Вслед за войной (Кондурушкин)/Места недавних битв/ДО

Вслѣдъ за войной — Мѣста недавнихъ битвъ
авторъ Степанъ Семеновичъ Кондурушкинъ

Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 52.

I

Осень средней Россіи такое время, когда, по пословицѣ, день мочитъ — недѣлю сушитъ. А здѣсь мочило уже двѣ недѣли. Можно себѣ представить, во что обратились дороги, разбитыя милліонными арміями. Даже Красникское шоссе заплыло глубокой жидкой грязью.

Я ѣду по тому пути, гдѣ недавно происходилъ одинъ изъ великихъ боевъ, который предрѣшилъ судьбу Австро-Венгріи. Въ августѣ мѣсяцѣ австрійская армія быстро перешла границу и смѣло вступила въ предѣлы Люблинской губерніи. Въ Аннополѣ, Ужендофѣ и др. мѣстахъ австрійскіе офицеры на ночлегахъ собирались «черезъ два дня мыться въ люблинскихъ баняхъ».

Но верстахъ въ двадцати отъ Люблина они уперлись въ уплотненныя твердыни русской арміи, остановились, окопались. Въ среднемъ около двухъ недѣль продолжалось здѣсь состязаніе двухъ громадныхъ армій. Наконецъ море австрійскихъ войскъ, растекаясь въ ужасѣ по старымъ дорогамъ, полилось обратно, — чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣе. Ужъ некогда было искать новыхъ путей, выбирать дороги. И уцѣлѣвшіе австрійскіе офицеры прибѣгали на ночлеги часто въ тѣ же самые дома, гдѣ они ночевали при наступленіи. Тогда они были нарядны, веселы, любезны, шутили съ хозяевами и дарили малымъ дѣтямъ гостинцы. Теперь сидѣли мрачно, не терпѣли дѣтскаго плача, были грубы, даже жестоки.

— Ну, что же, были въ Люблинѣ? — наивно спрашивали ихъ хозяева квартиръ.

Они или угрюмо молчали, или находили въ себѣ силы сказать:

— Нѣтъ, по нѣкоторымъ соображеніямъ мы немного отступаемъ…

Но и среди ночи начиналась тревога. Какъ безумные, они вскакивали, полураздѣтые бросались на лошадей, въ повозки и мчались дальше, изрѣдка находя въ себѣ мужество — сѣсть въ окопы.

Но русскія войска обрушивались на нихъ всей тяжестью могучаго движенія, давили врага въ песчано-глинистыхъ канавахъ. Часто никто не вылѣзалъ оттуда живымъ.

Все совершившееся здѣсь еще не вполнѣ вошло въ сознаніе русскаго народа. Доселѣ никому неизвѣстныя слова — Красникъ, Яновъ, Красноставъ, Ополье, Неджвица, Высокая, Божеховъ и много другихъ мѣстъ Люблинской губерніи — еще не стали привычны для слуха, не имѣютъ своего настоящаго содержанія, которое дастъ имъ исторія. И я хочу хоть вкратцѣ разсказать, что видѣлъ теперь на пути, по которому съ громами войны прошли дважды милліонныя арміи.

Мѣстность слегка взволнована. Перелѣски, холмы, хутора и села. По шоссе и прилегающимъ къ нему дорогамъ непрерывное движеніе. И кажется, что все движется подъ небомъ: обозы, холмы, низкія облака, люди и ряды березъ, ветелъ и пихтъ по краямъ дорогъ.

Съ трудомъ добрался я до Неджвицы. Отдѣльныя пожарища встрѣчаются и раньше Неджвицы. Стоитъ на выгорѣвшей землѣ печь съ высокой трубой, точно гусь, вытянувшій кверху длинную шею — вотъ все, что осталось отъ крестьянской усадьбы. Въ гминѣ Неджвица сожжено нѣсколько дворовъ. Но главныя опустошенія начинаются на двадцать третьей верстѣ отъ Люблина, въ деревнѣ Малая Неджвица.

