Вслед за войной (Кондурушкин)/Места недавних битв

Вслед за войной — Места недавних битв
автор Степан Семёнович Кондурушкин

Источник: Кондурушкин С. С. Вслед за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 52.

I

Осень средней России — такое время, когда, по пословице, день мочит — неделю сушит. А здесь мочило уже две недели. Можно себе представить, во что обратились дороги, разбитые миллионными армиями. Даже Красникское шоссе заплыло глубокой жидкой грязью.

Я еду по тому пути, где недавно происходил один из великих боёв, который предрешил судьбу Австро-Венгрии. В августе месяце австрийская армия быстро перешла границу и смело вступила в пределы Люблинской губернии. В Аннополе, Ужендофе и др. местах австрийские офицеры на ночлегах собирались «через два дня мыться в люблинских банях».

Но верстах в двадцати от Люблина они упёрлись в уплотнённые твердыни русской армии, остановились, окопались. В среднем около двух недель продолжалось здесь состязание двух громадных армий. Наконец море австрийских войск, растекаясь в ужасе по старым дорогам, полилось обратно, — чем дальше, тем быстрее. Уж некогда было искать новых путей, выбирать дороги. И уцелевшие австрийские офицеры прибегали на ночлеги часто в те же самые дома, где они ночевали при наступлении. Тогда они были нарядны, веселы, любезны, шутили с хозяевами и дарили малым детям гостинцы. Теперь сидели мрачно, не терпели детского плача, были грубы, даже жестоки.

— Ну, что же, были в Люблине? — наивно спрашивали их хозяева квартир.

Они или угрюмо молчали, или находили в себе силы сказать:

— Нет, по некоторым соображениям мы немного отступаем…

Но и среди ночи начиналась тревога. Как безумные они вскакивали, полураздетые бросались на лошадей, в повозки и мчались дальше, изредка находя в себе мужество — сесть в окопы.

Но русские войска обрушивались на них всей тяжестью могучего движения, давили врага в песчано-глинистых канавах. Часто никто не вылезал оттуда живым.

Всё совершившееся здесь ещё не вполне вошло в сознание русского народа. Доселе никому неизвестные слова — Красник, Янов, Красностав, Ополье, Неджвица, Высокая, Божехов и много других мест Люблинской губернии — ещё не стали привычны для слуха, не имеют своего настоящего содержания, которое даст им история. И я хочу хоть вкратце рассказать, что видел теперь на пути, по которому с громами войны прошли дважды миллионные армии.

Местность слегка взволнована. Перелески, холмы, хутора и сёла. По шоссе и прилегающим к нему дорогам непрерывное движение. И кажется, что всё движется под небом: обозы, холмы, низкие облака, люди и ряды берёз, вётел и пихт по краям дорог.

С трудом добрался я до Неджвицы. Отдельные пожарища встречаются и раньше Неджвицы. Стоит на выгоревшей земле печь с высокой трубой точно гусь вытянувший кверху длинную шею — вот всё, что осталось от крестьянской усадьбы. В гмине Неджвица сожжено несколько дворов. Но главные опустошения начинаются на двадцать третьей версте от Люблина, в деревне Малая Неджвица.

Издали видна развалина костёла Малой Неджвицы. По обе стороны дороги глубокие воронки, вырытые снарядами. Столбы помещичьего хмельника расщеплены пулями и осколками снарядов, покачнулись во все стороны, изображая застывшее смятение. В стене мужицкого дома снаряд пробил круглую, аршин в поперечнике, дыру. Далее — ряд обгорелых труб. Снаряды и пули летали здесь вперекрёст, со всех сторон. Можно представить себе, какой здесь был ад.

При входе в костёл — глубокая воронка. Снаряд рассыпался брызгами на стену, сбил тельного цвета штукатурку, а под нею обнажились пятна кровяно-красного кирпича. Колокольня завалилась, и упали колокола. Крыша костёла обвисла чётками цинковых листов. Раскрашенная статуя Христа с отбитой благословляющей рукой стоит на засорённом престоле. В толстых стенах костёла и каменной ограды пробиты отверстия. Направление всех снарядов — с австрийских позиций за Божеховом, вёрст пять от Неджвицы по прямой линии.

