На станции Кемь наш вагон отцепили, и мы стояли там около двух часов. Наконец вагон тронулся, и мы поехали к месту расположения пересыльного лагеря, отстоящего от станции Кемь на двенадцать километров.
29 августа 1925 года около шести часов вечера мы прибыли в пересыльный лагерь Кемь. В первый раз за трое суток нашего путешествия мы получили возможность вдохнуть свежий воздух и размять отекшие от неподвижного лежания члены. Накрапывал осенний дождик, но было еще светло, так как в этой широте в это время солнце заходит около девяти часов вечера. Всех нас выстроили во фронт с вещами в руках. Потом было приказано погрузить вещи на подъехавшие две телеги и опять стать во фронт. Я оказался на левом фланге и рядом со мной выстроились ехавшие с нами женщины. Кроме уже знакомой мне дамы в английском пальто и Кати, я заметил, что и остальные дамы принадлежали к интеллигентному кругу. Одна из дам, австриячка, не понимала по-русски, и мне пришлось перевести ей несколько фраз на немецкий язык. Инженера Шевалье вынесли на руках и вместе с несколькими стариками положили на телегу. Еще раз нас всех пересчитали, и, окруженные конвоем, мы двинулись по четыре человека в ряд. Пройдя каким-то унылым, типичным, северным поселком, мы миновали громадные штабеля сложенных досок и минут через двадцать ходьбы подошли к пустынному месту, огороженному несколькими рядами колючей проволоки. На желтых деревянных воротах красовался советский герб — серп и молот, а под ним надпись: «Особый пересыльный пункт управления соловецкими лагерями особого назначения (сокращенно У. С. Л. О. Н.)». Мы вошли в открывшиеся настежь ворота и пошли по широкому дощатому настилу, по обеим сторонам которого было расположено по шесть длинных дощатых одноэтажных бараков. Продолжал накрапывать мелкий дождь, за бараками виднелось серое, неприветливое море, скалы и чахлая, болотистая растительность.
Протопоп Аввакум, приехавший сюда миссионером в начале семнадцатого столетия, писал своей жене: «Когда взглянул я на сии печальные места, — тоска и зима вошли в мое сердце». В наше сердце вошло нечто большее чем тоска, когда мы увидели выстроенную роту в форме войск особого назначения (войска Чеки) и человек около сорока чекистов в кожаных куртках и в фуражках с красными околышками. В этот момент мы поняли полнейшую безнадежность нашего положения: здесь бесконтрольно царила Чека в лице своих самых худших и самых беспринципных представителей.
Нас всех, включая и женщин, выстроили во фронт, и начальник лагеря обратился к нам с такой приблизительно речью: «Вы все сосланы сюда за тяжкие преступления, и ваше заключение в концентрационном лагере имеет целью ваше исправление. Помните, что лагерь на военном положении и от вас требуется безусловное послушание. Малейший проступок повлечет за собой строжайшее взыскание, включительно до расстрела. Вашим непосредственным начальником будет товарищ Михельсон. Здесь в Кеми вы пройдете моральный карантин, а затем будете отправлены в Соловецкий лагерь».
Товарищ Михельсон чрезвычайно истощенный человек в очках и с скривленной ногой пошел вдоль нашего фронта, внимательно нас осматривая.
Это был знаменитый «товарищ Михельсон-Крымский», самолично расстрелявший из пулемета три тысячи пленных белогвардейцев, их жен и детей после отступления армии генерала Врангеля. Этот же Михельсон прославился рядом неслыханных зверств в Пскове, а потом в Холмогорском концентрационном лагере, под Архангельском.
Он был сослан в Соловецкий концентрационный лагерь, как говорили, благодаря интригам своих сослуживцев в Чеке, опасавшихся его растущего влияния на Дзержинского.
Женщин отправили после переклички в женский барак, а нас, мужчин, — в барак № 5.