Издали видна развалина костела Малой Неджвицы. По обѣ стороны дороги, глубокія воронки, вырытыя снарядами. Столбы помѣщичьяго хмѣльника расщеплены пулями и осколками снарядовъ, покачнулись во всѣ стороны, изображая застывшее смятеніе. Въ стѣнѣ мужицкаго дома снарядъ пробилъ круглую, аршинъ въ поперечникѣ, дыру. Далѣе — рядъ обгорѣлыхъ трубъ. Снаряды и пули летали здѣсь вперекрестъ, со всѣхъ сторонъ. Можно представить себѣ, какой здѣсь былъ адъ.

При входѣ въ костелъ — глубокая воронка. Снарядъ разсыпался брызгами на стѣну, сбилъ тѣльнаго цвѣта штукатурку, а подъ нею обнажились пятна кровяно-краснаго кирпича. Колокольня завалилась, и упали колокола. Крыша костела обвисла четками цинковыхъ листовъ. Раскрашенная статуя Христа съ отбитой благословляющей рукой стоитъ на засоренномъ престолѣ. Въ толстыхъ стѣнахъ костела и каменной ограды пробиты отверстія. Направленіе всѣхъ снарядовъ — съ австрійскихъ позицій за Божеховомъ, верстъ пять отъ Неджвицы по прямой линіи.

Вмѣстѣ со мной ходятъ среди развалинъ два солдата, ахаютъ, качаютъ головами. Смотрятъ, какъ снуютъ по разбитымъ стѣнамъ воробьи, шутятъ:

— Чай, тогда воробьи-та разлетѣлись отсюда!..

На стѣнѣ костела надпись мѣломъ солдатской рукой:

«Сей костелъ сгорѣлъ отъ руки врага австріяка».

Постоялый дворъ тоже разрушенъ. Семья арендатора только вчера вернулась и ютится въ уцѣлѣвшихъ комнатахъ. Больны дѣти и сами мужъ съ женой не знаютъ, за что взяться — руки опускаются. Слухъ, что германцы у береговъ Вислы, приводитъ ихъ въ отчаяніе.

— Можетъ снова пустятъ сюда германцевъ биться?! Ахъ!

Даже лошадь напоить было не изъ чего. Снарядъ упалъ въ колодезь и взорвалъ его, колодезь обвалился, а на рѣку далеко идти. Такъ и поѣхали дальше.

Пустынны поля. Кое-гдѣ ведетъ тяжелую борозду на одной лошади мужикъ. Копаютъ по затоптаннымъ полямъ картофель и свеклу бабы. Холодно и неуютно въ разоренномъ и выжженномъ краѣ. Люди разбѣжались, упали духомъ. Нѣтъ скота, поля не засѣяны и мало осталось запасовъ — все съѣли милліонныя арміи.

Темныя трубы по сторонамъ дороги. Повалены телеграфные столбы и проволока переплелась на дорогѣ.

Въ сосновомъ лѣсу за Неджвицей начинаются окопы: ряды длинныхъ канавъ, слегка прикрытыхъ хворостомъ и землей, точно жилища пещерныхъ людей. Разбросаны коробки изъ-подъ консервовъ. Пощипаны пулями деревья. Лѣсъ имѣлъ странный видъ.

Русскіе окопы начинаются отъ Неджвицы. Песчано-глинистыя канавы пересѣкаютъ дворы, огороды, капустники, потомъ выходятъ на поля и рядъ за рядомъ подбираются къ непріятелю.

Смотришь издали на эти поля, изрытыя окопами — точно исполинскій дождевой червь ползалъ здѣсь, и вспухала рядами земля. Поля и до сихъ поръ имѣютъ видъ тревожный. Все еще чудится, какъ многотысячная русская армія подъ градомъ пуль и шрапнелей подбирается въ этихъ канавахъ къ врагу. Сидятъ длинными рядами человѣкъ къ человѣку, положивъ на земляные валы сторожкія винтовки. Перебѣгаютъ впередъ, зарываются въ новыя канавы. Ужъ черезъ землю слышно, какъ у противника говорятъ, слышенъ щелкъ ружейнаго затвора, нервный кашель измученнаго безсонницей и страхомъ смерти человѣка, стонъ раненаго… Не пора ли на ура?!

