Прошедши верст десять, мы остановились для отдыха. Подле стояла небольшая каменная церковь с каменной же оградой; в ней отпевали убитого генерала Балла, командовавшего егерской бригадой в нашей дивизии, и вместе с ним и его адъютанта. Все отзывались о генерале Балле как о добром старике и храбром генерале. Положили их в одну могилу, без гробов, как были в мундирах, чем-то накрыли, закидали землей и насыпали бугор. Спустя много времени после того и быв уже в отставке, случилось мне проезжать мимо этой церкви. Я остановился и зашел взглянуть на знакомую мне могилу, но не нашел и признаков ее. На привале сошлись мы вместе с пехотными офицерами и, недосчитавшись многих, с грустью вспоминали о потерянных товарищах и знакомых. Кроме генерала Балла убит был из нашего корпуса генерал Скалон, командовавший драгунским Иркутским полком. Много было убито и ранено штаб-, обер-офицеров и солдат; из некоторых полков выбыло без малого наполовину. В нашей роте были потери небольшие, так как передки от орудий и зарядные ящики с лошадьми и прислугой были защищены домами, а под выстрелами оставались только люди, бывшие при орудиях.
Толковали о прошлом деле. — «Что ж это такое? — начали говорить. — Бродили мы около Смоленска без толку, чуть не отдали его даром, потом— как насмех — послали один наш корпус защищать город в то время, как прочая армия стояла спокойно на возвышенностях, а после и совсем оставили его…» — «Да это, просто, измена…» — отозвались было некоторые, но их остановили. Когда же заметили, что опять отступаем, то неудовольствие и ропот начали явно обнаруживаться даже между простыми солдатами. В то время офицеры говорили и судили про начальников открыто, нисколько не стесняясь; на бивуаках офицерские разговоры слышали денщики и отчасти солдаты, слышанное передавали другим, и таким образом хорошие и дурные толки распространялись быстро. Нападали больше всего на Барклая-де-Толли.
Простояв около церкви почти до вечера, тронулись в поход; шли всю ночь и пред рассветом остановились. Сена для лошадей достали на походе, которое и погрузили на лафеты, но овес почти весь вышел во время переходов от Смоленска к Рудне и из имевшихся запасов почти ничего не оставалось. Немного отдохнув, ротный командир послал меня вперед с двумя солдатами где-нибудь найти овса. Долго мы ехали, прежде чем прибыли в большое село, где на довольно широкой улице стоял кирасирский отряд, готовый к походу, а из господского дома напротив смотрел из открытого окна какой-то генерал. Завидев меня, он позвал к себе в дом, расспрашивал откуда я, далеко ли армия, и зачем я еду вперед? — Когда я ему объяснил, что еду достать овса, то он, подведя меня к окну, сказал: «Видите, там в стороне фольварк — в нем вы можете достать овса. Я оттуда довольствовал весь отряд, взял с собой в запас и за всем тем еще остается много». Приехав в фольварк, до которого от дороги было не более одной версты, отыскал я управляющего и сказал ему, что послан собирать овес для корпуса и потребовал от него подвод и мешков. Он мне объявил, что овес есть, можно достать возов и мешков, но лошадей нет, — все отправлены с господским имуществом. Когда я сказал, что без лошадей можно обойтись, и что я пошлю за полковыми, то он обрадовался, тотчас послал за мешками и возами и дал людей для насыпки и нагрузки; скоро всё было сделано. При этом удобном случае он угостил меня прекрасным завтраком. Нагрузив возов десять и отодвинув их немного в сторону от магазина, послал я сказать ротному командиру, чтоб он прислал лошадей. Погода была прекрасная, я гулял в саду, где было много разных фруктов. Мы давно их не видали, и тут я не только вполне насытился ими, но и сделал порядочный запас. Долго я ждал лошадей, время было уже за полдень; я начинал скучать, тем более, что подошла армия, и когда узнали, что есть овес, нагрянули не только офицеры, но больше сами ротные артиллерийские командиры с командами и мешками. Всякий старался сколько-нибудь захватить; произошла давка, шум, крик, споры. Подъехал гвардейский артиллерийский полковник; я его очень хорошо знал, потому что был у него в команде юнкером. Он сказал: «Позвольте, господа, посторонитесь, нужно набрать для гвардии». — «Для гвардии, — подхватили некоторые, — где можно поживиться, там вы первые, а когда дойдет до дела, то вы назади…» И почти все в один голос напали с разными выдумками и остротами, так что полковник принужден был убраться, ничего не получив. Полковник этот, когда я был у него в команде, был для меня добр, я хотел было предложить ему воза два, да не видел, как он уехал. С оставшимся у меня одним солдатом я не отходил от возов и с нетерпением ждал лошадей. Подходили многие ко мне и спрашивали: «Что это такое?» Я говорил, что это овес, забранный для корпусной квартиры. Некоторые отходили молча, а другие говорили: «Для корпусной квартиры… видно, ваша корпусная квартира жирно кушает» — и тому подобное. К счастью, подъехал наш бригадный командир с офицером и несколькими солдатами; так как он опоздал, то и не надеялся что-либо получить и досадовал. Я сказал ему, что набрал овса для роты поутру, ожидаю лошадей и боюсь, что его отнимут. Он, полушутя, сказал: «Дай мне пару возов, так я сохраню остальные». Я с радостью на это согласился. Тут вскоре прибыли наши лошади и благополучно увезли овес, к тому же и расстояние до места, где расположилась армия, было небольшое.