Вместе со мной ходят среди развалин два солдата, ахают, качают головами. Смотрят, как снуют по разбитым стенам воробьи, шутят:

— Чай, тогда воробьи-та разлетелись отсюда!..

На стене костёла надпись мелом солдатской рукой:

«Сей костёл сгорел от руки врага австрияка».

Постоялый двор тоже разрушен. Семья арендатора только вчера вернулась и ютится в уцелевших комнатах. Больны дети, и сами муж с женой не знают, за что взяться — руки опускаются. Слух, что германцы у берегов Вислы, приводит их в отчаяние.

— Может снова пустят сюда германцев биться?! Ах!

Даже лошадь напоить было не из чего. Снаряд упал в колодезь и взорвал его, колодезь обвалился, а на реку далеко идти. Так и поехали дальше.

Пустынны поля. Кое-где ведёт тяжёлую борозду на одной лошади мужик. Копают по затоптанным полям картофель и свёклу бабы. Холодно и неуютно в разорённом и выжженном крае. Люди разбежались, упали духом. Нет скота, поля не засеяны, и мало осталось запасов — всё съели миллионные армии.

Тёмные трубы по сторонам дороги. Повалены телеграфные столбы, и проволока переплелась на дороге.

В сосновом лесу за Неджвицей начинаются окопы: ряды длинных канав, слегка прикрытых хворостом и землёй точно жилища пещерных людей. Разбросаны коробки из-под консервов. Пощипаны пулями деревья. Лес имел странный вид.

Русские окопы начинаются от Неджвицы. Песчано-глинистые канавы пересекают дворы, огороды, капустники, потом выходят на поля и ряд за рядом подбираются к неприятелю.

Смотришь издали на эти поля, изрытые окопами — точно исполинский дождевой червь ползал здесь, и вспухала рядами земля. Поля и до сих пор имеют вид тревожный. Всё ещё чудится, как многотысячная русская армия под градом пуль и шрапнелей подбирается в этих канавах к врагу. Сидят длинными рядами человек к человеку, положив на земляные валы сторожкие винтовки. Перебегают вперёд, зарываются в новые канавы. Уж через землю слышно, как у противника говорят, слышен щёлк ружейного затвора, нервный кашель измученного бессонницей и страхом смерти человека, стон раненого… Не пора ли на ура?!

А с Вислы как отзвук прошедшей военной грозы доносится глухой толчок сегодняшней бомбардировки: бумм!

Вот и австрийские окопы. Держались здесь австрийцы шестнадцать дней. Окопались большие силы, зарылись крепко в глинистую землю. Начинаются окопы передовой батареей на самой верхушке холма. А к батарее тупым углом сходятся передние канавы. Параллельно им по южному скату холма бесконечные ряды окопов, батарей. Окопы уходят вправо, влево, вглубь на целые вёрсты. Стоянки обоза, новые окопы…

Окапывались австрийцы с опаской, осторожно и прочно, для каждого солдата особая ямка. Ямы составляют длинные ряды, а выброшенная земля — общий защитный вал. Ямки глубоки и даже зарылись слегка под землю, так что край окопа нависает козырьком. Можно юркнуть туда, если звенит в воздухе бомба, свищет шрапнель.

По сравнению с австрийскими — русские окопы простодушны, открыты и небережливы.

Рыли воронки вокруг австрийских батарей меткие русские снаряды. Вот снаряд упал в окоп, разметал всё вокруг. Околыш картуза, клочок мундира, пуговица, патрон, скелет лошади… А по полям могильные холмы и свежие деревянные кресты.

Вот с этой линии через полмесяца борьбы, телесно ещё почти вся целая, но духовно уже побеждённая, обессилевшая от непрерывного ужаса смерти миллионная австрийская армия снялась и побежала.

В печати было много тогда со слов раненых русских солдат и офицеров, будто раздавить австрийские войска было дело нетрудное. Говорила тут скромность рассказчиков, или просто в радостный момент победы забыт был долгий к ней путь?.. Когда-нибудь, конечно, нам будут известны все подробности этого великого состязания народов на мужество и стойкость. Но и теперь мне приходилось слышать, что австрийская армия представляла из себя прекрасно вооружённую и отлично оборудованную во всех отношениях военную силу. Конечно, будучи побеждены, они сдавались. Но до поражения проявили упорство громадное.