А съ Вислы, какъ отзвукъ прошедшей военной грозы, доносится глухой толчекъ сегодняшней бомбардировки: буммъ!

Вотъ и австрійскіе окопы. Держались здѣсь австрійцы шестнадцать дней. Окопались большія силы, зарылись крѣпко въ глинистую землю. Начинаются окопы передовой батареей на самой верхушкѣ холма. А къ батареѣ тупымъ угломъ сходятся переднія канавы. Параллельно имъ по южному скату холма безконечные ряды окоповъ, батарей. Окопы уходятъ вправо, влѣво, вглубь на цѣлыя версты. Стоянки обоза, новые окопы…

Окапывались австрійцы съ опаской, осторожно и прочно, для каждаго солдата особая ямка. Ямы составляютъ длинные ряды, а выброшенная земля — общій защитный валъ. Ямки глубоки и даже зарылись слегка подъ землю, такъ что край окопа нависаетъ козырькомъ. Можно юркнуть туда, если звенитъ въ воздухѣ бомба, свищетъ шрапнель.

По сравненію съ австрійскими — русскіе окопы простодушны, открыты и не бережливы.

Рыли воронки вокругъ австрійскихъ батарей мѣткіе русскіе снаряды. Вотъ снарядъ упалъ въ окопъ, разметалъ все вокругъ. Околышъ картуза, клочекъ мундира, пуговица, патронъ, скелетъ лошади… А по полямъ могильные холмы и свѣжіе деревянные кресты.

Вотъ съ этой линіи черезъ полмѣсяца борьбы, тѣлесно еще почти вся цѣлая, но духовно уже побѣжденная, обезсилѣвшая отъ непрерывнаго ужаса смерти милліонная австрійская армія снялась и побѣжала.

Въ печати было много тогда со словъ раненыхъ русскихъ солдатъ и офицеровъ, будто раздавить австрійскія войска было дѣло не трудное. Говорила тутъ скромность разсказчиковъ или просто въ радостный моментъ побѣды забытъ былъ долгій къ ней путь?.. Когда-нибудь, конечно, намъ будутъ извѣстны всѣ подробности этого великаго состязанія народовъ на мужество и стойкость. Но и теперь мнѣ приходилось слышать, что австрійская армія представляла изъ себя прекрасно вооруженную и отлично оборудованную во всѣхъ отношеніяхъ военную силу. Конечно, будучи побѣждены, они сдавались. Но до пораженія проявили упорство громадное.

Разсказывали мнѣ въ гминѣ Сухая Вылка, что убѣгающій австрійскій отрядъ засѣлъ въ окопѣ. Окопъ былъ взятъ русскими войсками на ура, большинство австрійцевъ перебито, остальные бросили оружіе. Но офицеръ и окруженный русскими солдатами не сдавался.

— Бросьте оружіе! — кричали ему.

Казалось просто невозможнымъ убивать одного человѣка, окруженнаго со всѣхъ сторонъ. Но онъ стрѣлялъ изъ револьвера, потомъ вынулъ шашку и бросился на стѣну русскихъ солдатъ и офицеровъ. Его закололи штыками.

И вотъ еще какъ разъ сегодня раненый въ бою съ австрійцами офицеръ говорилъ мнѣ:

— Ахъ, это невѣрно, что австрійцы сражались плохо. И артиллерія у нихъ стрѣляла отлично. Только были они побѣждены, стойкости не хватило, ну, и побѣжали! А побѣжденное, бѣгущее войско всегда сдается, какъ стадо барановъ. Побѣжденное уже не войско, — толпа.

Это все я къ тому, что мнѣ кажется: въ радости побѣды, побѣды дѣйствительно громадной, умалили величину совершеннаго. Имена тысячъ и тысячъ павшихъ въ этомъ бою русскихъ солдатъ болѣзненно взываютъ въ душѣ моей къ справедливой оцѣнкѣ подвига русской арміи.

