Ночь прошла совершенно спокойно в отношении противника, но, конечно, отдыхать не пришлось: установление связи с непосредственным начальством, с Зарайским полком, а, главное, забота об эвакуации раненых своего отряда и зарайцев, которых, кажется, было всего около 150 человек.
Ночью пришло приказание начальника 3 В.-С. Стр. Дивизии г.-м. Кашталинского оставаться на предстоящий день на занимаемых накануне позициях и обороняться во что бы то ни стало. Тон приказания был таков, что не допускал и помысла об отступлении. К 6 ч. утра отряд занимал ту же позицию, на левом (восточном) берегу долины Павшугоу—Тасигоу: обе роты по гребню; левый фланг их в этот день не соприкасался с правым флангом войск г. Столица, так как между расположением 12-го Стр. полка и нашим оставался небольшой интервал. Не стояла более на позиции и конно-горная батарея пограничной стражи; я предполагал сперва, что она переменила позицию, ввиду возможности открытия ее месторасположения противником накануне, но потом убедился, что батарея участия в бою не принимала, а, между тем, ее содействие нам в этот день было бы очень полезно. Все казаки отряда стали в резерве, потому что к нашему правому флангу уступом назад протянулся Зарайский полк, и не было надобности занимать сопку, на которой накануне была расположена сотня Черноярова. Я приказал Желтухину, командовавшему казаками, стать возможно укрыто, вне выстрелов, так как был уверен, что японцы в этот день вытащат, наконец, артиллерию, т. е. исправят свою ошибку предшествующего дня, и, конечно, будут искать наши резервы, стреляя на поражение площадей.
Отряд составил крайний правый фланг всего боевого участка г. Столицы, которому нас подчинили на этот день; указания, полученные от него, все-таки уже намекали на возможность отступления: так, нам ставилась задача упорно удерживать свою позицию лишь до отступления 12-го полка, которое и прикрывать; кроме того, было сообщено, что «вероятно, придется удерживаться до 5 час. дня».
Теперь это вполне понятно, так как командующий армией еще в ночь на 13 августа приказал г. Иванову начать отступление, вследствие тактической неудачи на левом фланге (потеря на левом фланге анпинской позиции высоты № 273 у д. Пегоу) 10-го корпуса, своим отходом обнажавшего левый фланг 3-го Сибирского корпуса, но нам было странно, неприятно слышать даже о возможности отступления, ибо мы сражались уже трое суток вполне победно. Г. Куропаткин в своей резолюции на докладе г. Иванова о необходимости отступления говорит, что «так и было предположено». Да, может быть, по его стратегии и тактике «терпения», оставление победно обороняемой ляньдясанской позиции составляет шедевр военного искусства, равный отходу от Ляояна, но мы, маленькие люди, честно исполнившие свой долг, не уступавшие ни шагу противнику и даже его преследовавшие, отлично сознавали уже тогда, что командующий губит всё дело, играя в руку врагу и только развращая дух нашей доблестной армии.
Нельзя не заметить, что 11, 12, 13 и 14 августа серьезный бой велся исключительно на Восточном фронте Маньчжурской армии; спрашивается, отчего г. Куропаткин не желал лично руководить боем, а предоставил это занятие генералу Бильдерлинг, выказавшему себя неспособным, допустив 10-й корпус слишком быстро очистить весьма сильную позицию. Правда, в некоторой степени командующий сам руководил действиями войск на Восточном фронте, отдавая непосредственно некоторым начальникам свои распоряжения (я приведу позднее еще некоторые доказательства, описывая действия или вернее наше бездействие 15 августа): так 35-я дивизия была прислана на подкрепление 3-го Сибирского корпуса по его личному приказанию; отступление с ляньдясанской позиции предписано лично им. Вернее всего будет признать, что и здесь применена обыкновенная система нашего полководца: кое-что указывать и чаще всего по мелочам, а все-таки иметь какое-нибудь лицо, на которое можно было бы свалить ответственность в случае неудачи[1]; в данном случае он отыгрывался на г. Бильдерлинге. С легким сердцем доносил великий представитель стратегии терпения, последователь Кутузова, об оставлении им ляньдясанской и анпинской позиций, а между тем именно в этом отступлении и заключалось начало нашего поражения под Ляояном. На этом вопросе считаю необходимым остановиться подробно.
