Обман, культивируемый Чекой даже в мелочах, — это система. Меня перевели на облегченный режим 22 июня, то есть через неделю после того, как мне официально было объявлено, что все следствие обо мне закончено, и что все дело направляется в Москву в центральную коллегию Чеки. Таким образом, даже с точки зрения чекисткой законности, меня произвольно держали в темноте на режиме «секретки» лишнюю неделю.
Когда меня вызвали в камеру отделенного особого яруса, я был так слаб, что не мог нести моих вещей и с громадным трудом поднялся на третью галерею. У отделенного я получил обратно мои подтяжки и галстук, и, поднявшись в пятый этаж, пройдя длинный коридор, мы остановились перед камерой № 163, так называемого 4-го отделения. Камера была во всем тождественна ранее мною виденным, но было очень светло, чисто и, я сказал бы, даже «уютно», так как на столике, аккуратно накрытом белой салфеткой, стояли в кру́жке цветы, на полке лежал элегантный кожаный саквояж, а на старательно постланной койке сидел пожилой, корректно одетый господин очень симпатичной внешности. Как только я вошел, сидевший на койке сразу поднялся, охватил меня рукой за талию и, усаживая меня на койку, сказал: «Вам дурно. Не волнуйтесь и отдохните, все обойдется. Меня зовут Георгий Дмитриевич Чесноков, адвокат. А вы, вероятно, священник?» Мне действительно было дурно, так как я отвык от движений и подъем на пятый этаж меня очень утомил. Но высказанное моим новым знакомым предположение о моем духовном сане меня так развеселило, что я искренно засмеялся: менее всего моя прошлая и настоящая профессия, мой склад характера, привычки и внешность подходили к духовной профессии. Когда я объяснил Чеснокову, кто я, то недоразумение разъяснилось. Чеснокова ввела в заблуждение моя деформировавшаяся в тюремных условиях шляпа, мои отросшие волосы, борода и застегнутый доверху дождевик, под которым можно было предполагать скрытую рясу. Вскоре принесли доски, козлы и с помощью Чеснокова я устроил себе постель. После ужасных условий секретки новое по[1] мне казалось верхом благополучия и комфорта. Оконная рама была вынута, и сквозь забранное решетками окно вливался прелестный летний день, и вся камера была освящена солнцем. Вымывшись в первый раз за два с половиной месяца насколько было возможно тщательно, я с большим аппетитом пообедал братски предложенными мне запасами Чеснокова. Этот добрейший человек уже больше месяца как сидел в тюрьме по обвинению в контрреволюции и дискредитировании советской власти. Типичный славянин, Чесноков был весь во власти чувств и настроений. Ему было пятьдесят два года, но из-за жизненных невзгод он выглядел гораздо старше. Юрист по профессии, он выплыл в период Нэпа опять на поверхность жизни, войдя членом в только что созданную коллегию адвокатов или по советской терминологии — «правозаступников». Как ни односторонне советское судопроизводство, но все же при известном навыке и осторожности правозаступник иногда может защищать своего клиента и добиться, если неполного оправдания, то смягчающего приговора. Благодаря тому, что на судебные разбирательства поступают обычно дела, связанные с уголовными или экономическими правонарушениями, правозаступники имеют возможность избегать таких скользких политических вопросов, которые могли бы навлечь на защитника немилость советской власти.
Чесноков довольно удачно практиковал и даже успел создать себе известного рода популярность. Явилась возможность нанять квартиру в три комнаты, одеть жену, себя и дочь и покончить с черной, тяжелой работой по разгрузке барок или по разборке разрушенных домов. Но все же это благополучие внезапно рушилось по капризу неумолимой судьбы — советская жизнь сделала Чеснокову одну из своих стихийных гримас.
В Петербурге, так же как во всех больших советских городах, открыты правительством игорные клубы для игры в рулетку, макао, баккара и другие азартные игры.
Доход с этих учреждений теоретически должен поступать в кассу комиссариата народного просвещения. Клубы открыты круглые сутки, но, разумеется, наибольшее оживление царит в них по ночам, когда все залы битком набиты самой пестрой толпой: нэпманы, иностранцы в смокингах, проститутки, чекисты, советские служащие, рабочие, преступники. Азарт объединяет всех. Благодаря этим клубам и благодаря уродливым формам советской общественной и экономической жизни, происходит масса растрат, подлогов, самоубийств и убийств. Но количество клубов растет, так как они дают громадный доход правительству и облегчают для Чеки возможность слежки за обывателями.
Месяца за четыре до моего ареста сильно нашумело в Петербурге так называемое «дело Владимирского клуба», то есть игорного дома, помещающегося на Владимирской улице. Была обнаружена растрата и подлоги среди самой администрации клуба. Так как директор клуба, ответственный и видный член губернского комитета коммунистической партии, был одним из главных героев происшедшей панамы и ложилась тень на честь партии, то было решено устроить так называемый «показательный» процесс перед громадной аудиторией рабочих. Обвиняемых было свыше двухсот человек и вся тяжесть обвинения легла на мелких служащих: крупье, менял, кассиров, лакеев и тому подобных. Одного из крупье, которому грозила смертная казнь, взялся защищать Чесноков.