Как и все остальные одиннадцать бараков наше помещение представляло дощатый сарай длиною сорок пять метров и шириною двадцать метров. Вдоль выбеленных известью стен были устроены двухэтажные нары, и точно такие же нары с двумя проходами тянулись посередине. Две круглых печки по сторонам сарая довершали все оборудование этой казармы. Барак был совершенно пустой и предназначался для пересыльных партий. В других бараках было все переполнено, так как в Кемь присылают на зиму из Соловецкого лагеря большие партии заключенных для лесных заготовок. Едва мы успели сбросить наши пожитки на нары, как нас опять выстроили во фронт. Вошел Михельсон с несколькими чекистами и начался осмотр как наших вещей, так и нас самих, для чего нас всех раздели донага. Было ужасно холодно, так как помещение не отоплялось и двери были раскрыты настежь. Как только осмотр вещей окончился, один из чекистов вызвал по списку всех бывших в нашей партии чекистов, и, к нашему великому удивлению, из фронта вышло более десяти человек. Двое из этих бывших сотрудников Чеки имели настолько приличный вид вполне порядочных людей, что я никогда и никому не поверил бы, если бы мне кто-нибудь указал на них, как на чекистов.
Всех чекистов нашей партии перевели немедленно в особый барак. Тут же я впервые понял, что значит на языке Чеки «предъявить счет». Калугин подошел к Михельсону и что-то ему тихо сказал, показав на тех четырех уголовных преступников, которые ехали в нашем отделении. Михельсон оглядел их и спокойно сказал: «Кто бросил чайник на товарища Калугина? Признавайтесь сейчас же. Если не признаетесь — расстреляю сию же минуту всех четырех. Ну, живо!» Через минуту выдали одного из молодых парней. Его увели. Таким же образом нашли двух бросивших чайник из другого отделения. Их тоже увели. Через полчаса нас всех фронтом вывели на прибережную часть лагеря и показали на три лежащих трупа с простреленными черепами. Всех троих расстрелял лично Калугин.
В этот момент всем стало ясно, что такое У. С. Л. О. Н.
Тут же, перед еще не остывшими трупами, под дождем, у серого, унылого моря, нас разбили на две группы и вывели на главную линейку лагеря, то есть на широкий деревянный помост, тянувшийся между бараками. Каждую группу окружили чекисты и конвойные солдаты, после чего всех нас вывели за ворота и повели через поселок. Минут через двадцать мы пришли на пристань, около которой стоял большой пароход. Нам приказали нагрузить его углем. Это была адская работа, так как мы в течение трех суток почти ничего не ели и почти не спали. Нагрузив несколько мешков, я упал и потерял сознание. Очнувшись, я увидел, что лежу на мешках из-под угля и рядом со мной сидит молодой человек в кожаной куртке при револьвере. Видя, что я пришел в сознание, чекист сказал: «Что, старикашка? Сомлел? Ну, иди, записывай мешки!» Меня поставили у сходни и я должен был считать проходивших мимо грузчиков с мешками. Часов около одиннадцати вечера, перед самым окончанием погрузки, потерял сознание бывший вице-губернатор Павел Иннокентьевич Попов. Он так и не очнулся, так как умер, не приходя в сознание.
Со времени отъезда из Петербурга шли четвертые сутки, а в нашей партии было уже шесть покойников и один с простреленным плечом. Есть над чем задуматься!
Мы вернулись в барак около двенадцати часов ночи, и как были, то есть в угольной пыли, в грязи, повалились на нары и заснули. Клопы неистовствовали, из щелей стен немилосердно дуло.
Ночью со мной приключился гастрический припадок, и с разрешения дневального я пошел в уборную, выстроенную на скалах, в трехстах метрах позади линий бараков. Заключенным разрешается ходить в пределах лагеря лишь до наступления темноты, а вечером и ночью можно ходить только по нужде. Вся линия проволочного заграждения освещена электрическими фонарями и охраняется часовыми.
По дороге в уборную я был дважды опрошен дозорными, причем дорос производится криком: «Стой! Руки вверх!» Вернувшись в барак, я не мог больше спать. Боль в животе, клопы, грязь и расшатавшиеся нервы гнали от меня сон.