Японцы вели одновременно две огромные операции: одну против Порт-Артура, другую против Маньчжурской армии. Многие стратеги считают крупной ошибкой с их стороны одновременное преследование двух целей, ибо они не располагали сразу достаточными силами, чтобы, обложив первоклассную крепость, нанести решительный удар врагу в поле. Положительное решение вопроса стратегией состоит в том, чтобы прежде всего сосредоточить все силы для достижения одной главнейшей цели, а в данном случае важнее всего было покончить с Маньчжурской армией, так как, при условий полного господства на море, достигнутого японцами с минуты неожиданной атаки на нашу тихоокеанскую эскадру в ночь с 26 на 27 февраля, падение Артура было обеспечено, в случае поражения русских войск в Маньчжурии (так на самом деле оно и случилось); наоборот, даже взятие Артура не могло дать японцам выигрыша кампании, если бы они потерпели неудачу в поле; наконец, успешное ведение осады могло быть всегда остановлено решительным наступлением Маньчжурской армии. Следовательно, наиболее рациональным способом действий было бы: блокируя Артур с моря, выставить против него заслон на Цзынчжоуском перешейке, а все остальные силы двинуть против русской армии; действия японцев, конечно, должны были бы быть в высшей степени энергичны, так как выигрыш времени больше всего обеспечивал успех: русская армия не успела бы сосредоточить достаточное количество сил. Так учит стратегия, но, может быть, японцы имели настолько точные сведения о состоянии крепости Порт-Артур и о мобилизации и сосредоточении наших войск на театре военных действий, а также о качестве наших военачальников, что могли с большой вероятностью на успех поставить себе задачей достижение одновременно обеих целей (к сожалению, расчет их оказался верен, хотя, правда, исключительно благодаря последнему обстоятельству, т. е. неудовлетворительности качеств наших военачальников; во всем остальном они ошиблись, а именно: к минуте начала генерального сражения под Ляояном — мы оказались в равных, если не в превосходных силах; провозоспособность Китайской ж. д. и даже всей Сибирской магистрали превысила все ожидания; попытки разрушения железных дорог, задуманные весьма широко — начиная от моста через Волгу — не увенчались успехом). Кроме того, нельзя не считаться с тем значением Артура, которое он имел для всей японской нации; японцы просто не смогли бы терпеливо выжидать и только смотреть на него; ведь владение русскими этим пунктом положительно не давало спать всем подданным Микадо. Хотя наши враги принесли много лишних жертв, благодаря своему желанию поспешно овладеть этой твердыней, тем не менее их энергия и самая поспешность атаки Артура являлись необходимостью удовлетворения национальной потребности, и, казалось бы, нашим стратегам следовало это предвидеть.
Как бы то ни было, японцы сами усложнили и затруднили себе задачу;[2] поэтому-то вопрос времени и получал для них такое огромное значение; они должны были дорожить не только каждым днем, но даже часом времени, так как, зная базу русской армии в Ляояне и, следовательно, надеясь нанести ей там решительное поражение, они должны были обеспечить себе надежное превосходство сил, которое в начале кампании, конечно, было на их стороне.
Японцы вели совершенно естественно операцию наступления против Куропаткина по двум направлениям: 1) с юга, потому что они прежде всего прикрывали таким направлением осаду Артура и, кроме того, захватывая железную дорогу (любезно предоставляемую им в самом образцовом порядке, без разрушения мостов, пути и станционных сооружений, и даже с постепенным по мере наступления японцев развитием подъездных путей и самих станций), получали в приобретаемых морских портах самую удобную базу; 2) из Кореи, так как направление от Фынхуанчен—Сюянь на Хайчен—Ляоян выводило во фланг операций русской Маньчжурской армии, а направление Фынхуанчен—Саймацзы — в тыл ее. К тому же японцам было необходимо покорить всю Корею от г. Сеула до р. Ялу, чтобы в этой стране основать базу на случай неудачи в Маньчжурии, где они могли быть опрокинуты в море.
