Вслед за войной (Кондурушкин)/Поездка в Кельцы/ДО
| ← Люблинъ | Вслѣдъ за войной — Поѣздка въ Кѣльцы | Мѣста недавнихъ битвъ → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 36. |
I
правитьВъ началѣ сентября началось наступленіе германцевъ изъ Калиша и Ченстохова въ губерніи Кѣлецкую и Радомскую. 14 сентября я выѣхалъ въ Кѣльцы. До Иванъ-Города еще былъ пассажирскій поѣздъ; въ Иванъ-Городѣ пересадка на Кѣльцы. Но поѣзда на Кѣльцы уже не ходили — наканунѣ всякое пассажирское движеніе туда было прекращено.
— Ник-какого сообщенія нѣтъ съ Кѣльцами! Что вы?! — крикнулъ мнѣ набѣгу начальникъ станціи.
Онъ кому-то кричалъ въ темноту подъѣздныхъ путей, махалъ руками и убѣгалъ въ контору. На путяхъ передвигались безконечные «составы», мелькали во мракѣ низко къ землѣ ручные фонари. Холодный туманъ изъ Вислы одѣвалъ станцію, поѣзда, толпу, часовыхъ, и тускло мерцали въ высотѣ рѣдкіе фонари.
Я обратился къ коменданту станціи, объяснилъ ему цѣль моей поѣздки, предъявилъ документы. Въ одну минуту разрѣшеніе было написано, я могъ проѣхать дальше съ поѣздомъ воинскаго назначенія. Не до Кѣлецъ, но хоть немного придвинуться къ цѣли.
— Только вы ужъ сами слѣдите, когда отойдетъ поѣздъ. А то можете остаться.
Найти въ темнотѣ безчисленныхъ путей, заставленныхъ вагонами, тотъ поѣздъ, въ которомъ предстояло ѣхать, — нелегкая задача. Его куда-то «подали», гдѣ-то онъ «грузился», потомъ его «перевели» на другой путь, «продвинули» дальше… Люди — черные силуэты. Темно въ узкихъ проходахъ межъ вагонами. Только на далекій свѣтъ снизу ясно круглятся колеса; изрѣдка острой полосой сверкнетъ отбликъ мокрой рельсы… Гдѣ-то подъ вагонами чавкаетъ предпріимчивый поросенокъ, и безхозяйная собака трусливо шарахнулась въ сторону.
Въ классномъ вагонѣ холодно, темно, но въ одномъ отдѣленіи кто-то былъ. Онъ грузно перекачнулся въ сидѣньѣ, зашуршалъ одеждой. Дескать — тутъ человѣкъ есть! — И ничего не сказалъ. По смутнымъ очертаніямъ фигуры — священникъ.
— Этотъ вагонъ на Радомъ? — спрашиваю его.
— Кажется, этотъ! — непривѣтливо отвѣтилъ онъ соннымъ басомъ.
— А вы сами куда ѣдете?
— На Радомъ… Такъ этотъ самый и есть, — успокоительнѣе подтвердилъ онъ.
Съ чувствомъ холода и неуюта въ душѣ сидѣли мы долго и молча, раздѣленные темнотой. Священникъ подходилъ къ окну, освѣщенному отблесками далекихъ станціонныхъ огней, теръ ладонью запотѣвшее стекло, позѣвывалъ, вскидываясь кверху, какъ бы выростая, всѣмъ большимъ тѣломъ, крестилъ ротъ и опять опускался на диванъ, позванивая пружинами.
— Господи помилуй! Война-а! — бормоталъ онъ самъ собой.
Поѣздъ передвинули разъ и два. Пришелъ кондукторъ, зажегъ свѣчу, покапалъ стеариномъ на столикъ и поставилъ. Стало веселѣе, — скоро поѣдемъ. Священникъ грузенъ, широкобородъ и толстомясъ. Онъ долго глядѣлъ на меня, стараясь угадать — кто я и по какому дѣлу. Но сортовъ людей въ его головѣ было немного: духовный, военный, купецъ, мужикъ. Ни къ одному изъ этихъ я не подходилъ. Ему стало скучно, и онъ задремалъ.