В пять часов утра нас подняли. Кое-как я вымылся позади барака на скалах. Дул холодный пронизывающий ветер, небо было серое и эти вытянувшиеся в одну линию бараки среди болота и скал производили гнетущее впечатление.
В половине шестого мы отправились в лагерную кухню за кипятком и черным хлебом. Деньги мои у меня отобрали при осмотре вещей и сказали, что внесут их на мой текущий счет.
О получении книжки ничего было и думать пока, так как мы были в состоянии «морального карантина», то есть не имели ни минуты свободной. Едва напились мы кипятку с черным хлебом, как всех заключенных лагеря выстроили на главной линейке для проверки.
Все заключенные лагеря разбиты на четыре роты. Как командиры рот, так и взводные командиры назначаются из среды заключенных, преимущественно чекистов. Если ротное начальство не чекисты, то это еще хуже, так как к ним предъявляются из штаба лагеря еще более строгие требования, чем к чекистам, и это, разумеется, отражается на рядовых заключенных.
Поверка длится около сорока минут и все это время надо стоять «смирно», то есть абсолютно замерев на месте. Я думаю, что такой фронтовой дисциплины, какая царит в . С. Л. О. Н., не было даже в гатчинских полках императора Павла.
Сейчас же после поверки всех заключенных разводят по работам. Работы самые разнообразные, так как весь лагерь сам себя обслуживает. На различных хозяйственных работах, в канцеляриях, в мастерских, на электрической станции работают преимущественно те заключенные, которые уже давно находятся в заключении и прошли моральный карантин. Период карантина для каждого заключенного различен: от одного месяца и до нескольких лет — в зависимости от его социального происхождения, прошлой деятельности и характера «преступления». Легче всего уголовным и труднее всего так называемым ка-эрам, то есть контрреволюционерам и политическим заключенным. Но есть разряд политических заключенных, пользующихся некоторыми льготами — это те, которых сама Советская власть квалифицирует как «политических».
Сюда входят коммунисты-троцкисты, левые социал-демократы и иногда социалисты-революционеры. Они получают несколько улучшенный паек (очень жалкий), их не назначают на тяжелые работы и помещаются они все вместе, отдельно от общей массы заключенных.
Иногда кому-нибудь из заключенных удается довольно скоро устроиться на сравнительно легкую работу, но это всегда кончается очень печально. Или начальство лагеря замечает ошибку, или кто-либо из сексотов доносит по начальству, что такой-то заключенный неправильно или преждевременно попал в привилегированное положение. В таких случаях, несчастного немедленно снимают с легких работ и возвращают в «первобытное» состояние.
«Сексоты» — это настоящий бич заключенных Соловецких лагерей. Сексотов, то есть секретных сотрудников Чеки из среды самих заключенных — несколько сотен. Далеко не все они вербуются из бывших чекистов. Большая часть из них стали добровольно доносчиками и провокаторами в надежде заслужить себе прощение и вырваться из лагеря, если не на свободу, то хоть в тюрьму.
Работы в Соловецких лагерях тяжелы по многим причинам. Во-первых, рабочий день длится не менее десяти часов и праздничных дней не существует. Фактически надо считать рабочий день — двенадцать часов, так как одни лишь поверки берут около двух часов времени ежедневно. Во-вторых, благодаря скудной, отвратительной пище, совершенно невозможным жилищным условиям и неимению заключенными обуви и платья, большинство заключенных истощены и больны цингой. В третьих, все инструменты и приспособления для работ совершенно негодны. В-четвертых, заключенные никогда и ни от кого не получают определенных инструкций, что именно и как именно следует делать. Спросить нельзя, так как это может показаться недисциплинарным проступком. Разумеется, все работы, без исключения, никак не оплачиваются, и даже чекисты не получают жалованья за свою службу. Но чекисты получают обмундирование и улучшенный казенный паек, а все остальные заключенные вынуждены питаться и одеваться за свой счет. На отпускаемый казенный паек немыслимо существовать. Заключенные, не имеющие возможности тратить на пропитание себя хотя бы пятнадцать рублей в месяц (семь долларов), — погибают от цинги в первый же год пребывания в Соловецком лагере.