Рассказывали мне в гмине Сухая Вылка, что убегающий австрийский отряд засел в окопе. Окоп был взят русскими войсками на ура, большинство австрийцев перебито, остальные бросили оружие. Но офицер и окружённый русскими солдатами не сдавался.

— Бросьте оружие! — кричали ему.

Казалось просто невозможным убивать одного человека, окружённого со всех сторон. Но он стрелял из револьвера, потом вынул шашку и бросился на стену русских солдат и офицеров. Его закололи штыками.

И вот ещё как раз сегодня раненый в бою с австрийцами офицер говорил мне:

— Ах, это неверно, что австрийцы сражались плохо. И артиллерия у них стреляла отлично. Только были они побеждены, стойкости не хватило, ну, и побежали! А побеждённое, бегущее войско всегда сдаётся как стадо баранов. Побеждённое уже не войско, — толпа.

Это всё я к тому, что мне кажется: в радости победы, победы действительно громадной, умалили величину совершённого. Имена тысяч и тысяч павших в этом бою русских солдат болезненно взывают в душе моей к справедливой оценке подвига русской армии.

В Ужендоф приехал я — уже стемнело. По дороге всё тот же вид: затоптанные поля, пожарища, разрушенные мельницы, трупы лошадей… Ужендоф запал в сырой долине. Не ехали — плыли в грязи. Соседние леса светились кострами. Двигались силуэты людей, фыркали от сырости лошади. И на красные полосы закатного неба чётко рисовались очертания домов и деревьев. Тревожно тихо было полнолюдное село: недалеко на Висле происходит сражение.

В тёмной ночи ехал я ещё шесть вёрст лесом до Джешковиц. Перебирая текучими облаками, полыхало в небе зарево далёкого военного пожара, — приблизительно в направлении к Сандомиру.

— Кто едет? — окрикнул нас около повозки солдат.

— Свои! — испуганно вздрогнув, ответил кучер и рассердился на усталых лошадей.

В грязи на дороге лежала обессилевшая, брошенная лошадь. Она подняла голову и проводила взглядом наш медленный проезд.

— Может отдохнёт — встанет? — советуюсь я со стариком-возницей.

Потому что всё-таки легче, если уедешь, но будешь думать, что животное встанет.

— Нет уж, так здесь и застынет. Лошадь падает не затем, чтобы вставать. В ней хитрости нет…

Ночь, холодно, ветер. Боже, какого великого терпения требует война!

Когда во мраке засветились огоньки Джешковиц, я думал только об одном, что эти уголки тишины и тепла, заключённого между стенами домов, есть самое лучшее и ценное, чего достиг в своей культуре человек.

II

Мой поздний стук в закрытое ставней окно произвёл в доме землевладельца М. маленькую тревогу. Были они насторожены, сидели в одной комнате за семейным советом — как быть? Уезжать завтра в Люблин или подождать? Из имения с берегов Вислы они уехали: к левому берегу подошли немцы и обстреливают из орудий правый. Может быть, сражения опять перейдут в Люблинскую губернию.

Приняли меня хозяева ласково, — рады новому человеку. Всё как будто не так жутко. Почти весь их обширный дом занят офицерами и солдатами; в распоряжении хозяев остались только две комнаты:

— Как-нибудь поместимся. Женщины — в одной, мужчины — в другой комнате. Милости просим!

Засыпали вопросами. И сами рассказывают, торопливо перебивая друг друга, смешивая вчерашнюю фантазию с сегодняшнею действительностью.

Вчера немцы пробовали перейти Вислу ниже Аннополя, стали наводить переправу. Наши допустили навести мост до половины реки и открыли огонь. Что тут произошло! В пять минут наведённый мост разрушен, немцы потоплены. И могли только в бессильной злобе сыпать на правый берег снарядами, отыскивая русские батареи.

Уже три дня, как немцы бомбардируют Аннополь. И сегодня целый день слышались выстрелы. В Аннополе большое имение и дом хозяев. Были там при наступлении в Россию австрийцы, потом германцы. До сих пор дом уцелел. Уцелеет ли теперь?