Передъ отходомъ поѣзда къ намъ вошелъ молодой офицеръ. Сразу было видно, что онъ усталъ, но пріятно возбужденъ и хочетъ говорить.
— Часа черезъ два, думаю, и въ Радомѣ будемъ? — спросилъ онъ, обращаясь сразу къ намъ обоимъ.
Видимо, ему очень хотѣлось попасть въ Радомъ, и пріятно было доставить ему удовольствіемъ словомъ:
— Конечно! Навѣрно, даже раньше!
— Уфъ! Хоть сутки поживу, какъ слѣдуетъ… Вымоюсь… Полтора мѣсяца не мылся. Отощалъ. Вотъ…
Онъ засунулъ за воротникъ блузы ладонь и оттянулъ его.
— Раньше еле сходилось, а теперь — видите!
Смѣхъ его былъ открытый и пріятный.
— А вы съ пазицій? — спросилъ священникъ, вѣроятно изъ вѣжливости выговаривая «пазиція».
У офицера было много впечатлѣній и слова одолѣвали его. Видно, что жажду говорить онъ почувствовалъ внезапно, вотъ теперь, въ мягкомъ отдѣленіи вагона второго класса, въ какомъ давно не бывалъ, а болѣе всего потому, что столкнулся не съ военными. Съ товарищами о чемъ же говорить, — всѣ живутъ одной жизнью, видѣли одно и то же. Онъ говорилъ много и слушать его было пріятно.
— Въ газетахъ пишутъ про войну наивный вздоръ. Надо быть на войнѣ, чтобы ее чувствовать и знать, какъ она происходитъ… Особенно смѣшатъ насъ военные обозрѣватели, когда они составляютъ «планы» войны. По тѣмъ ничтожнымъ даннымъ, какія каждодневно собираются съ громаднаго поля войны въ столицахъ, они увѣренно составляютъ карты, рисуютъ стрѣлки, пишутъ про обходы и заходы въ тылъ и въ бокъ… Вотъ такъ надо сдѣлать, да вотъ эдакъ можно разбить. А про дороги они знаютъ въ этой мѣстности? А какая тамъ погода въ эти дни, — получили свѣдѣнія? А духъ арміи имъ неизвѣстенъ?.. — А тысячи, милліоны обстоятельствъ, изъ которыхъ складывается война, учли?.. Да, наконецъ, они, въ сущности, даже и не знаютъ, гдѣ находятся войска, наши и непріятельскія… Для насъ тѣмъ яснѣе это пустословіе, что мы читаемъ газеты иногда недѣли полторы, двѣ спустя, когда предполагаемыя событія уже закончились. Публика прочитала, подивилась проницательности автора и забыла. А мы видимъ, что все это несерьезно, происходитъ въ дѣйствительности совсѣмъ не такъ, какъ писали и предполагали…
— Да, вѣдь, какъ живемъ?! — полувопросомъ отвѣтилъ онъ на нашъ вопросъ. Снялъ фуражку, обнажилъ круглую голову съ плотной щетиной волосъ. Рѣзко обозначилась подъ фуражкой бѣлая незагорѣлая кожа, а открытая часть лица краснобронзовая. — Такъ и живемъ изо дня въ день. Сраженіе — всѣ силы души въ напряженіи. Какъ во снѣ, но все отчетливо и ярко, на всю жизнь памятно. А передвигаешься-ѣдешь вмѣстѣ съ паркомъ на лошади цѣлые дни. Ночлегъ — спишь тревожно. Разговоровъ мало другъ съ другомъ. Всѣ становятся нервными, раздражительными… И ни о чемъ опредѣленномъ не думаешь… Въ Москвѣ у меня остался цѣлый міръ знакомствъ, мыслей, нерѣшенныхъ вопросовъ. Казалось-бы, — здѣсь такъ много внутренней свободы, — цѣлые дни, ночи! Вѣдь, когда нѣтъ сраженія, обязанности не сложны… Но нѣтъ, все я позабылъ, все московское замерло въ душѣ. И, вѣроятно, это — благодѣтельный законъ такой духовный. Какъ вотъ въ тѣлѣ поры кожи закрываются въ холодную погоду, чтобы не было испареній, не выходила изъ тѣла сила, тепло. И тутъ тоже: замереть надо душой до тѣхъ поръ, пока не будетъ окончена война.
