе уже открылось. Черезъ небольшое крылечко я, идя за госпожей Решъ и Генрихомъ, протискался въ небольшое зало, съ потемнѣвшей лампой посрединѣ потолка. Отъ сѣро-грязныхъ обоевъ на стѣнахъ вѣяло запустѣніемъ. Въ залѣ, несмотря на притокъ свѣжаго воздуха въ раскрытыя окна, было душно и жарко. Пахло потомъ, кожей обуви. Но духота, повидимому, не стѣсняла собравшихся.

Солидные старики, загорѣвшіе мужчины въ возрастѣ 30—40 лѣтъ, юные «пойги»^[14], женщины и дѣвушки сидѣли на длинныхъ скамьяхъ вперемежку, какъ въ киркѣ. Я подсчиталъ число собравшихся. Ихъ оказалось: 56 женщинъ и 32 мужчины. Среди старшихъ были и дѣти 5—6 лѣтъ, подростки и даже грудные дѣти на рукахъ у матерей. Посѣтители собранія хранили молчаніе и только въ углу на рукахъ какой-то женщины съ раскраснѣвшимся лицомъ безпокойно ворочался и попискивалъ грудной ребенокъ. На мать косились недовольные сосѣди, но она сидѣла спокойно и внимательно глядѣла въ сторону оратора.

За большимъ столомъ у стѣны размѣщался президіумъ собранія; предсѣдатель, человѣкъ лѣтъ 40, въ толстомъ пиджакѣ и въ крахмальной сорочкѣ. Въ концѣ стола спиной къ публикѣ сидѣлъ секретарь собранія, молодой крестьянинъ съ гладко зачесанными бѣлыми волосами. За столомъ ближе къ стѣнѣ размѣщались степенные финны, члены мѣстнаго комитета партіи младофинновъ.

Ораторъ, молодой человѣкъ лѣтъ 30-ти, стоялъ рядомъ съ предсѣдателемъ. Говорилъ онъ медленно и скучновато, съ паузами, съ неопредѣленнымъ въ голосѣ мычаніемъ — «э-э-э»… и то поднималъ глаза къ потолку, то опускалъ ихъ и точно искалъ взглядомъ въ публикѣ сочувствующихъ его рѣчи. Это былъ спеціально разъѣздной ораторъ отъ партіи младофинновъ, учитель одной изъ Гельсингфорсскихъ гимназій.

Вкратцѣ мнѣ перевели содержаніе его рѣчи.

Развертывая передъ слушателями свою программу, ораторъ старался выяснить программы другихъ партій и критиковалъ ихъ. Восхваляя разумную и «реальную» политику младофинновъ, онъ говорилъ, что если будущій сеймъ обогатится представителями младофинновъ, то сеймъ никогда не распустятъ, потому-что «мы, — какъ пояснялъ ораторъ, — сумѣемъ удержаться въ конституціонныхъ рамкахъ и не раздражимъ правительства въ Петербургѣ».

— Мы не забудемъ интересовъ бѣдныхъ и трудящихся классовъ страны — рабочихъ, крестьянъ, торпарей… Мы позаботимся о нравственности народа. Мы введемъ торговлю и промышленность въ русло процвѣтанія. Мы увеличимъ финансы страны, оберегая интересы трудящихся и не поколебавъ жизненныхъ основъ работодателей…

…

Отмежевавшись отъ партій старофинновъ и называя представителей послѣднихъ «людьми застоя и смерти», ораторъ, однако, отмѣтилъ, что эти «люди смерти» все-же ближе къ жизни, нежели «утописты шведоманы», «невѣжественные» представители крестьянскихъ союзовъ, которымъ надо еще пройти школу, прежде чѣмъ заняться политикой, и «соціалисты рабочіе, для которыхъ „нѣтъ ничего въ прошломъ“, а мечтаютъ они только о своемъ будущемъ».

— Рабочая партія называетъ себя соціалъ-демократической… Это — правда, граждане, они — соціалисты… Они — безумные люди… Благодаря ихъ парламентскому поведенію правительство распустило нашъ сеймъ. Они сердятъ правительство и подталкиваютъ его на путь репрессій по отношенію Финляндіи. Конституціонно настроенный сеймъ не распустятъ. Въ этомъ его право на существованіе… А наша рабочая партія подрываетъ основы сейма своими бреднями, прислушиваясь къ голосамъ соціалистовъ изъ Россіи… А соціалисты Россіи превратились теперь въ экспропріаторовъ, грабителей и воровъ. Почему-же наша рабочая партія слушаетъ ихъ и идетъ за ними?.. Финляндія никогда не терпѣла ни грабежей, ни экспропріацій. А наши соціалисты толкаютъ нашъ народъ на эти преступленія… Не голосуйте, граждане, за соціалистовъ. Они сгубятъ Финляндію. Наши соціалисты прикрываютъ въ предѣлахъ страны соціалистовъ и анархистовъ-экспропріаторовъ изъ Россіи. Это недопустимо…

…

Ораторъ закончилъ свою рѣчь горячимъ призывомъ гражданъ выбирать въ сеймъ представителя партіи младофинновъ.