Произнося защитительную речь, Чесноков обрисовал сначала характерную внешность и назначение любого государственного учреждения, а затем довольно ярко и образно обрисовал слушателям картину советского игорного притона, не забыв упомянуть о массе кокоток, о вечных скандалах и драках, о преступном элементе, наполняющем залы ночного притона. Приведя краткую, но убедительную статистику преступлений, порождаемых существованием игорных клубов, Чесноков закончил речь приблизительно так: «Граждане судьи, мне хотят доказать, что Владимирский клуб есть государственное учреждение самой идеальной в мире социалистической республики, и моего подзащитного крупье рассматривают как изменника пролетарской идеологии…»
В конце концов клиент Чеснокова отделался небольшим наказанием, но он сам с момента произнесенной им защитительной речи попал в угол зрения Чеки. Начались систематические преследования как его самого, так и его клиентов. Дважды чекисты нагрянули на квартиру Чеснокова с ночным обыском, забрав доверенные ему его клиентами документы. В мае его арестовали и предъявили обвинение в дискредитировании советской власти и в контрреволюционной деятельности.
Чесноков очень нервничал, так как боялся, что все его дело пойдет не в суд, а административным порядком, то есть через Чеку, а это не предвещало ничего утешительного, так как заочные приговоры Чеки всегда жестоки и не подлежат никакой кассации. Семья Чеснокова была обречена на голодную смерть, так как скудных сбережений должно было хватить на очень короткое время и мой несчастный товарищ впадал по временам в безысходное отчаяние.
Ко всем бедам Чесноков страдал хронической болезнью почек, одна почка у него была вырезана и ему была необходима строгая диета. Получая еженедельно передачу от жены, он со слезами на глазах говорил мне: «Вот посылают мне молоко, масло и белое мясо, а самим скоро будет нечего есть».
Но, верный своему славянскому темпераменту, он иногда проникался совершенно непонятным оптимизмом и надеждой на судьбу и в такие моменты был очень живым, остроумным и незаменимым собеседником.
С первого же дня нашего знакомства мы подружились и с каждым днем наша дружба крепла. Мне нравилась исключительная деликатность моего друга, никогда ни одним намеком не проявлявшего любопытства и не спрашивавшего меня ни о причинах моего ареста, ни о подробностях моей жизни в России.
Ежедневно нас выпускали на прогулку на тюремном дворе и в течение пятнадцати минут мы наслаждались моционом, бегая по тротуару вдоль одной из сторон большого четырехугольного центрального тюремного двора. С нами вместе гуляло одновременно еще несколько заключенных из соседних с нами камер, и мы могли с ними иногда разговаривать.
Среди этих заключенных Чесноков встретил однажды своего коллегу и эта встреча впоследствии сыграла в моей жизни благодетельную роль.
По другую сторону двора гулял часто арестованный польский священник, прелат граф Дмовский, и дважды я видел гулявшего по центральному кругу, окруженному частоколом, английского капитана Рейли, которого, как говорили у нас тогда, привезли из Москвы по очень крупному делу, в связи с арестом известного Савинкова.
На след капитана английской службы Рейли судьба дважды натолкнула меня в тюрьме в разное время, и я не предполагал в это время, что этому человеку предстоит такой ужасный конец, о котором я узнал из газет в 1927 году по возвращении на родину.
В первый же день пребывания в 4-м отделении я послал открытое письмо в консульство, в котором написал буквально следующее: «Здоров, мне разрешено получать передачу. Седерхольм».
Через четыре дня после отправки такого письма я получил первую передачу и потом продолжал еженедельно получать ее во все время своего пребывания в 4-м отделении.
Это было вовремя, ибо я совсем ослабел, а радушие и помощь Чеснокова больно отзывались в моем сердце, так как он делился со мной последним, что посылала ему его бедная жена.
Раз в неделю мы могли выписывать книги из тюремной библиотеки, очень обширной, так как библиотека перешла по наследству от старого дореволюционного времени.
По моей просьбе мне присылали громадные передачи и я, по выражению Чеснокова, ел и вел себя, как будто попал в санаторию.
Один раз в две недели нас водили в баню, очень грязную и запущенную, но все-таки это было громадным удовольствием. Наша камера, благодаря нам самим, была образцовой чистоты, и мы ежедневно, раздевшись донага, окатывались холодной водой, — которую набирали в наши тазы и бидоны из умывального крана. Потом начиналось тщательное мытье пола и стен. Я очень быстро поправлялся, и спокойствие опять вернулось ко мне. Украдкой мы смотрели в окно на гулявших во дворе. Внутри палисадника по кругу после обеда и до самого вечера гуляли заключенные из так называемых общих камер. Гуляли они по восемьдесят — сто человек сразу, так как, по-видимому, на прогулку выпускались одновременно несколько камер. Каждые двадцать минут в наше окно долетал крик: «Кончай прогулку, граждане!»