Стучалъ поѣздъ и ползъ темными полями. Останавливался у молчаливыхъ станцій, и было неизвѣстно, зачѣмъ онъ стоялъ иногда подолгу, ибо путь былъ свободенъ. Замолкая, офицеръ быстро засыпалъ. Но его двухцвѣтная голова держалась упруго, не моталась. Просыпался онъ легко и сразу становился общительнымъ.
— А къ страхамъ войны постепенно привыкаешь. Послѣ битвы подъ Высокой, когда австрійцы побѣжали, помню: ѣдемъ полемъ, санитары начали убирать трупы. Ужъ загнили, — жарко было. Ѣдемъ, ясно кругомъ, синее небо, перелѣски, зеленые холмы, рѣчка. А на землѣ вдоль дороги, по дорогѣ, по полямъ трупы лежатъ, кучками, въ одиночку. Рты открыты, только бѣлые зубы поблескиваютъ, даже издали виднѣются зубы. Лица потемнѣли, закруглились… И, въ сущности, только первое впечатлѣніе жутко, а потомъ ужъ почти равнодушенъ. Деревня сгорѣла. Торчатъ трубы, столбы. Издали — какая-то древняя развалина! На крайнемъ пепелищѣ прежде всего увидѣли мы… сапоги. Подметками къ намъ, оба вмѣстѣ, большіе, стоятъ, какъ заслонка. А кто за подметками — не видно. Подошелъ я — трупъ; одежда вся сгорѣла, а тѣло закоптѣло, блеститъ, какъ у негра. Только сапоги не сгорѣли… Негра этого я потомъ во снѣ видѣлъ… За деревней трупы ужъ были убраны, насыпаны свѣжія могилки. Около дорога — палка, а въ расщепѣ записка: «во славу русскаго оружія палъ въ бою Хаимъ Ицковъ Кукишъ». Вѣроятно, товарищъ послѣднюю честь отдалъ. Солдаты прочитали записку, никто не улыбнулся надъ фамиліей. Къ вечеру пришли въ лощину, гдѣ стоялъ австрійскій паркъ. Наши выстрѣлы застигли его врасплохъ и уничтожили, вѣроятно, въ нѣсколько минутъ… Артиллерія наша, безъ похвальбы, дѣйствуетъ разительно!.. Это было странное зрѣлище! Точно кучи мусора на свалкахъ: руки, ноги, головы лошадиныя, человѣчьи, разбитые зарядные ящики, копыта, лошадиные хвосты… Все забрызгано кровью, каломъ изъ лошадиной утробы, засыпано землей. Лежалъ въ сторонѣ австріецъ, въ кулакѣ зажалъ яблоко, вокругъ него тоже валялись яблоки, желтые съ легкимъ румянцемъ. И во рту у него были кусочки яблокъ, межъ зубами застряли… Неподалеку отъ того мѣста мы и ночевали. Пріѣхалъ къ намъ штабный офицеръ съ приказаніемъ. Мы его угощали, поставили на столъ все, что у насъ было. Онъ взялъ себѣ самое вкусное, все съѣлъ и уѣхалъ, видимо, самъ стыдясь своей неделикатности. Такъ мы цѣлый вечеръ злились… Ну, кажется, пріѣхали? Всего лучшаго!
Весело вышелъ офицеръ. Пыхтя, бормоча подъ носъ и вздыхая, задѣвая кулькомъ и пакетомъ за двери и ручки, вылѣзъ священникъ. Поѣздъ загремѣлъ дальше. Я остался одинъ и быстро заснулъ отъ холода и неуюта въ душѣ и тѣлѣ.
Разбудилъ меня озябшій голосъ кондуктора. Поѣздъ стоялъ на ст. Скаржиско, верстахъ въ сорокахъ отъ Кѣлецъ.
Большая узловая станція въ центрѣ путей между Домбровскимъ райономъ, Ченстоховомъ, Лодзью, Варшавой и Люблиномъ теперь была пуста. Громадное ровное разграфленное желѣзными графами путей поле станціи было чисто. Свободно гулялъ холодный вѣтеръ. Высокіе электрическіе фонари временами гасли, оставляя въ сумракѣ безконечныя платформы, бѣлую стѣну вокзальнаго зданія, по концамъ коего стояли часовые.