Но странно, его рѣчь, горячая и страстная въ концѣ, не произвела никакого впечатлѣнія на слушателей, … имъ дорога та связь, которая неразрывна между ними, демократами страны, съ представителями крестьянскихъ союзовъ и съ представителями рабочей партіи. Ораторъ, повидимому увлекся и … неосторожно коснулся настроенія низовъ, и его горячее слово обратилось въ холодную реторику.

Послѣ перерыва въ четверть часа ораторомъ выступилъ представитель рабочей партіи, молодой человѣкъ лѣтъ 25-ти. Мнѣ называли его фамилію и даже говорили о немъ, какъ о начинающемъ беллетристѣ и авторѣ напечатанныхъ въ рабочихъ газетахъ разсказовъ изъ рабочей и крестьянской жизни. Къ сожалѣнію, мнѣ не удалось съ нимъ познакомиться: послѣ окончанія собранія, онъ поспѣшно вскочилъ на свой велосипедъ и умчался на какое-то другое собраніе, гдѣ его поджидали, какъ очередного оратора.

Во время перерыва президіумъ собранія агитировалъ за сокращеніе продолжительности рѣчей ораторовъ до 15-ти минутъ. Благодаря тому, что рѣчь оратора отъ младофинновъ тянулась два съ половиною часа и слушатели достаточно утомились, — предложеніе президіума прошло подавляющимъ числомъ голосовъ. Даже и голосованія-то не было: гулъ голосовъ одобрилъ предложеніе, а секретарь собранія, младофиннъ, поспѣшно занесъ голосованіе въ протоколъ.

— Вотъ они, младофинны, всегда такъ, — замѣтилъ мнѣ стоявшій рядомъ со мною рабочій финнъ, мой перевозчикъ, — затянутъ рѣчь до двухъ-трехъ часовъ, народъ утомится и тогда ужъ и не слушаетъ нашихъ ораторовъ…

— Обструкція на голосовыхъ связкахъ, — съострила стоявшая впереди меня знакомая курсистка.

Рабочій финнъ горько усмѣхнулся.

Представитель рабочей партіи говорилъ горячо. Онъ началъ свою рѣчь тѣмъ тономъ, какимъ закончилъ свою рѣчь его предшественникъ. Очевидно молодой финскій писатель наэлектризовался содержаніемъ рѣчи младофинна. Благодаря ограниченію продолжительности рѣчи до 15 минутъ, оратору отъ рабочихъ весьма кратко пришлось коснуться критики программъ другихъ партій. Свою рѣчь ораторъ отъ рабочихъ свелъ къ тому, чтобы отпарировать нападки предшественника по слову на соціалистовъ.

…

Звонокъ предсѣдателя прервалъ рѣчь оратора. По комнатѣ пронесся гулъ голосовъ. По разочарованнымъ лицамъ собравшихся можно было судить, что перерывъ рѣчи оратора рабочихъ не вплеталъ лишняго цвѣтка въ вѣнокъ славы младофинновъ. Учитель изъ Гельсингфорса отвѣчалъ рабочему и старался развлечь слушателей остротами по его адресу.

Но настроеніе упало и собраніе закрылось.

IV

Въ день выборовъ съ ранняго утра даже и мною овладѣло какое-то безпокойство. Какъ будто и я принималъ участіе въ выборахъ.

Госпожу Решъ я уже не засталъ дома, а отъ ея дочери узналъ, что она не ночевала у себя и провела ночь на какомъ-то союзномъ собраніи или «радѣніи».

Старика Зигера, въ новой пиджачной парѣ и въ крахмалкѣ, я встрѣтилъ у воротъ. Онъ стоялъ у столба и пристально всматривался въ излучину дороги на поворотѣ. Мы съ нимъ поздоровались, и онъ улыбнулся и точно смутился отчего-то. Что-то онъ говорилъ мнѣ, но я никакъ не могъ понять его словъ и только его нервные жесты до нѣкоторой степени разъясняли дѣло. Какъ оказалось, въ костюмѣ старика не все въ порядкѣ — не хватало галстуха. Когда я принесъ ему свой галстухъ и мы вмѣстѣ съ нимъ закончили его туалетъ, онъ очень сильно пожалъ мнѣ руку и улыбнулся. Былъ счастливъ и я: мой галстухъ на шеѣ стараго выборщика принималъ участіе въ выборахъ…