Въ Ужендофъ пріѣхалъ я — уже стемнѣло. По дорогѣ все тотъ же видъ: затоптанныя поля, пожарища, разрушенныя мельницы, трупы лошадей… Ужендофъ запалъ въ сырой долинѣ. Не ѣхали — плыли въ грязи. Сосѣдніе лѣса свѣтились кострами. Двигались силуэты людей, фыркали отъ сырости лошади. И на красныя полосы закатнаго неба четко рисовались очертанія домовъ и деревьевъ. Тревожно тихо было полнолюдное село: недалеко на Вислѣ происходитъ сраженіе.

Въ темной ночи ѣхалъ я еще шесть верстъ лѣсомъ до Джешковицъ. Перебирая текучими облаками полыхало въ небѣ зарево далекаго военнаго пожара, — приблизительно въ направленіи къ Сандомиру.

— Кто ѣдетъ? — окрикнулъ насъ около повозки солдатъ.

— Свои! — испуганно вздрогнувъ, отвѣтилъ кучеръ и разсердился на усталыхъ лошадей.

Въ грязи на дорогѣ лежала обезсилѣвшая, брошенная лошадь. Она подняла голову и проводила взглядомъ нашъ медленный проѣздъ.

— Можетъ отдохнетъ — встанетъ? — совѣтуюсь я съ старикомъ-возницей.

Потому что все-таки легче, если уѣдешь, но будешь думать, что животное встанетъ.

— Нѣтъ ужъ, такъ здѣсь и застынетъ. Лошадь падаетъ не затѣмъ, чтобы вставать. Въ ней хитрости нѣтъ…

Ночь, холодно, вѣтеръ. Боже, какого великаго терпѣнія требуетъ война!

Когда во мракѣ засвѣтились огоньки Джешковицъ, я думалъ только объ одномъ, что эти уголки тишины и тепла, заключеннаго между стѣнами домовъ, есть самое лучшее и цѣнное, чего достигъ въ своей культурѣ человѣкъ.

II

Мой поздній стукъ въ закрытое ставней окно произвелъ въ домѣ землевладѣльца М. маленькую тревогу. Были они насторожены, сидѣли въ одной комнатѣ за семейнымъ совѣтомъ — какъ быть? Уѣзжать завтра въ Люблинъ или подождать? Изъ имѣнія съ береговъ Вислы они уѣхали: къ лѣвому берегу подошли нѣмцы и обстрѣливаютъ изъ орудій правый. Можетъ быть, сраженія опять перейдутъ въ Люблинскую губернію.

Приняли меня хозяева ласково, — рады новому человѣку. Все какъ будто не такъ жутко. Почти весь ихъ обширный домъ занятъ офицерами и солдатами; въ распоряженіи хозяевъ остались только двѣ комнаты:

— Какъ-нибудь помѣстимся. Женщины — въ одной, мужчины — въ другой комнатѣ. Милости просимъ!

Засыпали вопросами. И сами разсказываютъ, торопливо перебивая другъ друга, смѣшивая вчерашнюю фантазію съ сегодняшнею дѣйствительностью.

Вчера нѣмцы пробовали перейти Вислу ниже Аннополя, стали наводить переправу. Наши допустили навести мостъ до половины рѣки и открыли огонь. Что тутъ произошло! Въ пять минутъ наведенный мостъ разрушенъ, нѣмцы потоплены. И могли только въ безсильной злобѣ сыпать на правый берегъ снарядами, отыскивая русскія батареи.

Уже три дня, какъ нѣмцы бомбардируютъ Аннополь. И сегодня цѣлый день слышались выстрѣлы. Въ Аннополѣ большое имѣніе и домъ хозяевъ. Были тамъ при наступленіи въ Россію австрійцы, потомъ германцы. До сихъ поръ домъ уцѣлѣлъ. Уцѣлѣетъ ли теперь?