Былъ третій часъ утра. Въ буфетѣ ходили, приплясывали, грѣлись военные — нѣсколько человѣкъ. За стойкой стояла озябшая дѣвушка, давала чай, булки. Гулкій, большой пассажирскій залъ перваго класса былъ теменъ и пустъ. Станцію эту раньше уже занимали австрійцы. И теперь все здѣсь было снова тревожно.
Въ помѣщеніи начальника станціи встрѣтились мы съ путейскимъ инженеромъ, начальникомъ жел.-дор. участка. Онъ былъ въ командировкѣ въ Восточной Пруссіи и въ Кѣльцы ѣхалъ справиться, цѣлъ ли его домъ. Начальникъ станціи, нервный, веснущатый человѣкъ, низкаго роста; сказалъ, что утромъ приказано выслать отсюда въ Кѣльцы пассажирскій поѣздъ. Это будетъ послѣдній, и вернется изъ Кѣлецъ немедленно. Что теперь въ Кѣльцахъ, — ему неизвѣстно, онъ самъ пріѣхалъ сюда на-дняхъ въ командировку…
По привычкѣ — торопиться, бѣгать отъ телефона къ телефону, отъ книги къ книгѣ, на телеграфъ, на платформу, онъ и въ разговорѣ съ нами двигался, переходилъ съ мѣста на мѣсто, хотя телефоны молчали и бригада поѣзда мирно дремала въ сосѣдней комнатѣ.
— А вы, значитъ, съ тѣмъ же поѣздомъ изъ Кѣлецъ обратно? — спрашивалъ меня инженеръ въ буфетѣ, за стаканомъ чая.
— Нѣтъ, останусь. Попробую въ Мѣховъ проѣхать.
— Но Мѣховъ занятъ нѣмцами!.. А вы по-польски знаете?
— Нѣтъ.
— Плохо. Знайте вы польскій языкъ, — могли бы сойти за поляка. А къ русскому, да, еще изъ Петрограда, нѣмцы отнесутся здѣсь жестоко. Просто разстрѣляютъ, какъ шпіона.
— Ну, ужъ, такъ и разстрѣляютъ!
— Да очень просто! А вы какъ думали?!
Онъ разсказывалъ свои впечатлѣнія на войнѣ въ Восточной Пруссіи. Тысячи подробностей войны, изъ которыхъ каждая могла бы составить общеевропейское ужасающее событіе, если бы случилась въ отдѣльности, въ мирное время.
И ощущеніе великой, почти міровой потревоженности и страданій народовъ остро и больно вошло въ мою душу въ тотъ холодный утренній часъ на опустѣвшей желѣзнодорожной станціи.
II
правитьУтромъ 15 сентября вышелъ въ Кѣльцы большого состава пассажирскій поѣздъ. Былъ онъ почти пустой — человѣкъ двадцать во всѣхъ классахъ.
Въ отдѣленіи, рядомъ со мной, двое юношей — почтово-телеграфные чиновники. Оба были куда-то командированы, теперь ихъ откомандировали и они не знаютъ, останутся ли сегодня въ Кѣльцахъ, или выѣдутъ обратно. Они спятъ, курятъ, возятся, какъ щенята.
Кромѣ нихъ, — инженеръ, нѣсколько желѣзнодорожныхъ служащихъ. На каждой станціи разспросы: далеко ли нѣмцы и какъ въ Кѣльцахъ? Станціи пусты и тревожно-готовы свернуться и уѣхать.
Поѣздъ идетъ медленно. День холодный, вѣтреный, низко ползутъ тучи. Перелѣски, холмы, хутора. Дымокъ надъ крышей. Какая мирная радость въ дымѣ и какое святотатство — разрушить мирный очагъ!
Крестьяне торопливо докапываютъ картофель. Всѣ вышли на работу въ холодный день, даже восьми-десятилѣтнія дѣти. Вотъ на картофельномъ полѣ я вижу — хлопотливая рабочая группа: старикъ, три женщины, двѣ дѣвочки и большая бѣлая курица.
На поѣздъ смотрятъ съ радостью: идетъ пассажирскій, значитъ миновала опасность.