Овсом мы более всего дорожили и трудно было его доставать; сено находили по лугам и селениям, а потому в нем и не нуждались; в провианте для людей тоже не затруднялись; для говядины ловили и забирали рогатый скот, овец и свиней. Жители не только не противились, но даже предлагали брать, говоря: «Берите, батюшки, берите, родные, чтобы не досталось французу». Когда отступали от Смоленска, то по дороге в поле было много гороху; он тогда поспевал и солдаты, завидев, бросались рвать его. Однажды, когда солдаты бросились рвать горох, случившийся тут хозяин-мужичок приглашал их и приговаривал: «Рвите, батюшки, кушайте на здоровье!..» Некоторые из солдат отвечали ему: «Спасибо, добрый человек. Когда б не позволил, то мы не посмели бы и тронуть!» — а другие смеялись.
Не припомню, на который день выходили мы на большую московскую дорогу в каком-то селе. В то же самое время по ней шли войска, бывшие в сражении под Валутиным. С ними тянулся и огромный обоз с раненными в лазаретных фурах и подводах. Оттуда раздавались крики, стоны и брань. Некоторые из раненных умирали в фурах и их выбрасывали по дороге. Особенно наше внимание обратил на себя израненный, умирающий юнкер, положенный около дороги; никого при нем не было. Многие останавливались взглянуть на него, и я тоже подошел, но никто не мог ему помочь. Молодое, прекрасное и благородное лицо его покрыто было бледностью и на нем уже обозначались предсмертные страдания. Это зрелище произвело на меня такое впечатление, что когда впоследствии сын мой поступил на службу юнкером, то до самого его производства в офицеры мне часто представлялся этот несчастный и меня страшила мысль, что и сын мой может дойти до такого ужасного положения. Мне казалось даже, что мой сын имел с ним сходство в лице.
Дальше мы шли уже всей армией. У Соловьева мы переправились чрез Днепр и, не доходя несколько верст до Дорогобужа, остановились. Так как двигалась огромная масса войск вместе, то продовольствие для лошадей доставать было трудно. Останавливались обыкновенно подле селений. Для дров и соломы разбирали заборы, сараи и клуни. На походе к Дорогобужу случилось, собственно с нами, довольно комическое происшествие: армия остановилась ночевать на поле, где хлеб был уже снят, а на месте расположения нашей роты, около зарядных ящиков, была небольшая впадина или котловина; на ней росла трава и небольшой кустарник. Погода была жаркая, во время похода была страшная пыль, и так как нам это местечко показалось свежим и очень приятным, то мы и расположились спать под кустами, не делая бивуака. Только что мы заснули, нашли тучи, поднялась гроза и пошел дождь. Сначала мы укрывались кое-как, но дождь полил до того сильный, что вся котловина наполнилась водой, мы очутились в воде и вымокли до последней нитки. Нам уж сделалось прохладно, особенно пред утренней зарей. Не было дров, чтоб разложить огонь и обогреться; мы мокрые продрогли и не знали что делать. Один из офицеров, чтобы согреться, предложил выпить водки. Водка у нас не была в употреблении: некоторые пили, но понемногу, а я и совсем не пил; но тут с другими и я немного проглотил водки и почувствовал, как по всему телу разлилась какая-то приятная теплота. Мы выпили еще и еще и наконец совершенно опьянели. Командир позвал, не знаю уж зачем, одного офицера и что-то ему приказывал, а тот, как мы узнали после, сказав ему какую-то грубость, ушел. Командир позвал меня и опять что-то приказывал, но я, не дослушав его приказания, отошел немного и, кажется, упал. Это удивило ротного командира, — он не знал, что такое случилось; но штабс-капитан, хотя и сам пил, но, видно, осторожнее, объяснил ему в чем дело. Командир пожал плечами, приказал сделать бивуак и нас там уложили спать. К счастью, до самого полудня армия не выступала, погода сделалась хорошая и мы имели время проспаться. Я проснулся с головной болью, — это был первый подобный случай в моей жизни. Может быть, кто-либо и осудит нас за такой поступок, но и по настоящее время я смотрю на это происшествие как на шалость, или еще вернее — неосторожность; даже наш командир, при всей своей серьезности и строгости, оставил это приключение без замечания, зная, что пить не было у нас в обыкновении.