Старикъ Зигеръ, этотъ полуживой человѣкъ, пріѣхавшій въ Финляндію, чтобы умереть, собирался подать свой голосъ, быть можетъ, въ послѣдній разъ въ жизни. Мнѣ казалось это праздничное настроеніе дряхлаго старика такимъ красивымъ и трогательнымъ. Тѣнь человѣка тянется трясущеюся рукою къ избирательной урнѣ. Можетъ быть, его голосъ поможетъ его партіи одержать побѣду. А умри онъ въ ту минуту, когда я повязывалъ ему галстухъ, и результаты выборовъ достанутся другой партіи… И въ этомъ большомъ дѣлѣ — есть какая-то фатальность…

Я одиноко пошелъ въ училище, километровъ за шесть, гдѣ былъ установленъ избирательный пунктъ для нашего прихода.

Въ эти часы выборнаго дня дорога оживилась. Меня часто перегоняли быстро идущіе мужчины и женщины. Всѣ были нарядно одѣты, какъ въ часы молитвы въ киркѣ. Шли торопливо и молча, и отъ этого молчанія вѣяло серьезной торжественностью. Со многими изъ выборщиковъ я пробовалъ заговаривать, но они отмалчивались, какъ-будто и путь къ избирательной урнѣ имѣлъ для нихъ значеніе религіознаго радѣнія. Иногда меня перегоняли пылящія по дорогѣ брички. Ѣхали большею частію по-двое: мужъ и жена, старикъ отецъ и сынъ. Промчались на быстрой лошади двѣ молодыя женщины, веселыя, нарядныя. Мелькнули передъ глазами свѣтлые платки на ихъ головахъ и утонули въ клубахъ пыли. Съ грохотомъ проѣхала телѣга. Въ ней сидѣли три женщины и трое мужчинъ. Это — коллективная поѣздка на выборы. Почти у самой школы меня опередила бричка извозчика, а въ ней сидѣли мои знакомые — госпожа Зигеръ и ея мужъ. На ней старомодная шляпа съ перьями и темный бурнусъ; на немъ — широкополая шляпа. Они оба привѣтливо раскланялись со мною и я видѣлъ, съ какимъ стараніемъ старикъ Зигеръ прижималъ къ шеѣ приподнятый воротникъ пальто. Онъ, очевидно, боялся запылить крахмальную сорочку. Милый старикъ, понадобится-ли ему эта сорочка для слѣдующихъ выборовъ? Можетъ быть, въ этой сорочкѣ его положатъ въ гробъ и схоронятъ. Впрочемъ, это будетъ послѣ, потомъ, а сегодня онъ живъ, здоровъ и пользуется своимъ гражданскимъ правомъ и ѣдетъ выбирать «лучшихъ людей». Что-то трогательное осталось въ моей душѣ съ представленіемъ объ этомъ старикѣ. Подходя къ школьной оградѣ, я видѣлъ, съ какимъ трудомъ вылѣзли изъ брички старики Зигеръ. Извозчикъ поддерживалъ ихъ за-руки. И они медленно старческой походкой направились къ зданію школы.

У крыльца школы я увидѣлъ госпожу Решъ. Она стояла въ группѣ мужчинъ и женщинъ и о чемъ-то оживленно бесѣдовала. Размахивая руками, она силилась убѣдить въ чемъ-то своихъ слушателей. Навѣрное, агитировала за кандидатовъ своей партіи христіанскаго союза. Она была нарядно одѣта и на ея лицѣ лежало серьезно-суровое выраженіе. Съ четой Зигеръ госпожа Решъ поздоровалась холодно, въ мою сторону милостиво улыбнулась.

Вся избирательная процедура въ Финляндіи совершается весьма просто. У входа въ школу стоялъ распорядитель съ національной лентой въ петлицѣ пиджака. Входящихъ избирателей онъ даже и не опрашивалъ и не останавливалъ провѣркой полномочій, очевидно, зная всѣхъ ихъ въ лицо. На меня онъ посмотрѣлъ съ запросомъ въ глазахъ, но когда госпожа Решъ объяснила ему, что я журналистъ, онъ жестомъ руки выразилъ мнѣ гостепріимство и просилъ войти въ залу школы.

Выборщики входили въ классную комнату, не торопясь и не толкаясь и потомъ безшумно выходили, сдѣлавъ все, за чѣмъ являлись.

За большимъ столомъ, прикрытымъ темно-зеленымъ сукномъ, сидѣла красивая, очень нарядно одѣтая дама. Это жена мѣстнаго лавочника, а на сегодня предсѣдательница выборнаго собранія. Около нея сидѣли уполномоченные: два старика съ бритыми подбородками и молодой человѣкъ, представитель рабочей партіи, о чемъ можно было судить по красной ленточкѣ въ петлицѣ его сюртука.

