Вслед за войной (Кондурушкин)/Люблин/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Варшава | Вслѣдъ за войной — Люблинъ | Поѣздка въ Кѣльцы → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 26. |
Тридцатаго августа выѣхалъ я изъ Варшавы въ Люблинъ. Наканунѣ мнѣ не дали съ Ковельскаго вокзала по телефону справки — когда отходитъ поѣздъ на Люблинъ?
— Такихъ справокъ мы по телефону теперь не выдаемъ, пожалуйте на вокзалъ лично.
Впрочемъ, билеты туда продавались безпрепятственно.
Это были тѣ дни, когда, послѣ долгой и упорной борьбы на линіи Люблинъ—Холмъ, австрійская армія подъ натискомъ нашихъ войскъ стремительно отступала къ югу.
Около станціи Вонвольница поѣздъ нашъ остановился. Была теплая и тихая ночь. На югѣ вспыхивали безшумныя молніи. Всходила луна, и степь стала таинственной и призрачной.
Было неожиданно для пассажировъ, что за линіей темныхъ вагоновъ оказался цѣлый обозъ раненыхъ. Ихъ только что привезли съ ближайшихъ мѣстъ боя на длинныхъ польскихъ телѣгахъ. Телѣги полны соломой, а на соломѣ раненые по четверо на каждой: двое впередъ головами, двое назадъ. Возбужденные и обрадовавшіеся намъ солдаты и санитары говорили безпорядочно, стараясь какъ можно скорѣе высказать, что накопилось въ душѣ, о себѣ, товарищахъ, о здоровыхъ и раненыхъ, о войнѣ и русскихъ побѣдахъ. Съ благодарностью брали газеты, папиросы, сахаръ и чай. Ходили съ нами отъ телѣги къ телѣгѣ, задавали раненымъ вопросы. Они-то ужъ знаютъ, а надо, чтобы и мы услышали. Впрочемъ и для нихъ тѣ же разсказы имѣютъ каждый разъ новый и неповторяемый смыслъ.
Когда группа пассажировъ, кондукторовъ и солдатъ, освѣщенная ручнымъ фонаремъ, появлялась около телѣги, навстрѣчу намъ поднимались головы… И прежде всего въ сумракѣ ночи виднѣлись глаза: казались они большими, широкими и таинственными. Потомъ проступали лица, страдающія — у тяжело раненыхъ, терпѣливо-спокойныя и даже сонныя — у легкихъ. Оживлялись намъ навстрѣчу, охотно разговаривали. Время ихъ тянется скучно. Саженяхъ въ пятидесяти сквозь парусину палатки свѣтятся огни полевого госпиталя. Тамъ идетъ лихорадочная работа перевязки и сортировки раненыхъ. Здѣсь стоитъ поѣздъ, куда кладутъ осмотрѣнныхъ. Скоро ли нагрузятъ поѣздъ?
Рѣдкіе электрическіе фонари призрачно освѣщаютъ группу телѣгъ, солдатскихъ шинелей, разномастныхъ лошадей, кучи мужиковъ съ бичами, хворостинами. Солома въ телѣгахъ свѣжа и душиста, пахнетъ солнцемъ и ароматомъ перегорѣвшей земли. Жуютъ и фырчатъ лошади, глухо журчитъ въ степи многоголосый разговоръ, — точно крестьянскій базаръ, или обозъ съ хлѣбомъ остановился на ночлегъ около желѣзной дороги.
Но ходятъ межъ телѣгами санитары и сестры милосердія, поятъ раненыхъ. Но изрѣдка пахнетъ въ теплой ночи запахомъ іодоформа. Нѣтъ, это война! Она здѣсь близко, на разстояніи трехъ десятковъ верстъ, ходитъ съ громами пушекъ. А за нею ползетъ мягкая, заваленная соломой крестьянская телѣга и, полная раненыхъ, мирно тарахтитъ по проселочнымъ дорогамъ къ желѣзнодорожной станціи.
Въ одной телѣгѣ — раненый запасный богемецъ. Въ глазахъ его появился враждебный испугъ, когда подошла наша группа. Папиросу не взялъ, указавъ сухимъ, длиннымъ пальцемъ на конецъ трубки, торчащей изъ бокового кармана куртки.
— Табакъ!