— Ужъ разрушили намъ домъ, — говоритъ дочь хозяина.

И на глазахъ у ней появляются слезы.

— Ну, откуда ты знаешь? — съ неудовольствіемъ возражаетъ отецъ. — Можетъ быть, и цѣлъ.

Спали тѣсно въ полномъ людьми домѣ. И въ тишинѣ ночной изрѣдка слышались глухіе толчки далекихъ выстрѣловъ.

Утромъ мы съ хозяиномъ ѣдемъ въ Аннополь. Слухи тревожны, торопливы и различны: нѣмцы отступили отъ Вислы, нѣмцы перешли Вислу.

Холодный осенній день. Синесѣрыя облака виснутъ надъ землей сплошной крышей, и только къ югу на горизонтѣ свѣтлая полоса неба, осіяннаго изъ-за облаковъ солнцемъ. Туда летятъ съ печальнымъ крикомъ журавли. Пустые фольварки, испуганныя деревни. Недавно здѣсь наступали и отступали австро-германскіе полки. Потомъ, преслѣдуя ихъ, здѣсь же двигались русскія войска. Потоки людей, повозокъ, орудій, походныхъ кухонь не умѣщались на главной дорогѣ. Вдоль дороги по полямъ образовались новыя дороги. Ногами и колесами вырыли картофель, свеклу, морковь, втоптали въ грязь капусту…

На пустыхъ поляхъ, въ долинкахъ видны группы бѣглецовъ изъ привислинскихъ деревень. Захватили, что могли, съ собой на плечи, и бредутъ семьями, сами не знаютъ куда. Присѣли въ мокрой холодной долинѣ отдохнуть и обдумать, — что же дѣлать? Грѣютъ дѣтей. Окаменѣвшимъ отъ холода и горя ртомъ мужикъ жуетъ сухую корку, долго не можетъ проглотить ее и отвѣтить на нашъ вопросъ. Заложилъ за щеку.

— Ну, какъ въ Аннополѣ?

— Охъ, пане, смерть! Вчера разрушило домъ Рушиновица. Снарядъ упалъ въ самый домъ — весь развалился. Хозяинъ раненъ, жена убита. Убитъ еще солдатъ. Убиты Маевичъ, Буракъ, двѣ коровы, Антонъ Пецъ, Гождиковскій… Имѣніе Якубовица, что къ самой Вислѣ, сгорѣло. Теперь почти всѣ изъ посада ушли. А и не ушли, такъ сегодня уйдутъ.

— А сегодня стрѣляютъ?

— Ни, сегодня пока не слышно. Онъ больше къ вечеру палитъ…

Снова по полямъ окопы. Здѣсь отступавшій непріятель дѣлалъ послѣднія попытки задержаться. Но послѣ краткихъ задержекъ бѣгство его было еще стремительнѣе.

Верстахъ въ четырехъ отъ Вислы, за лѣсомъ — село. Мы остановились въ домѣ помѣщика. У него стоитъ штабъ Н-скаго полка. Всѣ новости, какія зналъ, я долженъ былъ припомнить и разсказать жадно слушающимъ офицерамъ.

— Ну, какъ во Франціи? Какъ Румынія? Турція? Гдѣ же теперь нѣмцы на восточномъ фронтѣ?

Я и не предполагалъ, что такъ много знаю интереснаго. Старался припомнить всѣ подробности міровыхъ событій, какія совершаются теперь каждый день, всѣ предположенія, мнѣнія, разговоры. Они слушали, бросали короткія, энергичныя замѣчанія.

— Да ужъ пусть и Турція скорѣе начинаетъ! Все равно ей умирать!

— И нашимъ и вашимъ, господа болгары. Запутаетесь, братушки!

Есть такой голодъ потревоженной и напряженной души, когда нестерпимо, даже мучительно хочется знать, что совершается въ мірѣ, чтобы согласовать свои дѣйствія, чувства съ дѣйствіями, чувствами другихъ. И если этихъ знаній нѣтъ, тогда люди воображаемое принимаютъ за дѣйствительность до того, что трудно разубѣдить. Вотъ они утверждаютъ, что Краковъ взятъ нашими войсками.