Если я говорил в начале 1-й части, что отказ Оямы от наступления через Саймацзы к Мукдену, чем он мог заставить Куропаткина очистить Ляоян без генерального сражения, был вызван также тем обстоятельством, что Куропаткин подготовил ему для наступления к Ляояну пути сообщения, то, с другой стороны, надо полагать, что Ояме было также выгодно нанести решительный удар русской армии именно у Ляояна, так как этим достигался значительный выигрыш времени, на что, вероятно, и рассчитывал японский стратег. Тем не менее, операция наступления всех 3-х японских армий велась крайне медленно, ибо расстояние от Тюренчена до Тунсинпу протяжением всего в 200 верст пройдено почти в 4 месяца (18 апреля — 11 августа), а расстояние от Бицыво—Догушань до Айшаньчжаня протяжением в 250—200 верст пройдено в 3½ месяца (1 мая — 15 августа). Я не могу, конечно, знать всех причин, заставивших Ояму жертвовать столь драгоценным для него элементом, как время, но уже только в этом одном факте ясно видно несовершенство проявленного в эту войну нашим врагом военного искусства. Действительно: а) план войны был не только составлен заблаговременно, но прорепетирован за несколько лет назад (японско-китайская война); б) подготовка армии к войне во всех деталях, т. е. в отношении мобилизации, сосредоточения, перевозки морем, снабжения и пополнения, конечно, была блистательна; г) знание театра военных действий баснословное, потому что армию вел тот же генеральный штаб, который уже провел ее один раз, и большинство которого жило на театре военных действий в продолжение нескольких лет до войны; д) пути сообщения были разработаны в совершенстве противником, т. е. русскими, и е) наконец, противник же позаботился подготовить до некоторой степени и продовольствие. Ну, при таких условиях, подвести к полю решительного сражения 200—150-тысячную армию со скоростью полутора верст в сутки не есть образец военного искусства.
Да не подумают, однако, читатели, что такое медленное, не выдерживающее никакой критики наступление японского полководца было обусловлено тем сопротивлением, которое ему оказывал его русский коллега, стремившийся использовать все тактически выгодные позиции Маньчжурии[3]. Такое заблуждение легко опровергнуть. Избранных Куропаткиным на несчастье русского оружия в первом же столкновении с врагом на сухом пути (на морском мы уже давно пострадали) знаменитых генерала Засулича и полковника Орановского Куроки одним боем отогнал сразу на 150 верст; как только был убит граф Келлер, Восточный отряд тотчас вспомнил опыт Засулича, тем более что начальником его штаба оставался тот же герой тюренченской паники Орановский, и поспешно убрался на ляньдясанскую позицию, поближе к Ляояну;, если он не промахнул дальше, то, конечно, лишь благодаря принципу нашего противника: никогда не преследовать, не развивать одержанный успех, — словом, строить побежденному золотой мост. Что касается Южного фронта Маньчжурской армии, то, конечно, не Вафангоу остановило японцев, ибо все остальные позиции были отданы почти без боя; на юге, благодаря таким кавалерийским офицерам, как Воронов и комп., лихорадка от одной мысли о появлении японцев вибрировала чуть ли не с 20-х чисел марта месяца, когда еще не было в Маньчжурии ни одного японца (кроме, конечно, переодетых китайцами шпионов); перед же самым генеральным сражением — 13, 14, 15 августа мы просто приглашали противника наступать, даря ему железную дорогу с оборудованными станциями и даже обильными запасами интендантского довольствия, вероятно, заманивая к Ляояну… и заманили.
Итак, японцы потеряли массу времени и доползли до сцены «трагедии Ляоян» только к 7-ми часам утра 11 августа, когда начали обстреливать, или, вернее, сами были обстреляны передовым отрядом 3-го Сибирского корпуса у д. Тунсинпу; это было начало последнего акта задуманной Оямой операции наступления на русскую армию, с целью нанесения ей решительного удара, т. е. завязка генерального сражения под Ляояном.
Интересно решить вопрос: был ли уже задуман японским главнокомандующим, в минуту завязки генерального сражения, план его выполнения, т. е. нанесения решительного поражения врагу не только принуждением очистить окрестности Ляояна, но и совершенным разбитием армии. Конечно, вряд ли Ояма мог предугадать, что участь сражения будет решена на правом берегу р. Тайцзы, в окрестностях Янтайских копей, но все-таки полагаю, что на этот вопрос можно ответить утвердительно.
