Как в нашем отделении, так и в других отделениях тюрьмы, сидело много женщин, так как женское отделение было частью в ремонте и не имело в достаточном количестве одиночных камер.
Однажды, вызванный вместе с Чесноковым для получения передачи я заметил сквозь неторопливо закрываемую надзирателем дверь соседней камеры, что там находятся две женщины. Насколько можно было успеть рассмотреть, я заметил, что наши соседки устроились с большим комфортом и обе были элегантно одеты. Поделившись своим наблюдением с нерасторопным Чесноковым, я условился с ним, что на обратном пути он как-нибудь задержит надзирателя, чтобы дать мне возможность пройти вперед и заглянуть в глазок двери соседней камеры. В тюрьме всегда полезно все видеть, и все, по возможности, знать.
Как было условлено, Чесноков споткнулся на обратном пути и, уронив корзину с передачей, рассыпал по полу белье, булки, яблоки и сахар. Пока он переругивался с надзирателем и собирал все рассыпанное, я быстро прошел вперед, чуть постучал в дверь, соблюдая приличие, и, откинув язычок глазка, заглянул в камеру наших соседок. Обеспокоенные неожиданным стуком, обе дамы выжидательно обернулись лицом к дверям, и я мог рассмотреть, что обе они были средних лет, миловидны и, по-видимому, принадлежали к образованному классу общества.
Войдя к себе в камеру и приведя в порядок передачу, я немедленно же предпринял шаги к знакомству с нашими соседками, разумеется, по способу перестукивания. Чесноков с завистью следил за моими переговорами, так как он очень плохо владел этим драгоценным в тюрьме искусством общения с соседями.
Наше знакомство с дамами наладилось очень быстро, и они оказались очень приятными собеседницами. Одна из них была женой юриста, а другая оказалась женой моего бывшего сослуживца капитана 2-го ранга Балк. Узнав это, я назвал себя и сказал, что до революции я однажды плавал вместе с мужем госпожи Балк на одном корабле.
В течение нескольких дней наше знакомство через стенку перешло в дружбу, и два раза мы даже умудрились переброситься словами, во время утренней уборки, когда сразу открываются двери двух-трех камер для выметания сора из камеры в коридор.
Мужья наших соседок находились в шестом отделении той же тюрьмы, но они не имели о них никаких сведений. Обе дамы сидели уже шестой месяц по обвинению в шпионаже, но следствию по их делу все еще не предвиделось конца. «Дело» наших соседок было стереотипным и таких «дел» создаются десятки, если не сотни, ежедневно в советской России.
Подруга госпожи Балк, госпожа Балаханова, имела по советским понятиям большую квартиру, в четыре комнаты. Согласно закону можно было пользоваться только тремя комнатами, так как вся семья состояла из четырех человек: самого Балаханова, его жены, ее матери и маленького сына. Так как Балаханов был до революции чиновником министерства юстиции, то домовой комитет все время придирался к нему и грозил кого-нибудь к ним вселить из «пролетарского» элемента. Чтобы избежать нежелательного квартиранта, Балахановы пригласили к себе как жилицу одну знакомую барышню, служившую в каком-то военном кооперативе. За этой барышней ухаживал секретарь одного из иностранных консульств. Иногда, по вечерам, за чайным столом Балахановых соединялось небольшое общество: влюбленный дипломат, хозяева, их жилица и их старинные друзья — супруги Балк. Все окончилось арестом и обвинением в шпионаже. Пока не пострадала только старушка — мать госпожи Балахановой и дипломат, благодаря его дипломатическому паспорту.
Как раз в период моей дружбы с соседками они решили объявить голодовку, требуя скорейшего окончания следствия и личного свидания с мужьями. Обо всех деталях голодовки они осведомляли нас ежедневно, и мы, как только было в наших силах, старались их морально поддержать. На пятый день слышно было, как кто-то входил к ним в камеру несколько раз, а на шестой день обе дамы сообщили нам, что прекращают голодовку, так как приезжал сам прокурор и дал им слово, что все «дело» на днях будет закончено и что все участники будут выпущены до суда на свободу. Личное свидание с мужем получила только госпожа Балаханова, так как муж госпожи Балк умер в тюремной больнице в психиатрическом отделении.
Вскоре обеих дам куда-то перевели, и спустя год после описанного эпизода я встретился с одной из них в Соловецком концентрационном лагере. В хрупкой фигурке, стоявшей почти по колено в жидкой грязи, я с трудом узнал мою элегантную тюремную соседку. Она работала по разгрузке кирпичей с барж, пришедших на Соловки из Кеми. На обтянутом сухой, коричневой кожей лице страдальчески мерцали громадные глаза, в которых как бы застыли ужас и пережитые мученья. Я сам таскал бревна для ремонта пристани и разговаривать долго было невозможно. Разумеется, никакого суда по «делу» наших соседок не было. Одна была сослана в Соловецкий лагерь на пять лет, а другая в Сибирь в Нарымский край. О муже я не спросил, не желая растравлять душевной раны. Наш разговор прекратился внезапным окриком надзирателя за работами: «Чего разговорился тут? Свинца в затылок захотел?»