Сейчас же после утренней поверки меня повели в лазарет вместе с группой больных цингой, инвалидов и стариков. Лазарет — небольшое деревянное здание, рассчитанное на сорок кроватей, переполненное больными настолько, что даже места в прихожей на полу заняты больными. Тут же, во дворе лазарета, под пожарным навесом, стоят гробы с «очередными» заключенными, освободившимися навсегда. В лазарете пять врачей. По количеству врачебного персонала, я убежден, что лазареты в Кеми и на Соловках — первые в мире. Это вполне понятно, так как в Соловецких лагерях среди заключенных масса врачей. Их так много, что они исполняют обязанности фельдшеров и санитаров, так как это все-таки лучше, чем распиливать доски тупой пилой или грузить уголь дырявыми мешками. Снабжение лазарета крайне скудное, и не только нет надлежащих лекарств, но даже пища мало съедобна и питательна.
Меня осматривали два врача под контролем двух чекистов-фельдшеров. Моя длинная, во всю грудь, седая борода и истощенный вид помогли мне на этот раз, и я ушел из лазарета с запиской, дававшей мне право быть назначенным на легкую работу. Как только я явился в барак, мне приказали разнести по всем казармам дрова, каковую работу я исполнил вместе с двумя священниками. Потом мы разнесли воду по баракам и наконец занялись подметанием главной линейки лагеря. В час дня все вернулись с работ и пошли поротно получать из кухни обед. Он состоял из супа, сваренного из картофеля и гнилой трески. Запахом разлагающейся трески пропитан весь лагерь. Случайно я встретил моего знакомого ювелира, с которым сидел в тюрьме в Петербурге, и достал у него заимообразно кое-какую провизию. Многие заключенные не имеют ни кружек, ни мисок, ни ложек. Они стоят толпами у дверей кухни, прося счастливых обладателей посуды взять в свои миски обед на их долю. Я не успел опомниться, как мне в руку всунули два картонных кружочка, по которым выдается обед, и у меня духу не хватило отказать несчастным людям, не имевшим даже миски. У меня в руках был небольшой алюминиевый таз, в котором я мылся, так как мою миску украли еще в дороге. Я набрал почти до краев вонючей похлебки к великому удовольствию моих случайных доверителей. Один из них оказался бывшим венгерским офицером Фюрреди, попавшим в русский плен во время войны. В 1920 году большевики его арестовали, так как он пробирался на Украину, чтобы с помощью немцев как-нибудь выбраться к себе на родину. Сначала большевики сослали его на Урал на вольное поселение, но этого им показалось мало и в 1923 году Фюрреди попал на Соловки. Он был очень бедно и легко одет и очень болезненно выглядел, хотя и получал от своего брата, живущего в Будапеште денежную помощь.
В два часа опять всех развели по работам, и меня отправили с небольшой группой слабых и больных засыпать болото щебнем. Это очень противная работа, так как она бессмысленна и непродуктивна. Я предложил десятнику сначала окопать болото канавой, но получил в ответ: «Не рассуждай тут. Делай, что приказано». В семь часов все вернулись в бараки и поротно пошли за ужином. На ужин каждому дали по две очень больших ложки гречневой каши с подсолнечным маслом. В восемь часов, под дождем, нас опять выстроили всех на главной линейке и около часа происходила поверка. После поверки прочли постановление особой дисциплинарной коллегии пересыльного лагеря Кемь о расстреле тех трех ребят, трупы которых нам демонстрировали вчера. Совершенно непонятно, когда могла успеть собраться эта «коллегия», судить о преступлении, вынести смертный приговор и привести его в исполнение. Разумеется, это постановление было написано задним числом, так как всех троих ребят расстреляли менее чем через полчаса после жалобы Калугина, и Михельсон — председатель коллегии, еще довольно долго был в нашем бараке после увода парней и он же нам демонстрировал их трупы «для примера»… После поверки все повалились спать.