10 августа, готовясь на следующий день одним смелым порывом захватить котловину Тунсинпу и сбить правый фланг ляньдясанской позиции, японцы вероятно предполагали, что участь великого исторического события будет решена на левом берегу р. Тайцзы; они намеревались опрокинуть Восточную группу русской Маньчжурской армии в р. Тайцзы и отрезать пути отступления Южной группы; когда же этот план не удался, вследствие поражения японской гвардии 11—13 августа, при Тунсинпу и Тасигоу, но всё же победившие русские войска, очистив свои позиции и отступая к Ляояну, тем самым продолжали выказывать абсолютную пассивность и отказ от маневрирования, то Ояма решился на более рискованную операцию — перенесение действий своим правым флангом на правый берег р. Тайцзы, чтобы устроить русской армии нечто в роде Седана, для чего, однако, у него не хватило сил, ибо своим доблестным боем русские корпуса окончательно их подорвали. Такое предположение основано на соблюдении нашим противником самых простых требований военного искусства: 1) элементарное правило стратегии состоит в том, чтобы стремиться отрезать путь отступления противнику, 2) полное игнорирование русским военачальником своего важнейшего левого фланга; ведь Куропаткин обратил всё свое внимание на укрепление и прочное занятие позиций для обеспечения южного и юго-восточного фронта своей базы Ляояна; без всякого сомнения, японцам было известно, что мы не позаботились достаточно приспособить позицию Сыквантунь —копи Янтай.
А если это так, то значение удерживания за собою анпинской и ляндясанской позиций возможно продолжительное время имело первостепенное значение: японцы не могли приступить к осуществлению задуманной ими операции на правом берегу р. Тайцзы, пока им не удалось сбить нас с этих позиций. При условии, что вплоть до 16 августа удары наносились исключительно на Восточный фронт Маньчжурской армии, Куропаткин имел полную возможность поддержать корпуса Бильдерлинга; мало того, победное начало боев — я говорю про действия 3-го Сибирского корпуса 11—13 августа — давало возможность нам перейти в наступление, и, конечно, от этого общее положение дел могло только выиграть. В этом смысле бои у Тунсинпу и Тасигоу получают еще большее стратегическое значение. Но Куропаткин совершенно не отдавал себе отчета в обстановке и с легким сердцем послал приказ очистить ляндясанскую позицию, т. е. сыграл в руку Ояме, предоставив ему полную возможность осуществить задуманный им решительный удар на наш левый фланг и тыл.
Продолжаю описание боя вверенного мне отряда 14 августа.
С 6 часов утра японцы открыли редкий ружейный огонь с дальних дистанций и вели его таким образом в продолжение двух-трех часов. Люди варили чай за гребнями и по очереди пили, закусывая сухарями. Всё, следовательно, шло благополучно, но в самом начале перестрелки мне донесли, что тяжело ранен фельдфебель 10-й роты Серов. Это была большая потеря для отряда, ибо не всякий офицер мог заменить героя. К сожалению, рана оказалась весьма серьезной (в живот, и через несколько дней он скончался в санитарном поезде). Около 8 часов утра японская артиллерия начала обстреливать расположение 12 стрелкового полка и, как казалось нам, довольно удачно, так что через час времени некоторые сопки были очищены; японцы пристреливались чрезвычайно ловко. Я запретил совсем отвечать на ружейный огонь противника, отчасти потому, что вообще считаю бесполезной стрельбу на дистанцию более 1500 шагов, да, кроме того, не хотел сразу обнаруживать противнику наше расположение; наконец, следовало беречь патроны для более решительных минут боя.