Это кричал знаменитый в русской современной истории старик Василий Степанович, тридцать два года ежедневно, каждые двадцать минут, повторяющий свое: «Кончай прогулку».
Его обязанность была водить заключенных общих камер на прогулку во двор и доставлять обратно в камеры.
За революционное время количество «воспитанников» Василия Степановича невероятно увеличилось и их интеллектуальный уровень повысился. До революции Василию Степановичу приходилось водить на прогулку преимущественно уголовный элемент и лишь иногда политических преступников — обычно студентов, теперь же заключенные принадлежали к образованному и аристократическому классу общества. От часу дня и до семи часов вечера сквозь палисадник проходило ежедневно свыше двух тысяч человек. До часу дня гуляли особо важные и привилегированные заключенные. Наша тюрьма была в исключительном распоряжении Чека и официально называлась «дом предварительного заключения» или сокращенно, по-советски, Дэ-Пэ-Зэ. Это сокращенное название дало повод к довольно меткому прозвищу тюрьмы: «Дом пролетарской забавы».
Смотреть в окно строжайше запрещалось, но все-таки с осторожностью это можно было проделывать, пользуясь промежутком между двумя периодическими заглядываниями коридорного надзирателя в глазок камерной двери.
Иногда часовой, солдат, стоявший всегда на вышке в центре обнесенного палисадником круга, замечал в окнах камер лица каких-нибудь заключенных. В таких случаях часовой кричал: «Сойди с окна!»
Если заключенный не сходил, следовал выстрел. Все стены вокруг тех окон, которые разрешается держать открытыми, избиты пулями и я сам однажды чуть серьезно не пострадал, благодаря своей рассеянности и глухоте. Засмотревшись вниз на заинтересовавшего меня английского капитана Рейли, гулявшего в палисаднике по утрам, я, вероятно, не дал себе отчета или не слышал предупреждения солдата.
Одновременно с раздавшимся выстрелом Чесноков сорвал меня с окна за ноги, а пуля, ударившись в левую стенку оконной амбразуры, рикошетом отлетела внутрь нашей камеры и деформированная упала около двери. Иногда случалось, что многочисленные студенты и студентки, сидевшие частью в камерах нашего отделения, а частью в камерах так называемого шестого отделения, перпендикулярного к нашему корпусу, начинали шумно протестовать и организовывали своего рода митинги. Сначала, то в одном, то в другом окне показывалась голова одного из студентов или студенток, и часовой то и дело стрелял по разным направлениям. Молодежь шумными криками и свистками отвечала на каждый выстрел. Слышно было, как по нашему коридору беспомощно метался надзиратель, стараясь поймать бунтовщиков. На дворе, у вышки часового, выстраивался весь свободный состав караульных, и начальник тюрьмы в рупор призывал молодежь к порядку. На несколько минут как будто бы все успокаивалось, но потом начинался митинг. Один какой-нибудь наиболее красноречивый и смелый среди студентов кричал в сделанный из бумаги рупор через окно, призывая своих товарищей к полной солидарности. Мне запомнился отрывок одной такой импровизированной речи, которую говорил через окно очень приятным баритоном, должно быть, очень юный оратор, студент социалист-революционер. Обрисовав яркими красками весь ужас и произвол, творимый советской властью, оратор закончил: «Товарищи, нас бросают в тюрьмы, наши братья и сестры находятся ежечасно под угрозой ареста и смертной казни. В России нет свободного слова, и несчастный русский народ во имя каких-то фантастических доктрин подвергается вивисекции. Страной правит кучка узурпаторов и негодяев. Товарищи! Часть из нас не сегодня-завтра расстреляют или сошлют в сибирскую тайгу, но рано торжествуют палачи! Всю Россию в тюрьмы не упрятать, за нами идут сотни, потом будут тысячи и миллионы! Товарищи! Да здравствует великая, свободная Россия и великий, свободный русский народ! К черту узурпаторов, палачей, насильников! К черту азиатскую власть! К черту авантюристов и сумасшедших!»
Из всех окон раздались восторженные крики ура и полетели вниз зажженные пучки соломы и горящие матрацы. Зазвенели разбиваемые оконные стекла, и крики не смолкали. Часовой и вызванный караул стреляли наугад по разным направлениям, и в нашем коридоре бегало несколько надзирателей, хлопали открываемые двери камер, и женские истерические крики прерывались площадной бранью надзирателей.
Молодежь успокоилась лишь под вечер. В этот же день опять произошло два самоубийства. Студент из сто семьдесят шестой камеры перерезал себе вены осколком оконного стекла, а девушка-студентка, которую все студенты звали «Варенька», бросилась с пятой галереи вниз, когда ее проводили через особый ярус на допрос.
За четыре с половиной месяца моего пребывания в четвертом отделении мне известно двадцать девять случаев самоубийств в нашем отделении, то есть почти два самоубийства в неделю. Но мне, вероятно, известно далеко не обо всех самоубийствах.
Примечания править
- ↑ Окончание слова пропущено. Вероятно, «помещение» либо «положение». — Примечание редактора Викитеки.