— Уж разрушили нам дом, — говорит дочь хозяина.

И на глазах у неё появляются слёзы.

— Ну, откуда ты знаешь? — с неудовольствием возражает отец. — Может быть, и цел.

Спали тесно в полном людьми доме. И в тишине ночной изредка слышались глухие толчки далёких выстрелов.

Утром мы с хозяином едем в Аннополь. Слухи тревожны, торопливы и различны: немцы отступили от Вислы, немцы перешли Вислу.

Холодный осенний день. Сине-серые облака виснут над землёй сплошной крышей, и только к югу на горизонте светлая полоса неба, осиянного из-за облаков солнцем. Туда летят с печальным криком журавли. Пустые фольварки, испуганные деревни. Недавно здесь наступали и отступали австро-германские полки. Потом, преследуя их, здесь же двигались русские войска. Потоки людей, повозок, орудий, походных кухонь не умещались на главной дороге. Вдоль дороги по полям образовались новые дороги. Ногами и колёсами вырыли картофель, свёклу, морковь, втоптали в грязь капусту…

На пустых полях, в долинках видны группы беглецов из привислинских деревень. Захватили, что могли, с собой на плечи, и бредут семьями, сами не знают куда. Присели в мокрой холодной долине отдохнуть и обдумать, — что же делать? Греют детей. Окаменевшим от холода и горя ртом мужик жуёт сухую корку, долго не может проглотить её и ответить на наш вопрос. Заложил за щеку.

— Ну, как в Аннополе?

— Ох, пане, смерть! Вчера разрушило дом Рушиновица. Снаряд упал в самый дом — весь развалился. Хозяин ранен, жена убита. Убит ещё солдат. Убиты Маевич, Бурак, две коровы, Антон Пец, Гождиковский… Имение Якубовица, что к самой Висле, сгорело. Теперь почти все из посада ушли. А и не ушли, так сегодня уйдут.

— А сегодня стреляют?

— Ни, сегодня пока не слышно. Он больше к вечеру палит…

Снова по полям окопы. Здесь отступавший неприятель делал последние попытки задержаться. Но после кратких задержек бегство его было ещё стремительнее.

Верстах в четырёх от Вислы, за лесом — село. Мы остановились в доме помещика. У него стоит штаб Н-ского полка. Все новости, какие знал, я должен был припомнить и рассказать жадно слушающим офицерам.

— Ну, как во Франции? Как Румыния? Турция? Где же теперь немцы на восточном фронте?

Я и не предполагал, что так много знаю интересного. Старался припомнить все подробности мировых событий, какие совершаются теперь каждый день, все предположения, мнения, разговоры. Они слушали, бросали короткие, энергичные замечания.

— Да уж пусть и Турция скорее начинает! Всё равно ей умирать!

— И нашим, и вашим, господа болгары. Запутаетесь, братушки!

Есть такой голод потревоженной и напряжённой души, когда нестерпимо, даже мучительно хочется знать, что совершается в мире, чтобы согласовать свои действия, чувства с действиями, чувствами других. И если этих знаний нет, тогда люди воображаемое принимают за действительность до того, что трудно разубедить. Вот они утверждают, что Краков взят нашими войсками.

Говорю, — пока ещё не взят.

— Не может быть. Он взят.

Стали печальны. Про Аннополь сказали, что сегодня тихо, съездить можно.

— Только на горке не задерживайтесь. А то как раз угостят с того берега снарядом.

В складках песчаных берегов по дороге к Аннополю запало ещё несколько деревень. Наконец из-за холма показался левый берег Вислы. Блеснула серо-стальная полоса полноводной реки. Далеко на юге за Вислой клубился великий дым подобный облакам. Уж вторые сутки там большой военный пожар.

Выехали на взгорок, открылась долина Вислы, Аннополь и весь левый берег. Я знаю, что там стоит неприятель и сторожко следит, ищет уязвимую цель на нашем берегу. Но я не чувствую враждебности того берега, потому что он молчалив и безлюден, даже в бинокль. Виднеются кубики белых домов, мельница, садик в ограде, причёсанные соломенные крыши деревеньки. Далеко, вёрст пять по прямой линии.