Не помню, в котором часу пришло предложение (а не приказание) г. Кашталинского, «попробовать перейти в наступление и взять д. Тасигоу». В это время положение 12-го полка было уже серьезно, и до двух батальонов противника медленно, но шаг за шагом, подвигались к нашей позиции. Зарайский полк стоял своим правым флангомъ по крайней мере на 1½ версты уступом назад. При такой обстановке я не задумался ответить на сделанное мне предложение приблизительно следующими словами: «Если вчера вверенный мне отряд, Зарайский полк и отряд г. Столицы не взяли Тасигоу и отошли, то в настоящую минуту в моем распоряжении имеется всего 2 расстрелянных, голодных и босых роты.» Тем не менее, я тотчас послал командиру Зарайского полка п. Мартынову приглашение начать наступление. На это получил в самом непродолжительном времени категорический отказ и еще товарищескую частную приписку о бесполезности предлагаемой попытки, которая, по мнению Мартынова, могла повести только к напрасным потерям. Впрочем, я заранее знал, какой мог последовать ответ и предупредил об этом отрядного адъютанта сотника Васильковского. Исправлявший должность начальника штаба г. Кашталинского подполковник Гиршфельд после войны объяснил мне мотивы сделанного мне предложения «взять Тасигоу» следующим образом: «Явились серьезные опасения за положение отряда г. Столица, стоявшего левее, и поэтому решились, для выручки его из критического положения, пожертвовать вверенным мне отрядом, считая его способным на самые решительные и энергичные действия.» Так как взять Тасигоу было мне предложено, а выполнить это с 2 ротами и 3 сотнями (расстрелянными) я не видел возможности, и, по данной обстановке, выручать мне было некого, то, как тогда, так и теперь, удовлетворен своим решением — не делать напрасной попытки, тем более, что командир Зарайского полка решительно отказал в своем содействии. Прикрытие же отхода отряда г. Столица было выполнено вверенным мне отрядом, как это видно из нижеследующего описания, в полной мере, насколько того требовала обстановка.
Выше я несколько раз говорил, что с утра 12 августа ожидал прибытия подкрепления отряду в составе 2-х рот 9-го В.-С. стр. полка под начальством князя Амилахори, столь отличавшегося накануне в деле зарайцев; так как, по-прежнему, подкрепление не прибывало, а ряды рот отряда сильно поредели, да к тому же, по ходу боя в 12-м полку, было уже заметно скорое очищение позиции, то приходилось думать об исполнении возложенной на нас серьезной задачи прикрытия отступления наших войск. Ввиду сего я напомнил г. Кашталинскому о необходимости прибытия, наконец, подкрепления. Просьба была уважена, и, примерно через час (около полудня), прибыли 2 роты зарайцев, что было очень кстати, так как противник заставил часть 12 полка очистить свою позицию.
На нашем участке японцы начали подготовлять атаку артиллерийским огнем и, как-то сразу прекратив обстреливание участка 12 полка, направили огонь не менее 2-х батарей на нас. Однако, подобно тому как и 12 августа, результаты действий японской артиллерии были совершенно нулевые: все снаряды делали огромные перелеты и рвались далеко сзади нас, за тыловыми по отношению к нам гребнями. Странно, до чего капризное дело артиллерийская стрельба: очевидно, по нам стреляли те же, или часть тех же батарей, которые так быстро пристрелялись по позиции 12 полка, а теперь они никак не могли перейти на поражение по моим ротам и, выпустив не одну сотню снарядов, достигли лишь единственного результата, избавив меня от моего ординарца. Я остановлюсь на этом случае, потому что он характеризует в некоторой степени ненормальность морального состояния некоторых офицеров.
Как раз перед переносом огня с участка 12 полка мы, сидя на высокой сопке, следили за попаданиями шрапнели по одной из сопок занятых ротой, по которой японцы особенно удачно пристрелялись. Состоявший при мне ординарцем офицер[4] довольно хладнокровно высказывал свою оценку искусной стрельбе неприятеля. Вдруг над нашими головами загудело, и через минуту сзади нас послышался треск шимозы. Еще раз… и то же самое… Офицер совершенно изменился в лице и жалобным тоном спросил: «Да что же это такое?» — «Это теперь по нам» — ответили ему, — «ждите разрывов поближе, если они так же удачно пристреляются, как по 12 полку». Я не имел более времени следить за ординарцем, так как был занят распоряжениями, но позднее, видя повторение перелетов, вспомнил, что они опасны для стоявших в резерве казаков, и тотчас отдал приказание: «Поезжайте и передайте есаулу Желтухину, чтобы он немедленно переменил место стоянки резерва; во всяком случае, чтобы не держал казаков под огнем.» Подъесаул немедленно побежал вниз и, вероятно, ускакал. Он не вернулся затем ко мне почти до конца боя. Конечно, некоторое чувство не позволило ему приехать вновь на место, где уже тогда начинали реветь снаряды и свистать пули, а через несколько минут началось настоящее дело.
Прибывшие роты зарайцев расположились: одна продолжила левый фланг моих рот, а другая на позиции уступом назад слева, для прикрытия отхода отряда. Бой разгорался; роты уже были в полном огне, но несли, благодаря отличному укрытию, малые потери. Я видел, как постепенно очищали свою позицию соседние участки, но всё еще ожидал приказания отступать.