Говорю, — пока еще не взятъ.

— Не можетъ быть. Онъ взятъ.

Стали печальны. Про Аннополь сказали, что сегодня тихо, съѣздить можно.

— Только на горкѣ не задерживайтесь. А то какъ разъ угостятъ съ того берега снарядомъ.

Въ складкахъ песчаныхъ береговъ, по дорогѣ къ Аннополю запало еще нѣсколько деревень. Наконецъ изъ-за холма показался лѣвый берегъ Вислы. Блеснула сѣро-стальная полоса полноводной рѣки. Далеко на югѣ за Вислой клубился великій дымъ, подобный облакамъ. Ужъ вторыя сутки тамъ большой военный пожаръ.

Выѣхали на взгорокъ, открылась долина Вислы, Аннополь и весь лѣвый берегъ. Я знаю, что тамъ стоитъ непріятель и сторожко слѣдитъ, ищетъ уязвимую цѣль на нашемъ берегу. Но я не чувствую враждебности того берега, потому-что онъ молчаливъ и безлюденъ, даже въ бинокль. Виднѣются кубики бѣлыхъ домовъ, мельница, садикъ въ оградѣ, причесанныя соломенныя крыши деревеньки. Далеко, верстъ пять по прямой линіи.

Здѣсь по жнивамъ въ гору ползутъ изъ Аннополя послѣдніе обитатели съ узлами и мѣшками на плечахъ. Идутъ, оглядываются, торопятся укрыться въ сосѣдній лѣсокъ. По лощинѣ скачетъ вѣстовой съ донесеніемъ. Онъ тоже торопится проѣхать открытое мѣсто, пригибается въ сѣдлѣ, чтобы быть менѣе замѣтнымъ. Лошадь разстилается по землѣ въ быстромъ бѣгѣ, распушила по воздуху густой хвостъ. Но было все кругомъ такъ мирно и тихо, что казалось страннымъ: зачѣмъ уходятъ плачущіе люди, почему опасливо прячется въ лощинѣ вѣстовой?

Вдругъ съ противоположнаго берега, изъ холодной сиреневой дали, нарушая тишину и мечтательность осенняго вечера, гулко прокатился надъ рѣкой звукъ пушечнаго выстрѣла. Былъ этотъ гулъ огроменъ, не умѣстился въ широкой долинѣ Вислы, разсыпался по лѣсамъ дробными голосами, точно сразу тамъ раздались тысячи мелкихъ выстрѣловъ.

Сразу враждебенъ сталъ далекій берегъ; холодная тишина дня и свѣтлая полоса неба по горизонту загадочны и тревожны. Кучеръ заторопился, хлестнулъ лошадей. Скорѣе бы укрыться за какой-нибудь стѣной.

Мимо часового мы проѣхали въ помѣщичій дворъ. Былъ онъ широкъ и пустъ; посрединѣ глубокая яма, вырытая снарядомъ. Въ зданіяхъ мелькали фигуры солдатъ.

Наши батареи не отвѣтили. И этотъ первый сегодняшній выстрѣлъ остался на полчаса одинокимъ. Черезъ пять минутъ уже казалось, что произошло какое-то загадочное, но безопасное явленіе природы: кругло и мощно прокатился надъ Вислой громоподобный звукъ и замолкъ. Можетъ быть не повторится? Надо бы пройти въ Аннополь.

— Не совѣтую, — сказалъ мнѣ вольноопредѣляющійся солдатъ. — Скоро пять часовъ. А въ это время они всегда начинаютъ стрѣльбу.

«Если тамъ опасно, такъ и здѣсь опасно! Развѣ знаешь, гдѣ упадетъ снарядъ?» — думаю я, выходя изъ усадьбы.