Когда мы остановились подле Дорогобужа, то по всем линиям объезжали главнокомандующие Барклай-де-Толли и князь Багратион. Пронесся слух, что они осматривают войска, предполагая дать тут сражение. К этим слухам мы так уже привыкли, что мало им верили, а между тем неудовольствие и ропот усиливались. Негодовали единственно на Барклая-де-Толли и не только возлагали на него вину, но еще прибавляли много небывалого. Высшие офицеры обвиняли его в нерешительности, младшие — в трусости, а между солдатами носилась молва, что он немец, подкуплен Бонапартом и изменяет России. Обвиняли его за то, что даром отдал Смоленск, что пошел от него по Петербургской дороге и тем чуть не отдал всю армию в руки Наполеона. Особенно неприятное впечатление произвело известие, что Барклай-де-Толли поссорился с князем Багратионом, которого все превозносили до небес. Корпусными начальниками мы все были довольны. Дух между солдатами и офицерами был самый воинственный. Французов нисколько не боялись и, хотя всем было известно, что французы гораздо нас многочисленнее, однако ж, все с нетерпением желали с ними сразиться.
Во время стоянки мне случилось ехать на фуражировку; я поехал в Дорогобуж. Там на одном дворе, в стороне от большой дороги, нашли на сеновале сено; навьючив его на лошадей, вышли мы на большую дорогу уже вечером; по ней проходила армия. Дождавшись своего корпуса и роты, я приказал сложить сено на орудия. На выходе из города по обеим сторонам улицы догорали дома и летели искры; мы проходили с опасением и осторожностью, чтобы как-нибудь искра не попала в сено и не случилось бы несчастья. Когда вышли из города, то сделалась большая темнота; в это время Барклай-де-Толли проезжал с небольшой свитой мимо полков и я сам слышал, как в толпе солдат кто-то сказал: «Смотрите, смотрите, вот едет изменщик!» Это было сказано с прибавкой солдатской брани. Этого Барклай-де-Толли не мог не слышать и как, должно быть, оскорбительно было ему слышать подобные незаслуженные упреки… Больше под влиянием других и сам я не слишком хорошо думал и говорил о нем, и за то до настоящего времени совесть моя как будто меня упрекает. За всем тем скажу, что если бы он вздумал дать всеми желанное сражение, то войска, несмотря на доверие к корпусным командирам и другим генералам, при малейшем неблагоприятном обороте сражения, могли бы это приписать измене Барклая-де-Толли и не только потеряли бы сражение, но и разбежались бы. Настало время, когда другой главнокомандующий был положительно необходим.
Подходя к Вязьме, я поехал туда вперед, купил кое-какой провизии, белого хлеба и вяземских пряников. Пришедши в Вязьму, армия остановилась вблизи ее. Пришли с разных мест транспорты с продовольствием и велели послать приемщиков. Я отыскал интендантство. Передняя большая комната набита была офицерами, посланными за приемкой. Дверь в другую комнату была заперта; говорили, что там Канкрин и никого к себе не пускает. Поднялся шум и крик: «Да что это такое? Позапирались и спят, а люди и лошади пропадают с голоду!» Шум до того увеличился, что Канкрин, отворив дверь и придерживая ее рукой, сказал: «Господа, уймитесь, не то сейчас дам знать главнокомандующему. Провианту и фуражу делается расчет, и он будет выдан по корпусам; вы извольте отправляться и получать его от корпусных комиссионеров, а здесь ничего не получите». — Несмотря на это, все протянули к нему руки с требованиями, а он твердил: «Здесь ничего не получите, говорю вам, обратитесь в корпусные квартиры». — Я стоял впереди, протягивая руку с требованием, и сказал: «Сделайте милость, ваше превосходительство, подпишите. Наша рота откомандирована к гвардии». — Сам не знаю, с чего мне пришло в голову сказать это. Все обратили на меня глаза, так что я сконфузился. Однако ж, Канкрин выхватил у меня требование, тут же схватил с окна перо, написал что-то на требовании и сказал: «Ступайте». В требовании, кроме провианта, означено было тридцать четвертей овса. Овес был в транспорте из Орловской губернии, в ведении какого-то дворянина. Увидев требование, дворянин тотчас же отсчитал мне требуемое количество. Отправив подводы с бывшими при мне людьми, пошел я к нему на квартиру расписаться в получении тридцати четвертей овса. Разбирая мою подпись, господин, отпустивший овес, тут же прочитал и ассигновку Канкрина, написанную весьма нечетко; в ней значилось: «Отпустить три четверти. Канкрин». Это, должно быть, он написал, чтобы только отделаться от меня; я и сам второпях не разобрал ассигновки. «Как же это так?