Наконец, пришла записка от г. Столица, и я приказал ротам 9-го полка последовательно отходить назад к перевалу; полурота зарайцев должна была присоединиться к уже готовой к бою на второй позиции роте того же полка. Есаулу Желтухину было приказано спе́шить всех казаков еще дальше назад уступом, чтобы принять на себя отступающих зарайцев, а, для прикрытия их отхода, 10-я рота капитана Томашевского должна была занять 4-ю позицию.
Отдав все распоряжения и не сомневаясь, что они будут выполнены в точности, я считал своим долгом руководить лично выходом из боя тех трех рот, на которые легла вся тяжесть боя последних минут, на главной покидаемой позиции. Вопрос усложнялся тем обстоятельством, что все части должны были, спустившись сперва в мертвое пространство, переходить затем через перевал, на котором именно сосредоточивался перекрестный ружейный огонь противника. Я говорю перекрестный, потому что, с отходом 12 полка, японцы уже несколько охватили наш левый фланг, а так как зарайцы тоже уже начали отступать (правее нас), то и оттуда был направлен на нас продольный, или во всяком случае косой огонь. Оставив свой командующий наблюдательный пункт, я спустился к перевалу, приказал увести всех верховых коней вне сферы огня и влез на небольшую кумирню у самой дороги. По степени обстреливания этого пункта только ружейным огнем (японцы продолжали усиленно обстреливать артиллерией наш тыл на таком расстоянии и в таком направлении, что не могли причинить, к счастью, ни малейшего вреда своими снарядами — преимущественно шимозами) я сперва думал, что вывести без огромных потерь не придется ни одну роту, но всего в нескольких шагах заметил овраг — промоину, глубиной полторы сажени, по которой и следовало выводить всех людей. Как раз в эту минуту начали подходить стрелки 10-й роты. Я указал направление и начал следить за начинавшимся боем зарайцев со второй позиции, когда увидел большую толпу в полном беспорядке отступавших стрелков. Оказалось, что то были 3—4 роты 12 полка, взявшие неверное направление, так сказать, запутавшиеся в сопках и очутившиеся в расположении моего отряда. Их присутствие могло сделать положение критическим, так как они запрудили и без того узкую щель, через которую был единственный выход отряду. Ввиду сего я крикнул 10-й роте: «Дети, бегом, проходите как можно скорее. У нас не бегают, но, когда нужно, я приказываю бежать, чтобы очистить дорогу.» Стрелки засмеялись, крикнули мне: «Ваше высокоблагородие, сойдите вниз, просим», и, скорее беглым шагом, а не бегом, рота в стройном порядке исчезла в овраге. Я приказал 9-й роте немедленно остановиться и выждать, пока не пройдут все стрелки 12 полка, которых мне удалось вывести в 20—30 минут времени. Когда проследовала последней 9-я рота, и я уверился в твердости расположения полутора рот зарайцев на их второй позиции, то сошел с кумирни, присоединился к стоявшей у обрыва свите и поздравил их с благополучным ходом дела. Действительно, японцы продолжали совершенно безрезультатную артиллерийскую стрельбу, а, вместо того, чтобы удвоить энергию своего наступления, или даже перейти в атаку, продолжали обстреливать усиленным ружейным огнем покинутую нами позицию и перевал, который также был очищен. Охват нашего левого фланга замер, и только около двух рот, с расстояния до 800 шагов вступили в состязание с зарайцами, расположившимися на второй позиции. Я пошел вслед за отступавшей 9-й ротой и вышел к коноводам есаула Желтухина, которому приказал обстреливать японцев, угрожавших атакой зарайцам. Получив донесение от последних, что противник не только не наступает, но прекращает огонь, я отдал приказание отходить и зарайцам, приказал Желтухину дождаться их отхода и затем, очистив позицию, либо пристроиться к позиции Томашевского (10-й роты 9-го полка), если японцы будут продолжать преследование, либо следовать за 10-й ротой, не теряя связи с противником. Впрочем, уже на позиции Желтухина было видно, что дело кончилось, и противник удовольствуется тем успехом, что мы очистили наши позиции, которые, кстати сказать, конечно, можно было бы и не очищать, так как напор противника был в этот день вообще сравнительно слаб, а преследование лишь обозначено.