Его сосѣдъ, русый молодой солдатъ, уроженецъ Псковской губерніи, легко раненъ въ ногу; пулю уже вырѣзали. Закуривъ съ наслажденіемъ папиросу, онъ охотно поднялся съ соломы на здоровое колѣно, вынулъ изъ кармана затасканный кошелекъ и съ добродушной бранью показываетъ окровавленную австрійскую пулю.
— Вотъ мнѣ отъ австрійца гостинецъ прилетѣлъ. Спасибо, докторъ изъ мяса вырѣзалъ, такъ показать могу…
Всѣ обсуждаютъ австрійскую пулю. Она продолговата, больше дюйма длиной и въ толщину — тонкій карандашъ.
— Наши тяжелѣе! Наши крѣпче бьютъ! — шутитъ «хозяинъ» пули, покачиваясь на одномъ колѣнѣ. — А эта укусила, какъ пчела, только и всего.
Мы идемъ межъ телѣгами. Всѣ оживленно разсказываютъ слухи о нашей большой вчерашней побѣдѣ.
— Германецъ приволокъ сюда два корпуса. Вчера ихъ разбили вдрызгъ. Взяли сто двадцать орудіевъ, но-о-венькія! И испортить не успѣлъ, — всѣ цѣлы.
Видать, что это — прежде всего, радость мастеровъ того дѣла, которое они еще недавно дѣлали: а оно и безъ нихъ продолжается тоже хорошо!
И только тяжело раненые безучастны. По крайней мѣрѣ, ни голосомъ, ни жестомъ не выражали своихъ чувствъ. Лежа на спинѣ, смотрѣли въ тихое небо, на звѣзды, думали свои думы, углубленныя страданіемъ.
На третій звонокъ всѣ заторопились къ вагонамъ. Проходя мимо телѣги, гдѣ, утонувъ въ соломѣ, неподвижно лежали раненые, я слышалъ, какъ одинъ тихо прошепталъ:
— Господи, помилуй! Господи, помилуй!
Я нагнулся къ его обтаявшему въ страданіяхъ лицу и спросилъ тихо, стѣсняясь своего яснаго, здороваго голоса:
— Во что раненъ, дружокъ?
— Въ пахъ раненъ и бедро раздроблено, — еле слышно прошепталъ онъ, съ трудомъ шевеля губами.
— Выздоравливай! — сказалъ я, убѣгая, стыдясь своего торопливаго безсилія.
Помчался дальше поѣздъ. Молчаливы поля, тепла ночь, и тихо вздрагиваютъ на горизонтѣ зарницы.
Утомительно долго держали нашъ поѣздъ передъ Люблиномъ. Видно движеніе цвѣтныхъ огней, слышно шипѣніе паровозовъ, лязгъ буфферовъ, гудки будочниковъ и гулъ жизни полнаго города. Только послѣ полночи поѣздъ подошелъ къ вокзалу Люблина.
Нѣсколько недѣль городъ этотъ жилъ подъ угрозой нашествія непріятельскихъ войскъ и еще четыре дня тому назадъ населеніе Люблина слышало гулъ орудійныхъ выстрѣловъ, а ночью съ крышъ города было видно, какъ на темномъ небѣ, оставляя свѣтлые слѣды, летали снаряды.
— Ровно спичками кто чиркалъ по небу!
На вокзалѣ густо народомъ. Пассажиры, офицеры, солдаты, желѣзнодорожные служащіе. Все торопливо, сосредоточенно, молчаливо и отчетливо въ дѣйствіяхъ, скупо на слова, даже на жесты…
Въ пару дыханья, въ пыли отъ сотенъ ногъ тускло свѣтило электричество. Въ одной изъ комнатъ, сложивъ въ козла ружья, спятъ солдаты. Свернулись сильныя молодыя тѣла; наивно и безпомощно парами разбросались по полу сонныя ноги. У каждаго на вискѣ лежитъ фуражка. Спятъ, но чувствуется, что въ усталыхъ тѣлахъ не заснула тревожная готовность — вскочить при первомъ звукѣ команды.
Какъ и люди, чутки были ночныя улицы города. И въ два, и въ три часа ночи все еще не можетъ успокоиться тревожно-радостный послѣ побѣдъ, захлебнувшійся людьми городокъ.
Рано утромъ я иду съ членами люблинскаго обывательскаго комитета по городу. Открыты лавки, магазины, кофейни. По улицамъ носятся автомобили, экипажи. На тротуарахъ густая толпа горожанъ и военныхъ. Бѣгаютъ мальчишки и горланятъ названія газетъ.