Я не хотел свинца в затылок и вернулся к прерванной работе…
В начале сентября наступила холодная, дождливая погода, окно пришлось закрыть и в камере сделалось мрачно, сыро и холодно. Чесноков совсем расхворался и целыми дням лежал на койке, сдерживая стоны. Из разговоров с соседями на ежедневных прогулках я заметил, что многие заключенные нашего отделения пользовались правом еженедельного свидания со своими родными. Я же пользовался лишь единственным правом общения с «волей» в виде еженедельных передач. Эти передачи просматривались администрацией дважды: в канцелярии тюрьмы и отделенным при выдаче мне. Все разрезалось на мельчайшие кусочки, а папиросы мне совсем запретили получать с воли, так как я протестовал против отрывания папиросных картонных мундштуков, в которых администрация тюрьмы пытались обнаружить спрятанные для меня записки. Таким образом я решительно ничего не знал о том, что предприняло консульство для моего освобождения и известно ли консульству, в чем состоит мое «дело». Я много читал как книги из тюремной библиотеки, так и советские газеты, которые разрешалось покупать через отделенного. Небольшую сумму денег я имел право еженедельно выписывать с моего личного счета, так как на мое имя были внесены моими друзьями деньги в канцелярию тюрьмы.
По совету Чеснокова я подал заявление прокурору Чеки с просьбой разрешить мне свидание с кем-либо из моих соотечественников из финляндского консульства. Одновременно с этим заявлением я написал в консульство открытое письмо с просьбой хлопотать о разрешении свидания со мной. Ни то, ни другое не имело никакого успеха. Вторичное заявление постигла та же участь, и, потеряв терпение, я вызвал начальника тюрьмы — Богданова.
Этот Богданов — интересная фигура, так сказать, продукт революции. В 1917 году он дезертировал с русско-германского фронта и принял деятельное участие в революции на улицах Петербурга. До 1919 года он состоял в особом отряде Чеки «по искоренению шпионажа и контрреволюции». В период 1920—1921 годов Богданов был назначен старшим палачом Чеки при нашей тюрьме. В 1922 году, пройдя высшую партийную школу, он был назначен начальником нашей тюрьмы. Во время одного из очередных расстрелов в подвале тюрьмы, одна из жертв Богданова вцепилась зубами в мизинец его левой руки и откусила его. Богданов до сих пор с гордостью рассказывает своим подчиненным историю потерянного пальца и с не меньшей гордостью за своего храброго начальника мне передал эту историю один из надзирателей, которого мы с Чесноковым «прикармливали».
Из моей беседы с Богдановым ничего особенного я не узнал, так как он сказал мне, что все послано куда следует, и что он, Богданов, не может заставить моих земляков прийти ко мне на свидание, если они этого сами не хотят. Оставалось одно: ждать приговора, так как все пути к общению с внешним миром были закрыты. Несколько раз я ломал себе голову, придумывая какой-нибудь способ дать знать о себе своим друзьям при помощи так называемой «обратной передачи». Грязное белье, пустые бидоны из-под молока, термос, всякая посуда и тому подобное носят название обратной передачи, которую в известные дни заключенные сдают отделенному для отправки «на волю». Благодаря крайнему обнищанию советских граждан, очень мало заключенных получающих передачу и обратной передачи почти не бывает. Поэтому каждая мелочь обратной передачи прощупывается и осматривается самым тщательным образом. Если администрация тюрьмы обнаруживает в отправляемых вещах что-нибудь подозрительное, то виновный навсегда лишается права получать передачу. Как ни был велик риск, я все же попытался один раз дать знать о себе на волю. Чуть подпоров подкладку у запасных брюк, я вложил в пояс очень маленькую записку. По-видимому, это не было замечено администрацией тюрьмы, иначе я почувствовал бы это немедленно. Но, к сожалению, и мои друзья тоже не обнаружили этой записки…
В средине сентября в нашей камере появился третий жилец: адъюнкт Пулковской астрономической обсерватории, приват-доцент Подгорный. Еще через два дня к нам вселили бывшего чиновника дворцового ведомства Лапина.
Становилось тесно. Вскоре после Лапина пришел еще один, который назвал себя Богомоловым. Этот Богомолов вел себя как-то очень странно, и у нас создалось впечатление, что он нарочно подсажен к нам от Чеки как шпион. Сначала он напрашивался на откровенности к Подгорному, а потом начал приставать и ко мне. Теснота, духота, неопределенность моего положения сделали меня опять очень нервным и кончилось тем, что я вспылил и поколотил Богомолова.
После этого инцидента мне было невыносимо тяжело оставаться в камере, где нельзя было свободно повернуться: противная физиономия Богомолова вечно была передо мной. Поэтому я был очень рад, когда по жалобе того же Богомолова меня посадили в карцер. Карцер оказался гораздо лучше, чем те обе секретки, в которых я отсидел почти два месяца. Окна́ в карцере не было, но горела все время электрическая лампочка, было тепло, сухо, и я был один со своими мыслями. В карцере мне продержали пять дней, и на шестые сутки меня опять вернули в камеру № 163. Ни Богомолова, ни Подгорного уже не было, и я застал лишь Лапина и друга Чеснокова, которые восторженно меня приветствовали.
22 сентября около двенадцати часов ночи Лапина вызвали из камеры без вещей и он больше к нам не вернулся. На следующий день мы узнали на прогулке, что и из других камер были вызваны одновременно с Лапиным его бывшие коллеги, то есть чиновники и мелкие служащие бывшей царской охраны. Они, так же как и Лапин, были вызваны спешно, без вещей и больше не вернулись в свои камеры. Уже впоследствии, сидя в отделении общих камер, я бывал неоднократно свидетелем, как раз в неделю, по четвергам, вызывали осужденных на смертную казнь. Но об этом я расскажу подробнее в следующих главах.
В самом конце сентября меня однажды вызвали к тюремному фотографу и сфотографировали меня в трех видах. По мнению Чеснокова это означало близкое решение моего дела, какую-то перемену моей тюремной участи.
Чесноков все время хворал, я нервничал. Так дожили мы до октября месяца.