Когда я прибыл на позицию есаула Желтухина, то спросил его, не потерпели ли казаки от артиллерийского огня. Тут только вспомнил, что уже более двух часов времени ко мне не возвращался посланный с приказанием к Желтухину офицер — ординарец. Желтухин сообщил мне, что он видел его уже давно и получил от него мое приказание. Я понял в чем дело и поэтому приказал так: «Есаул, немедленно пришлите мне другого офицера-ординарца, а этому передайте, что я его более видеть не желаю, так как он в продолжение двух часов не мог вернуться ко мне доложить об исполнении приказания, и я отлично знаю почему»[5].
На позиции 10-й роты Томашевский доложил мне, что в цепи залегла всего полурота, так как, по-видимому, противник прекратил бой и наступление. Я приказал ему подождать подхода казаков и отступать долиной Сянсанцзы—Вейдягоу, согласно полученному приказанию от г.-м. Столицы. В отношении получаемых от этого генерала приказаний об отступлении, я был неоднократно поставлен в довольно странное положение: то приказывалось отходить, то — удерживаться на позиции. Последнее приказание заключало в себе именно приказание драться, но в это время, согласно полученным ранее распоряжениям, вверенный мне отряд уже очистил главную позицию, и только казаки и рота Томашевского прикрывали общее отступление. Однако, на том конверте, в который было вложено приказание, спешно, карандашом было надписано: «Отступайте.»
Так закончился бой за ляньдясанскую позицию; мы его начали и мы же его закончили, прикрыв отступление других частей. Конечно, отступать было тяжело, но состояние духа отряда после непрерывных трехдневных успехов было прекрасное. Несмотря на утомление боями и маршами, все были бодры и веселы. Надо было позаботиться о пище, и сама судьба пришла нам на помощь. Отъезжая от позиции казаков, мы встретили стадо козлов, гонимое китайцами нам навстречу, т. е. по направлению к японцам. Я немедленно приказал гнать это стадо при нашей походной колонне, когда отряд соберется, а пока поручил его своим верным вестовым. Козы пригодились нам как нельзя более кстати, и двое суток весь отряд имел отличное мясо.
Харбин 1905 г.
Владивасток 1906 г.
Уральск 1907 г.
С.-Петербург 1908 г.
Примечания
править- ↑ На берегах р. Ялу — на Засулича, у Янзелина — на графа Келлер? У Вафангоу и Дашичао — на барона Штакельберг, у Ляньдясань, Анпина, Сыквантунь и Янтай — на барона Бильдерлинг, у Бенсиху — на барона Штакельберг, у Сандепу — на Гриппенберга, наконец у Сандепу (второго — наступательного, предполагавшегося) и у Мукдена — на барона Каульбарс.
- ↑ Мне возразят, что если бы японцы ограничились только выставлением заслона против Артура, то Маньчжурская армия произвела бы свое сосредоточение не у Ляояна, куда притягивал ее именно Артур, а гораздо севернее, но я отсылаю читателей к 1-й части моего труда (стр. 60), где уже высказал, что базирование нашей армии на Ляоян не могло помочь Артуру; здесь напомню только, что в сущности у нашего полководца не было никакого плана кампании, а он пассивно выжидал, что будет делать противник, и, в зависимости от действительных и кажущихся ему операций японцев, пробовал, использовав тактически выгодные позиции, осуществлять какую-то несбыточную идею сосредоточения колоссального превосходства сил.
- ↑ Да послужит смягчающим Куропаткину вину обстоятельством то, что он покрыл себя лаврами в песчаных степях Аравийской пустыни, т. е. в Средней Азии, где, действительно, позиций немного; в Маньчжурии же позиция на каждой сопке, и естественно увлечься их использованием… Однако, капитан, позднее подполковник генерального штаба Куропаткин воевал и на Балканах… но и там, и тут он состоял при Скобелеве, исполнял поручения Скобелева, а здесь, в Маньчжурии, увы, Скобелева не было.
- ↑ Из числа патентованных разведчиков, избранных из драгунских полков и получавших усиленного размера суточные деньги.
- ↑ Позднее офицер сознался мне, что он может выносить свист пуль, но совершенно не переваривает звуков полета и разрыва артиллерийских снарядов. Что делать, были у нас в армии и такие офицеры!