Здесь по жнивам в гору ползут из Аннополя последние обитатели с узлами и мешками на плечах. Идут, оглядываются, торопятся укрыться в соседний лесок. По лощине скачет вестовой с донесением. Он тоже торопится проехать открытое место, пригибается в седле, чтобы быть менее заметным. Лошадь расстилается по земле в быстром беге, распушила по воздуху густой хвост. Но было всё кругом так мирно и тихо, что казалось странным: зачем уходят плачущие люди, почему опасливо прячется в лощине вестовой?

Вдруг с противоположного берега, из холодной сиреневой дали, нарушая тишину и мечтательность осеннего вечера, гулко прокатился над рекой звук пушечного выстрела. Был этот гул огромен, не уместился в широкой долине Вислы, рассыпался по лесам дробными голосами, точно сразу там раздались тысячи мелких выстрелов.

Сразу враждебен стал далёкий берег; холодная тишина дня и светлая полоса неба по горизонту загадочны и тревожны. Кучер заторопился, хлестнул лошадей. Скорее бы укрыться за какой-нибудь стеной.

Мимо часового мы проехали в помещичий двор. Был он широк и пуст; посредине глубокая яма, вырытая снарядом. В зданиях мелькали фигуры солдат.

Наши батареи не ответили. И этот первый сегодняшний выстрел остался на полчаса одиноким. Через пять минут уже казалось, что произошло какое-то загадочное, но безопасное явление природы: кругло и мощно прокатился над Вислой громоподобный звук и замолк. Может быть не повторится? Надо бы пройти в Аннополь.

— Не советую, — сказал мне вольноопределяющийся солдат. — Скоро пять часов. А в это время они всегда начинают стрельбу.

«Если там опасно, так и здесь опасно! Разве знаешь, где упадёт снаряд?» — думаю я, выходя из усадьбы.

Саженях в полутораста от усадьбы к Висле — группа испуганных домов Аннополя. Почти все дома заперты, некоторые полуразрушены снарядами. Жутко смотрят пустые окна. Сказочный мёртвый город. Одинокий петух ходит на улице, оправляя крылья. Пропел на светлую полосу неба, долго клоктал над зерном, сзывая кур, но никто не прибежал. Он съел сам и, затянув плёнкой глаза, почесал когтем красный гребешок.

В это мгновение опять заревел над Вислой звук немецкого выстрела. И почти одновременно раздался неподалёку оглушительный взрыв. Взвился столб дыма, земли, штукатурки и черепицы. Точно бисквитный завалился от удара белый каменный домик на краю посада. Убежал с испуга петух.

Чувство тревожной беззащитности охватило меня. Старинный дом усадьбы всё-таки надёжнее: там стены толще. Надо вернуться туда. Возвращаясь, я смотрел на враждебные берега Вислы. Представлял себе немецкого офицера, как он следит за выстрелом в бинокль. Увидел развалившийся домик и самодовольно сказал, мне кажется, нарочно по-русски сказал:

— Оччень каррашо!..

И, обернувшись, отдал приказание по-немецки:

— Дай ему ещё один раз!

Снова гул выстрела, снова взрыв, вихрь земли, свист разлетающих осколков.

В окне мелькнуло испуганное лицо еврея. Он выбежал из дома, запер дверь, оглянулся, схватившись ладонями за голову, туда-сюда и, вскинув подмышку узел с вещами, побежал в гору. Вероятно, это был последний человек в посаде.

Когда я подходил к помещичьей усадьбе, солнце опустилось ниже края туч, и все предметы загорелись ярко-оранжевым светом. Стены домов, телеграфные столбы, стволы сосен, камешки на земле — одна сторона — синяя, другая — ярко-оранжевая. Было одно из таких вечерних освещений, которые не передаются никакими красками и вообще на картинах кажутся выдумкой. Может быть, и воздух над Польшей, насыщенный газами от пушечной стрельбы, сообщал солнечному свету особенные краски.