Предо мною мелькали морщинистыя, желтыя лица стариковъ, выцвѣтшіе глаза… Мелькали лица мужчинъ, на которыхъ жизненная тревога отложилась еще рѣдкими и неглубокими морщинами. Мелькали лица женщинъ, молодыхъ и старыхъ, нарядно одѣтыхъ и одѣтыхъ попроще. И въ глазахъ этихъ женщинъ я читалъ выраженіе, которымъ не могутъ похвастаться женщины моей родины. Въ эту минуту я завидовалъ этимъ женщинамъ и думалъ: «у нихъ право избирать „лучшихъ людей“, а когда это право будетъ у моей жены, сестры, дочери?..»

Возвращаясь по пыльной дорогѣ домой, я одиноко шелъ съ тихой грустью. А навстрѣчу мнѣ шли и ѣхали старики, молодыя женщины, старухи, загорѣвшіе мужчины, оторвавшіеся отъ полевыхъ работъ ради работы политической. И у каждаго изъ нихъ въ рукахъ былъ бюллетень, этотъ могучій ключъ къ желѣзной, плотно припертой двери жизни, за которой таилось будущее счастье человѣка…

Примѣчанія

1. Необходим источник цитаты
2. А. Н. Апухтинъ «Мухи». Прим. ред.
3. фин. Hyvää päivää — Здравствуй.
4. фин. Hyvin! hyvin! — Хорошо! хорошо!
5. фин. Heikko — Слабый.
6. фин. Kehnosti — Худо.
7. фин. Muonamies — Нахлѣбники.
8. фин. Isäntä — Хозяинъ.
9. фин. Loinen — Постоялецъ.
10. Въ книгѣ «Финляндія», вышедшей въ 1898 г. подъ редакціей Д. Д. Протопопова, читатель найдетъ подробное описаніе дѣятельности «Арміи спасенія» и общества «Свободная церковь»; все-же я считаю нелишнимъ привести и здѣсь нѣкоторыя краткія свѣдѣнія.
    Религіозное общество «Свободная секта» основано въ 1878 г. лордомъ Редстокомъ въ Лондонѣ. Ученіе это распространилось черезъ Швецію въ Финляндію и объединило послѣдователей Редстока подъ именемъ: «Свободная церковь». Общество это не имѣетъ въ виду учрежденія особаго церковнаго союза, считая себя партіей реформъ въ церкви. Эти реформы сводятся къ слѣдующему: упрощеніе таинства причастія, предоставленіемъ каждому мірянину права совершать этотъ обрядъ; свобода крещенія дѣтей или оставленія ихъ безъ крещенія; отдѣленіе церкви отъ государства и принадлежность къ приходу лишь истинно вѣрующихъ. Основа общества — приверженность почвѣ библейскаго и апостольскаго ученія. Съ возникновеніемъ въ Финляндіи группы членовъ «Арміи спасенія», «Свободная церковь» выработала болѣе сплоченныя организаціи. Часть членовъ послѣдней примкнула къ «Арміи спасенія».
    «Армія спасенія» возникла въ Финляндіи въ 1888 г. Путь ея распространенія изъ Англіи — также черезъ Швецію. Въ началѣ дѣятельности организація издавала свою газету и устраивала публичныя шествія членовъ. Въ настоящее время члены «Арміи спасенія» не могутъ устраивать шествія, да и собранія ихъ пользуются только относительной свободой. Въ 1898 г. организація состояла изъ 32 отрядовъ, съ 1.500 членами. Ея собранія сопровождаются пѣніемъ гимновъ подъ-музыку; пѣніе чередуется съ чтеніемъ библіи и другихъ духовныхъ книгъ. Большинство членовъ ведутъ борьбу съ народнымъ пьянствомъ. Учреждены такъ называемыя «Трущобныя станціи», какъ организаціи взаимопомощи бѣдняковъ. Въ Гельсингфорсѣ имѣются ясли для дѣтей рабочихъ. Члены «Арміи» распространяютъ массу своей литературы.
11. фин. Isänmaa — Родина.
12. фин. Ihmiskohtaloista — Судьбы человѣчества.
13. фин. Puhtauden ihanne — Идеалы чистоты.
14. фин. Poikia — такъ называются въ Финляндіи юноши.
15. Около 1 р. 50 к.
16. фин. Hän on sinua köyhempi — Она бѣднѣе его.
17. фин. Aatelismiehiä — Дворяне.
18. Болѣе доказательныя данныя читатель найдетъ въ книгѣ А. Коллонтай «Жизнь финляндскихъ рабочихъ», а также и въ статьяхъ того-же автора, помѣщенныхъ въ «Образованіи» за 1907 г., кн. 4, 5, 6, 7.