Около Кѣлецъ долго не пускалъ насъ семафоръ. Многіе, не дожидаясь, пошли на вокзалъ пѣшкомъ. Шла мимо съ провизіей женщина. Юноша-телеграфистъ разспросилъ ее.
— Ну, какъ у васъ?
— Нимчи близко, пане![1]
— Что же не уѣзжаешь?
— Денегъ нэма[2]!.. А за станціей ужъ рельсы разбираютъ. Ахъ!..
Она вздохнула такъ, точно отъ безсилія и не могла ужъ больше дышать. Вся обвисла и мѣшокъ съ провизіей опустила на землю.
— Вотъ четвертый разъ идетъ намъ мученье.
Кѣльцы были плѣнены трижды. Въ первые дни по объявленіи войны сюда пришелъ изъ Австріи сбродъ польскихъ такъ называемыхъ соколовъ и соколокъ. Эти были хуже всѣхъ: вѣшали, грабили, издѣвались надъ мирными жителями. Потомъ пришли австрійцы, наконецъ, здѣсь были германцы. Теперь отъ Ченстохова сюда двигались два корпуса германской пѣхоты. И мирное населеніе города снова готовилось пережить страхи нѣмецкаго нашествія.
На вокзалѣ горы багажа, взволнованныя женщины, дѣти, кучка какихъ-то школьниковъ; мечется съ болонкой старуха. Всѣ торопятся, хватаютъ вещи, толкаютъ другъ друга. На первыхъ, кои бросились къ вагонамъ, желѣзнодорожный чиновникъ закричалъ. А потомъ рукой махнулъ:
— Садитесь!
Увидѣли — идетъ носильщикъ съ моимъ багажемъ къ выходу въ городъ, испуганно-радостно спрашиваютъ другъ друга:
— Это кто-то въ городъ пріѣхалъ?
Одна дама даже ко мнѣ обратилась съ вопросомъ:
— Вы въ городъ пріѣхали?
— Да, а что?
— Такъ! Вотъ уѣзжаютъ всѣ!..
Она стоитъ растерянная. Ее и радуетъ, что кто-то не только не уѣзжаетъ, но даже пріѣхалъ. Такъ хорошо бы остаться. Можетъ, еще и не опасно, если кто-то пріѣхалъ? Но отвернулась, и общее волненіе подхватило ее. Кричитъ:
— Носильщикъ! Носильщикъ! Бери же вещи! Ахъ, Боже мой, носильщикъ!
Заговорилъ я на вокзалѣ съ молодымъ полякомъ-чиновникомъ. Бѣлобрысые усы распущены; румянъ и взволнованъ.
— Сегодня отъ полицеймейстера по городу объявлено: для желающихъ уѣхать будетъ поданъ поѣздъ. Я это понимаю такъ, что опасности большой нѣтъ, но если кто желаетъ, — можетъ уѣхать.
— А вы что же, провожаете семью?
— Нѣтъ, я… Собственно, я тоже уѣзжаю! — подхватился онъ вмѣстѣ съ носильщикомъ, забирая послѣднія вещи. — И вы уѣзжайте! Русскому оставаться здѣсь — безуміе! — сказалъ онъ на ходу, обернувшись къ двери.
Распушенный усъ и бѣлокъ глаза были испуганы и зловѣщи.
Въ гостиницѣ «Версаль» кромѣ хозяевъ никого не было. Мнѣ казалось, что хозяева рады мнѣ: все-таки не одиноки и не такъ жутка пустота, можетъ быть, всегда полной гостиницы. Хозяйка, пожилая, пріятная женщина полька долго разсказываетъ о своихъ волненіяхъ.
— Были соколы. Эти были заносчивы и дерзки, повѣсили нѣсколько евреевъ и поляковъ, пьянствовали и развратничали. Пришли австрійцы. Въ гостиницѣ жили офицеры, вели себя очень чисто и вѣжливо, платили деньгами, давали расписки. Потомъ пришли нѣмцы. Эти были подозрительны и раздражены, за пищу платили, помѣщеніе даромъ; сердились, что не понимаемъ по-нѣмецки; думали — притворяемся и шпіонимъ. Всѣ скупаютъ съѣстные припасы и увозятъ: хлѣбъ, масло, яйца, скотъ. Боимся, что ничего въ нашемъ краѣ не останется, будемъ голодать. Соли и угля почти нѣтъ. Господи, ахъ!