Саженяхъ въ полутораста отъ усадьбы къ Вислѣ — группа испуганныхъ домовъ Аннополя. Почти всѣ дома заперты, нѣкоторые полуразрушены снарядами. Жутко смотрятъ пустыя окна. Сказочный мертвый городъ. Одинокій пѣтухъ ходитъ на улицѣ, оправляя крылья. Пропѣлъ на свѣтлую полосу неба, долго клокталъ надъ зерномъ, сзывая куръ, но никто не прибѣжалъ. Онъ съѣлъ самъ и, затянувъ пленкой глаза, почесалъ когтемъ красный гребешокъ.

Въ это мгновеніе опять заревѣлъ надъ Вислой звукъ нѣмецкаго выстрѣла. И почти одновременно раздался неподалеку оглушительный взрывъ. Взвился столбъ дыма, земли, штукатурки и черепицы. Точно бисквитный, завалился отъ удара бѣлый каменный домикъ на краю посада. Убѣжалъ съ испуга пѣтухъ.

Чувство тревожной беззащитности охватило меня. Старинный домъ усадьбы все-таки надежнѣе: тамъ стѣны толще. Надо вернуться туда. Возвращаясь, я смотрѣлъ на враждебные берега Вислы. Представлялъ себѣ нѣмецкаго офицера, какъ онъ слѣдитъ за выстрѣломъ въ бинокль. Увидѣлъ развалившійся домикъ и самодовольно сказалъ, мнѣ кажется, нарочно по-русски сказалъ:

— Оччень каррашо!..

И, обернувшись, отдалъ приказаніе по-нѣмецки:

— Дай ему еще одинъ разъ!

Снова гулъ выстрѣла, снова взрывъ, вихрь земли, свистъ разлетающихъ осколковъ.

Въ окнѣ мелькнуло испуганное лицо еврея. Онъ выбѣжалъ изъ дома, заперъ дверь, оглянулся, схватившись ладонями за голову, туда-сюда и, вскинувъ подмышку узелъ съ вещами, побѣжалъ въ гору. Вѣроятно, это былъ послѣдній человѣкъ въ посадѣ.

Когда я подходилъ къ помѣщичьей усадьбѣ, солнце опустилось ниже края тучъ, и всѣ предметы загорѣлись ярко-оранжевымъ свѣтомъ. Стѣны домовъ, телеграфные столбы, стволы сосенъ, камешки на землѣ — одна сторона синяя, другая ярко-оранжевая. Было одно изъ такихъ вечернихъ освѣщеній, которыя не передаются никакими красками и вообще на картинахъ кажутся выдумкой. Можетъ быть, и воздухъ надъ Польшей, насыщенный газами отъ пушечной стрѣльбы, сообщалъ солнечному свѣту особенныя краски.

Какъ ярокъ долженъ быть теперь этотъ фантастически освѣщенный берегъ на фонѣ сѣрыхъ тучъ оттуда, съ непріятельскаго берега?! Каждый телеграфный столбъ, каждая труба, каждое дерево стали четкими и точными придѣлами. И когда я подошелъ къ помѣщичьему дому, дѣйствительно, вблизи и вдали по Вислѣ загудѣли нѣмецкія пушки, обстрѣливая правый берегъ. Наши батареи впервые отвѣтили густыми, слегка звенящими, тяжелыми ударами. Началась почти непрерывная стрѣльба.

Было бы неправдой сказать, что страха у меня не было. Но чувство, охватившее меня, я не могъ назвать только страхомъ. Былъ тутъ еще волнующій восторгъ близкой опасности. Я съ радостью чувствовалъ, что владѣю собой, не спрячусь за сосѣда, не брошусь отъ испуга за уголъ, вообще не сдѣлаю смѣшного движенія, за которое потомъ самому будетъ стыдно. И всѣ чувства мои стали остры, — зрѣніе, обоняніе и слухъ. Всѣ мелочи окружающей обстановки врѣзываются въ памяти, вѣроятно, надолго, если подобныя впечатлѣнія не повторятся. Горячими потоками хлынула по тѣлу кровь; тепло въ рукахъ и во всемъ тѣлѣ, и холодный воздухъ льется въ грудь, какъ прохладительный напитокъ.