Вотъ нѣсколько солдатъ, съ ружьями на плечо ведутъ большую толпу плѣнныхъ нѣмцевъ. Они идутъ среди улицы плотной синевато-сѣрой кучей, переваливаясь съ ноги на ногу. Большинство смотритъ угрюмо подъ ноги, только немногія лица съ любопытствомъ осматриваютъ дома, сады, извозчиковъ. Толпа на тротуарахъ замедляетъ на минуту шаги и молча провожаетъ взглядами неуклюжихъ нѣмецкихъ парней.
Плѣнными занятъ и арестный домъ. Дворникъ съ метлой остановился у окна, смотритъ черезъ рѣшетку съ удивленіемъ на чужія одежды и лица: неужели это тѣ самые, «враги»? Караульный солдатъ кричитъ:
— Ну, чего тамъ стоишь, проходи!
— Да я свой, дворникъ! — отвѣчаетъ тотъ, начиная работать метлой.
— А дворникъ, такъ мети! Нечего ротъ разѣвать.
Встрѣчаемъ на улицѣ крестьянскую телѣгу. Сидитъ крестьянинъ, съ нимъ — дама. Мой спутникъ удивленно вскидываетъ руками.
— Какъ, вы здѣсь?
Крестьянинъ оказывается помѣщикъ Красноставскаго уѣзда, Люблинской губерніи, бывшій членъ Государственной Думы П-скій. Австрійцы сожгли его имѣніе. На телѣгѣ у нихъ съ женой корзинка и складной стулъ.
— Вотъ все, что осталось. Ищемъ пристанища.
Около собора куча народу. Осматриваютъ отнятыя у нѣмцевъ пушки. Новыя, кое-гдѣ видны слѣды отъ пуль. И стальные щиты пробиты пулями съ зарядной стороны. Номера пушекъ: 4864 и 4866; на каждой надписи: «pro gloria et patria»[1] и «ultima ratio regis»[2].
Какой-то солдатикъ, видимо артиллеристъ, съ наслажденіемъ показываетъ, какъ изъ пушекъ стрѣляютъ. Для устойчивости онъ раскорячился, самъ себѣ командуетъ, подвинчиваетъ прицѣлъ, хватаетъ изъ воздуха невидимые снаряды, ловко вкатываетъ ихъ въ отверстіе, щелкаетъ замкомъ и коротко вскрикиваетъ:
— Пли!
Толпа невольно откачивается до обѣ стороны дула, разрисованнаго германскимъ гербомъ. Солдатъ смѣется и снова «заряжаетъ»…
Нужно отдать справедливость администраціи города Люблина, его городскимъ властямъ и всему населенію, они переживаютъ это время съ достоинствомъ. Не было бѣгства, и даже въ самые тревожные дни всѣ напряженно дѣлали свое дѣло.
Въ госпиталяхъ санитарной комиссіи дѣятельно и полнолюдно. Бѣлыя комнаты, въ бѣлыхъ халатахъ врачи, сестры, санитары, въ чистомъ бѣлье раненые. Чувство бѣлизны, чистоты тѣлесной и духовной радуетъ и волнуетъ. Кажется, что всѣ лица бѣлы, бѣлымъ свѣтомъ свѣтятся глаза, взволнованные однимъ чувствомъ, одной мыслью.
Учащаяся молодежь, гимназисты и гимназистки день и ночь служатъ въ госпиталяхъ, исполняя самыя грязныя работы. Узнавая въ этихъ юношахъ и дѣвушкахъ, почти дѣтяхъ, — не простыхъ служителей, раненые офицеры отказываются принимать услуги:
— Но это невозможно! Вы — гимназистъ, и будете…
— А что же? Позвольте хоть этимъ быть полезнымъ.
Въ помѣщеніи частной польской гимназіи расположился госпиталь курскаго губернскаго земства. Онъ прекрасно оборудованъ, у него есть съ собой все до послѣдней нитки. Онъ можетъ остановиться въ степи и черезъ нѣсколько часовъ развернется на сто кроватей со всѣми удобствами.