Опять тотъ же послѣдній вздохъ человѣка, измученнаго до крайней степени.
— Отчего же вы не уѣхали?
— Да куда же уѣхать? Мы уѣдемъ, всѣ уѣдутъ, — если не нѣмцы, такъ бродяги весь городъ разграбятъ и сожгутъ. Нельзя всѣмъ уѣхать, да и не на чемъ. Все равно кому-нибудь пришлось бы остаться…
Она заплакала.
Говорили мнѣ, что больше половины населенія уже покинуло Кѣльцы. И, дѣйствительно, городъ производилъ впечатлѣніе пустоты. А въ пустотѣ — жуткое ожиданіе. Люди сходятся группами на улицахъ, подъ воротами, въ магазинахъ. Въ одиночку-то нестерпимо.
Зашелъ я въ лавочку. Еврей худой, съ большими испуганными глазами, взвѣсилъ мнѣ груши. И на всѣ вопросы отвѣчалъ безсильнымъ вздохомъ.
— Ахъ, Боже мой!
Дулъ сильный вѣтеръ, холодно, моросилъ мелкій дождь. Ѣздили по улицамъ казаки. Проѣхалъ верхомъ на позиціи врачъ. На телеграфѣ и почтѣ все было уложено. Ждали только приказаній забрать аппараты и перерѣзать провода. Телеграммъ уже не принимали, даже отъ офицеровъ.
— Все равно не успѣемъ передать.
Послѣ вокзальной и городской суетни, усталыхъ лицъ, вздоховъ было пріятно запереться одному въ комнатѣ гостиницы. Однако, мысленно я долго и обстоятельно убѣждаю нѣмецкаго офицера (который меня арестуетъ), разрѣшить мнѣ уѣхать. И, несмотря на то, что по-нѣмецки я почти совсѣмъ не говорю, у меня выходитъ убѣдительно.
Засыпая, я думалъ о томъ, что есть въ Россійской Имперіи мѣста, гдѣ только, можетъ быть, сегодня узнали, что на земномъ шарѣ происходитъ великая война. Это — обитатели Новой Земли: они только съ послѣднимъ сентябрьскимъ пароходомъ получатъ такія новости. И до іюля будущаго года не будутъ знать, что на землѣ происходитъ…
Отъ вѣтра звонко гудѣли пустыя комнаты гостиницы, и гулъ отворяемыхъ и затворяемыхъ дверей былъ подобенъ внезапной тревогѣ.
Утромъ та же скверная погода: вѣтеръ, дождь. Въ столовой слуга, сухопарый, щетинистый старикъ натиралъ скипидаромъ полы. Хозяйка встрѣтила меня пріятными извѣстіями: говорятъ, что нѣмцевъ отсюда прогонятъ — и въ Кѣльцахъ можно жить спокойно.
И какъ ни мало могла знать о войнѣ хозяйка гостиницы, — такова сила слова — показалось, что, дѣйствительно, это такъ и будетъ и до Кѣлецъ нѣмцы не дойдутъ.
Въ этотъ моментъ раздался сильный взрывъ. Загудѣли стѣны и мелкой колючей дрожью защекоталъ ноги полъ. Хозяйка поблѣднѣла и стаканъ съ молокомъ затанцовалъ въ ея рукахъ на блюдечкѣ.
— Ахъ, Боже мой! Опять!
На улицѣ качались отъ вѣтра тополи, сновали люди. Пробѣжалъ мальчишка. Кто-то нырнулъ въ противоположныя ворота съ узлами подушекъ.
— Это всегда такъ! — охая отъ болѣзненнаго испуга и не безъ юмора пояснила хозяйка. — Какъ начнутъ палить, — они и бѣгаютъ съ постелями. Здѣсь спрячутся — худо, туда перебѣгутъ — страшно. Глупые. Ужъ такимъ бѣжать бы, куда глаза глядятъ.
Раздались еще гулы, но глуше: одинъ, другой, третій. Собрались въ столовую хозяева, дѣти, сосѣди.