Крытая тяжелая галлерея дома хорошо защищаетъ. Здѣсь столпились солдаты, проходятъ офицеры. Послышался близко звукъ летящаго снаряда, — какое-то противное, звонкое жужжанье. Оглушительный взрывъ около самаго дома. Запахъ дыма и горѣлой глины. Лица всѣхъ умыты волненіемъ, и у солдатъ нѣсколько разбѣгаются отъ нервнаго состоянія глаза.

— Ты чего же за меня прячешься?! — шутитъ съ товарищемъ вольноопредѣляющійся. — А еще артиллеристъ!

— Ну вотъ, прячусь, — безобидно улыбаясь, отвѣчаетъ солдатъ. — Дай въ дверь пройти, капитанъ зоветъ.

Слышится залпъ русской батареи — четыре гулкихъ могучихъ удара безъ перерыва другъ за другомъ.

— Пад-дай имъ хорошенько, такъ ихъ, — радостно вскрикиваетъ солдатъ, ударяя себя по бедрамъ.

Мимо усадьбы тарахтятъ въ гору крестьянскія телѣги. Опять изъ гуловъ орудій вырывается жужжащій звонъ снаряда. Бомба падаетъ недалеко отъ телѣгъ, взрываетъ пустой окопъ и поднимаетъ черное облако земли и дыма. Метнулась съ испуга въ сторону лошадь, кувыркомъ катится телѣга, а между лошадью и телѣгой темнымъ комочкомъ мелькаетъ мужикъ.

— Гони ихъ, чертей, отсюда! — кричитъ часовому офицеръ. — Ѣздятъ тутъ! А тѣ, дураки, думаютъ, — нашъ обозъ, и жарятъ. Не пускать мимо, чтобы духу не было!

Съ грохотомъ телѣги прячутся за стѣны. Одна удираетъ по взгорку, а за ней съ звонкимъ лаемъ бѣжитъ собака.

— Айда картошку ѣсть! — кричитъ изъ рабочаго дома солдатъ. — Картошки сварилъ. Ужинъ когда будетъ…

Рабочій домикъ — не то, что крытая галлерея помѣщичьяго дома: отъ одного выстрѣла развалится. Отдѣлилось нѣсколько солдатъ, пошли ѣсть картошку. Не утерпѣлъ и вольноопредѣляющійся.

— Чортъ съ ними, пусть стрѣляютъ. А картошки поѣсть надо, — говоритъ онъ и бѣжитъ черезъ дворъ, длинноногій и нескладный, какъ молодой жеребенокъ.

Погасло сказочное освѣщеніе, и въ холодный сумракъ осенняго вечера погружались холмы, лѣса, дорога. Но пушки не переставали гудѣть. Съ нѣмецкой стороны звуки, смягченные четырехверстнымъ разстояніемъ. Съ нашей — оглушительны и громадны. Вздрагиваетъ земля и ощутимо сотрясается воздухъ. Ужъ цѣлый мѣсяцъ покрыто облаками надъ Польшей небо и поливаетъ дождемъ разоренную страну. Это пушки дѣлаютъ дождь.

Все обезпокоено, все сотрясено и взволновано небывалой войной — земля и небо, люди и животныя.

Когда мы возвращались изъ посада, за холмомъ въ лѣсу ярко горѣли безчисленными огнями походныя кухни. Ночью онѣ повезутъ на передовыя позиціи солдатамъ ужинъ. Пушки все еще гудѣли, постепенно умолкая. И въ перерывахъ успокаивались, засыпали осеннія поля.

Какъ пасхальный фонарь, свѣтится полотняными стѣнами полевой госпиталь. Вьется на полотнѣ черная, взъерошенная тѣнь. Звонкій голосъ кричитъ:

— Антонъ, доложи! Привезли раненыхъ!..

«Жертва вечерняя», — думаю я, свертываясь теплѣе въ сидѣньѣ. Въ душѣ одновременно усталость послѣ напряженія, тихая радость, что я живой, и нѣжное состраданіе къ раненымъ.