Ѣдемъ къ вокзалу на перевязочный пунктъ. Тамъ все въ движеніи: люди, вагоны, телѣги съ ранеными автомобили. Въ длинныхъ сараяхъ (бывшіе товарные склады) на низкихъ койкахъ-носилкахъ лежатъ длинными рядами раненые. Зданіе сарая уходитъ вдаль суживающейся галлереей, и ряды коекъ кажутся безконечными. Въ одномъ сараѣ перевязываютъ врачи Краснаго Креста, въ другомъ — врачи обывательской санитарной комиссіи. Работа идетъ день и ночь, да развѣ тутъ возможенъ перерывъ?!
Вотъ молодой врачъ осматриваетъ въ головѣ рану запасного австрійца. Солдатъ сидитъ на стулѣ, закрывъ глаза, и непрерывно стонетъ подвывающимъ стономъ. Вотъ промываютъ сквозную рану въ ногѣ русскаго солдата. Нога стала большой и багровой. Раненный кряхтитъ, стиснувъ зубы. Понимая боль, докторъ изрѣдка говоритъ:
— Ну, потерпи, потерпи! Чай не баба. Черезъ мѣсяцъ снова нѣмцевъ бить пойдешь…
Идемъ межъ койками. Раненые терпѣливо ждутъ очереди. Вышелъ врачъ и отбираетъ тяжело раненыхъ. Распахнулъ шинель австрійца, слегка поморщился, спрашиваетъ:
— Ты сколько дней раненъ?
Солдатъ понялъ и, поднимая желтую руку, съ трудомъ разгибаетъ четыре заскорузлыхъ пальца, дышитъ тяжело и отрывисто.
— Несите! — коротко приказываетъ санитарамъ врачъ и быстро идетъ въ перевязочную, — бѣлое и радостное видѣніе.
Вѣроятно, какъ ждутъ его раненые!
Русскій солдатъ, глядя на меня, говоритъ, подавляя завистливое чувство:
— Ничего, подожду. Этотъ больно мучается. Поди ужъ загнилъ, сердяга.
Во второмъ баракѣ начинаются почти сплошь австрійцы: поляки, богемцы, мадьяры, словаки. Спятъ, лежатъ съ открытыми глазами, жуютъ принесенные горожанами подарки. Нѣмецъ съ худымъ желтымъ лицомъ, раненъ въ голову, умираетъ. Вѣроятно, онъ видитъ что-то очень пріятное, ибо лицо его улыбается и рука медленно приподнимается въ нетерпѣливо-радостномъ движеніи.
А вплотную къ баракамъ подходятъ вагоны, устланные соломой, и подвозятъ новыхъ раненыхъ…
Недалеко отъ перевязочнаго пункта лазаретъ на средства люблинскихъ евреевъ — полтораста коекъ. Послѣ перевязочныхъ бараковъ лазаретъ кажется уютнымъ и даже веселымъ мѣстомъ. Всѣ умыты, чисты перевязаны, лежатъ въ теплыхъ кроватяхъ. Врачи, фельдшера, сестры, сидѣлки, санитары — евреи. Старый еврей-санитаръ, участникъ русско-турецкой войны 1878 г., тоже приплелся, свертываетъ бинты. Въ услуженіи учащаяся молодежь, совсѣмъ молодые юноши и дѣвушки.
— А эти-то какъ? — спрашиваю сестру.
— Самые лучшіе работники! Не работаютъ — горятъ.
Раненые — русскіе и многоплеменные австрійцы. Сегодня выписываютъ изъ госпиталя нѣсколько русскихъ солдатъ, — ихъ можно отправить дальше, во внутреннія губерніи. Одинъ черный, рябой запасной псковичъ не утерпѣлъ, заплакалъ отъ благодарности, подзываетъ старшую сестру, взялъ за плечо и креститъ:
— Спасибо, сестрица, дай, перекрещу тебя.
— Благодарю, дорогой, — говоритъ та, глотая слезы. — Уѣдешь, помни, что былъ ты въ еврейскомъ лазаретѣ… Я бы не говорила, да ты знаешь, какъ къ намъ нѣкоторые относятся и что про насъ говорятъ…
Солдатъ смотритъ на нее ласково.
— А я отъ васъ кромѣ добра не видалъ ничего… Ну, а ты та ужъ, чай, русская?
— Нѣтъ, и я еврейка.
— Ну, Господь съ тобой! Не обезсудь, если что не такъ сказалъ, али сдѣлалъ… Прощайте.
Вышли мы изъ госпиталя, — шелъ мелкій осенній дождь. Напряженная работа, и движеніе кругомъ.