— Видно, за Карчовкой стрѣляютъ?
— Можетъ быть, съ аэроплана?
— Можетъ, наши взорвали на желѣзной дорогѣ мосты?
— Стрѣляютъ изъ арматовъ![3] — сердито сказалъ слуга, работая по полу щеткой. Закурилъ и, принимаясь снова за щетку, задумчиво повторилъ, прикрывая отъ дыму правый глазъ. — Изъ ар-ма-товъ паля-атъ!..[4]
По улицѣ торопливо шли, кое-гдѣ — бѣжали. Вмѣстѣ съ грохотомъ выстрѣла точно электрическій токъ пронизывалъ людей: вздрагивали, прибавляли шагъ, бѣжали, останавливались, перебѣгали черезъ улицу. Скоро улицы почти опустѣли. Единственный полицейскій, который мнѣ встрѣтился, пояснилъ, что онъ прикомандированъ къ магистрату и остался въ городѣ одинъ. Остальная полиція съ полицеймейстеромъ выѣхали въ два часа ночи.
Почта и телеграфъ тоже выѣхали ночью. На телеграфѣ за единственнымъ аппаратомъ сидѣлъ юноша-телеграфистъ. Онъ оставленъ на работѣ до послѣдней возможности. На дворѣ у него стояла пара запряженныхъ лошадей.
— Какъ прикажутъ, — перерѣжу послѣдній проводъ, возьму аппаратъ и выѣду.
Рядомъ съ аппаратомъ стояла его походная кровать. На столѣ — стаканъ чаю и кусокъ недоѣденной булки. Онъ непрерывно работалъ, принималъ и передавалъ депеши.
— Если не найдете лошадей, приходите сюда съ багажемъ, — выѣдемъ вмѣстѣ.
До двухъ часовъ дня искалъ я лошадей, чтобы выѣхать изъ Кѣлецъ въ сторону, свободную отъ непріятеля: къ востоку, юго-востоку, въ крайнемъ случаѣ къ сѣверу, но никто не хотѣлъ ѣхать, даже не назначалъ никакой цѣны; на меня смотрѣли съ недоумѣніемъ, раздраженіемъ, или жалостно говорили:
— Нэма коней, пане.[5]
А при гулѣ выстрѣла прекращали разговоръ, уходили или качали головой:
— Куда тутъ ѣхать, пане!
На улицахъ не было извозчиковъ. Я нашелъ одного на дворѣ, поѣхалъ на вокзалъ. Но по пути мнѣ сообщили, что вокзалъ пустъ, желѣзнодорожные пути испорчены, только на краю города по направленію къ Скаржиску, стоитъ паровозъ и нѣсколько вагоновъ.
Попрощавшись съ милыми хозяевами «Версаля», я выѣхалъ за городъ. Тамъ стоялъ паровозъ съ класснымъ вагономъ и тремя теплушками. Это минный отрядъ поручика М-на. Скоро и самъ онъ подъѣхалъ на дрезинѣ бодрый, озабоченно-веселый. Говорю — такой-то, здѣсь по такому-то дѣлу.
— И застряли? — улыбается онъ.
— И застрялъ. Разрѣшите доѣхать до Скаржиска.
— Садитесь въ переднее купе вагона. Только мы, вѣроятно, не скоро будемъ въ Скаржискѣ. А также — можетъ быть, и небезопасно ѣхать.
— Ужъ какъ придется.
Тронулись. Въ вагонѣ тепло, уютно. Въ отдѣленіи офицера деньщикъ кипятилъ на спиртовкѣ чайникъ. Вся сторона вагона по корридору заставлена стальными плитами, — противъ каждой койки плита. Прислонясь къ плитамъ, стояли съ ружьями часовые, всматривались въ текучіе перелѣски — не выскочилъ бы на перерѣзъ нѣмецкій разъѣздъ.
Черезъ два дня пятью разными способами передвиженія добрался я до Люблина. Уже стало извѣстно и опубликовано въ газетахъ, что въ окрестностяхъ Кѣлецъ на лѣвомъ берегу Вислы идутъ стычки передовыхъ отрядовъ. И черезъ два часа послѣ моего отъѣзда Кѣльцы были заняты нѣмцами.