…» — начал говорить дворянин. Я его уверил, что это, видно, Канкрин написал по ошибке; а так как овес был уже отправлен и вернуть его, конечно, мне не хотелось, то недоразумение тем и кончилось. Хотя это дело и не совсем было чисто, но такие проделки были тогда в ходу и считались каким-то удальством. В роте я был младшим офицером и считался ротным квартирмейстером; следовательно, с самого начала компании до Бородинского сражения, где я был ранен, на мне лежала обязанность добывать продовольствие и приемка его из магазинов и других запасов, а потому к этим делам я уже порядочно попривык. Кроме тридцати четвертей овса, мы получили еще и по общей ассигновке из корпусной квартиры три четверти количества, которое было назначено на легкие роты. Получили также несколько четвертей сухарей и круп, по два вола и по несколько ведер водки.
Пришли мы в Царево-Займище и тут прибыл в армию фельдмаршал Кутузов. Приезду его все чрезвычайно обрадовались, так что доходило до энтузиазма. Рассказывали последние его действия в Молдавии, как он уморил голодом турок; припоминали разные случаи его жизни, его чудесные раны, подвиги при Суворове и другие до французской войны, жалели о немилости к нему государя после аустерлицкого дела, неудачу которого приписывали австрийцам и ставили ему в похвалу, что он был мастер ухаживать за дамами. Простые солдаты вскоре начали говорить: «Не успел приехать старик Кутузов, как уж пошли другие распорядки». При отступлении от Смоленска арьергард наш имел четыре дела с французским авангардом, но не слишком сильно удерживал его, так что армия, отступая, принуждена была идти без разбора и днем, и ночью. Фельдмаршал усилил арьергард, который каждый день, по возможности, удерживал французов, и армия регулярно поутру подымалась, днем имела привал, а вечером в свое время останавливалась на ночлег, что продолжалось до самого Бородино; солдаты это заметили, называли другими порядками и были очень довольны.
С прибытием Кутузова всё как будто встрепенулось; начали говорить, что Кутузова нарочно прислали, чтоб он дал генеральное сражение, на что Барклай-де-Толли не мог осмелиться, и что Кутузов ищет только выгодной позиции. Было известно, что французская армия превосходит нашу числом, что Наполеон могучий воин, генералы у него опытные, войска храбры, а главное — от беспрерывных побед в Европе и от нашего отступления — уверенны в успехе. Мы, идя впереди, конечно могли легче доставать продовольствие, к тому же имели запасы в Дриссе и Смоленске и в небольшом количестве подвозили по дороге, но и французы не нуждались. Для продовольствия лошадей в то время, в июле и августе, везде было довольно сена, хлебных и овсяных немолоченных снопов, что для лошадей составляло хороший корм; жители не могли угнать всего скота из деревень, мы не могли забрать с собой всех остатков даже из тех деревень и селений, которые были расположены по большой дороге, а тем более в стороне от дороги версты за три или четыре, а потому и для французов было довольно говядины; сухари и хлеб им тоже подвозили. Что французы в то время не могли нуждаться в продовольствии, это можно заключить из того, что, проходя в октябре и ноябре теми же местами, где они хозяйничали в продолжение целого лета, мы не нуждались ни в чем, и даже около Смоленска и Красного была возможность простоять несколько дней. К тому же не только французские офицеры, но и солдаты имели деньги, чего у нас не водилось, а с деньгами, несмотря ни на какие обстоятельства, всё-таки можно всегда чего-нибудь достать. Может быть, мы и имели пред французами преимущество в продовольствии, но относительно обмундировки в сравнении с ними мы были оборванцы.
Французы ломились на нас бодро и смело. Все мы знали, что сражение будет страшное, но не унывали. Голова моя была наполнена воспоминаниями из военных книг, особенно «Троянская брань» не давала мне покоя; мне очень хотелось побывать в большом сражении, испытать, что там можно чувствовать, и после рассказывать, что и я был в такой-то битве. Смоленское сражение меня не удовлетворило; молодые годы и воображение требовали побольше простору и действия.