Как ярок должен быть теперь этот фантастически освещённый берег на фоне серых туч оттуда, с неприятельского берега?! Каждый телеграфный столб, каждая труба, каждое дерево стали чёткими и точными приделами. И когда я подошёл к помещичьему дому, действительно, вблизи и вдали по Висле загудели немецкие пушки, обстреливая правый берег. Наши батареи впервые ответили густыми, слегка звенящими, тяжёлыми ударами. Началась почти непрерывная стрельба.

Было бы неправдой сказать, что страха у меня не было. Но чувство, охватившее меня, я не мог назвать только страхом. Был тут ещё волнующий восторг близкой опасности. Я с радостью чувствовал, что владею собой, не спрячусь за соседа, не брошусь от испуга за угол, вообще не сделаю смешного движения, за которое потом самому будет стыдно. И все чувства мои стали остры, — зрение, обоняние и слух. Все мелочи окружающей обстановки врезываются в памяти, вероятно, надолго, если подобные впечатления не повторятся. Горячими потоками хлынула по телу кровь; тепло в руках и во всём теле, и холодный воздух льётся в грудь как прохладительный напиток.

Крытая тяжёлая галерея дома хорошо защищает. Здесь столпились солдаты, проходят офицеры. Послышался близко звук летящего снаряда, — какое-то противное, звонкое жужжанье. Оглушительный взрыв около самого дома. Запах дыма и горелой глины. Лица всех умыты волнением, и у солдат несколько разбегаются от нервного состояния глаза.

— Ты чего же за меня прячешься?! — шутит с товарищем вольноопределяющийся. — А ещё артиллерист!

— Ну вот, прячусь, — безобидно улыбаясь, отвечает солдат. — Дай в дверь пройти, капитан зовёт.

Слышится залп русской батареи — четыре гулких могучих удара без перерыва друг за другом.

— Пад-дай им хорошенько, так их, — радостно вскрикивает солдат, ударяя себя по бёдрам.

Мимо усадьбы тарахтят в гору крестьянские телеги. Опять из гулов орудий вырывается жужжащий звон снаряда. Бомба падает недалеко от телег, взрывает пустой окоп и поднимает чёрное облако земли и дыма. Метнулась с испуга в сторону лошадь, кувырком катится телега, а между лошадью и телегой тёмным комочком мелькает мужик.

— Гони их, чертей, отсюда! — кричит часовому офицер. — Ездят тут! А те, дураки, думают, — наш обоз, и жарят. Не пускать мимо, чтобы духу не было!

С грохотом телеги прячутся за стены. Одна удирает по взгорку, а за ней со звонким лаем бежит собака.

— Айда картошку есть! — кричит из рабочего дома солдат. — Картошки сварил. Ужин когда будет…

Рабочий домик — не то, что крытая галерея помещичьего дома: от одного выстрела развалится. Отделилось несколько солдат, пошли есть картошку. Не утерпел и вольноопределяющийся.

— Чёрт с ними, пусть стреляют. А картошки поесть надо, — говорит он и бежит через двор, длинноногий и нескладный как молодой жеребёнок.

Погасло сказочное освещение, и в холодный сумрак осеннего вечера погружались холмы, леса, дорога. Но пушки не переставали гудеть. С немецкой стороны звуки, смягчённые четырёхвёрстным расстоянием. С нашей — оглушительны и громадны. Вздрагивает земля, и ощутимо сотрясается воздух. Уж целый месяц покрыто облаками над Польшей небо и поливает дождём разорённую страну. Это пушки делают дождь.

Всё обеспокоено, всё сотрясено и взволновано небывалой войной — земля и небо, люди и животные.

Когда мы возвращались из посада, за холмом в лесу ярко горели бесчисленными огнями походные кухни. Ночью они повезут на передовые позиции солдатам ужин. Пушки всё ещё гудели, постепенно умолкая. И в перерывах успокаивались, засыпали осенние поля.

Как пасхальный фонарь светится полотняными стенами полевой госпиталь. Вьётся на полотне чёрная, взъерошенная тень. Звонкий голос кричит:

— Антон, доложи! Привезли раненых!..

«Жертва вечерняя», — думаю я, свёртываясь теплее в сиденье. В душе одновременно усталость после напряжения, тихая радость, что я живой, и нежное сострадание к раненым.