В 4-м часу утра была легкая перестрелка у князя Долгорукова, остановившая попытку японцев продвинуться вперед с рассветом. Ровно в 5 часов утра я взобрался на свой наблюдательный пункт в затылок 10-й роте, на командующую сопку; в ту же минуту туда въехал верхом есаул Маркозов. Появление этой особы меня несказанно удивило, ибо я его не требовал, а в такую серьезную минуту, когда вот-вот ожидалось начало боя, оставить сотню по собственной инициативе довольно странно.
«Что нужно?» — «Я приехал, чтобы узнать когда мы будем отступать.» — «Вот что, но видите ли, есаул, сперва еще надо подраться, а потом уже думать об отступлении.» — «Но ведь надо же и отступать, полковник?» — «Не беспокойтесь, вы подчинены князю Долгорукову, а он знает, когда нужно и можно отступать; к нему и обращайтесь. Не забудьте передать, что приказание об отступлении может не дойти, ибо дело будет серьезное, а вот вы совершенно напрасно вылезли верхом на эту самую командующую сопку; сюда пули залетали и вчера, а сегодня вероятно будет почище; — поезжайте с богом.» Есаул повернул лошадь и молча удалился. Я, конечно, сдержал себя, да кроме того, не знаю почему, меня сопровождало в эти минуты особенное спокойствие, или, вернее, я заставлял себя быть таким; это было нужно, необходимо. А между тем поступок Маркозова был возмутителен: уехать с позиции без разрешения своего прямого начальника (князя Долгорукова) к старшему начальнику для того, чтобы напомнить ему об отступлении! Это говорит само за себя, и называть чувство, заставившее этого человека так поступить, не стоит. Я не считал нужным и вразумлять его, ибо знал, что ни он, ни один казак не уйдут. Конечно, если бы князь Долгоруков выбыл из строя… но об этом я не думал, ибо знал, что заместителя ему не было; судьба нам благоприятствовала и сохранила драгоценного офицера на всё необходимое время критического положения, а через несколько минут оно действительно сделалось таким.
В 5¼ часов утра начался ружейный огонь противника, открытый сразу на протяжении более 3-х верст, что ясно обозначило боевой порядок не менее бригады пехоты; на этот раз огонь был уверенный, массовый, стремившийся залить пулями всю котловину Тунсинпу. В 5½ часов грянул первый артиллерийский выстрел, и шрапнель, сделав перелет, за позицией казаков дала высокий разрыв. Это был первый виденный мной разрыв японского снаряда, и он врезался у меня в памяти. Затем последовало еще несколько перелетов в том же направлении, но, казалось мне, пристрелка была закончена, хотя и очень не скоро. Одновременно начали рваться шрапнели и шимозы над позицией стрелков, но, к счастью, давали всё перелеты, или разрывались в глубоких лощинах между сопками занятыми моими молодцами. Сосредоточенный огонь многих батарей не прерывался ни на одну минуту и велся площадями; японцы искали наших резервов и потратили немало снарядов; но резервов у нас не было: стрелки и казаки были в одну линию, а за нами на 5 верст пустота; сильно досталось д. Тунсинпу, жители которой, к сожалению, оставались спокойно в своих домах, вероятно, надеясь, что мы снова удержимся на позиции.
Как и накануне, я больше всего опасался за правый фланг, считая левый обеспеченным, но скоро получилось донесение, что японцы обходят нас слева; кроме того, Васильковский, рассматривая местность на левом фланге, утверждал, что видно наступление противника; я послал его на левый фланг, но еще до его возвращения, по направлению огня, теперь уже бравшего высоту, на которой мы стояли накрест, понял, что левее нас не было никого, что 10-й полк ушел на главную позицию, или в резерв, не предупредив об этом.
Японцы распространялись весьма быстро в охват нашего левого фланга и в 6 часов развили силу огня до предела его напряжения. Ввиду сего я отвел сперва 9-ю роту, а затем и 10-ю на 2-ю позицию. Во время этого маневра я лег на гребне и смотрел через него; ружейные пули в буквальном смысле слова пахали гребень по обеим сторонам; так пролежал я 8 минут, отсчитывая время по хронографу; затем стал на гребне и в бинокль долго любовался фигурой князя Долгорукова, стоявшего в цепи своих спешенных казаков; сопка, которую они занимали, имела вид редута, неправильного четырехугольника; они могли занять только 1½ фаса, загибая несколько фланг назад; люди лежали, а командир стоял в нескольких шагах сзади, на дне редута, немного сгорбившись и всё время поднимая правую руку; фигура выражала замечательное хладнокровие. Мне хотелось послать ему приказание отступать, потому что, как казалось, его позицию осыпали шрапнелью, но я ждал еще некоторое время.
Вообще, через полчаса после начала боя, убедившись, что на передовой позиции нет никого кроме нашего отряда, я отлично понимал, что борьба была слишком неравна, и следует уходить, но я знал также, что быстрое отступление опаснее, чем отход с боем; по-видимому, противник считал нас гораздо сильнее и обратился к подготовке своего наступления огнем; следовательно, можно было выиграть некоторое время. Многие осуждают меня за то, что я обрек на расстрел казаков, но в горах кавалерия не может действовать иначе, как пешим боем, а раз их нельзя заменить пехотой, то они должны драться совершенно так же, как последняя, если только бой необходим; а что он был необходим — это доказывают последующие события: 1) мы заставили противника развернуться, а главное поставить свои батареи не против главной позиции 3-го Сибирского корпуса, а против нас, т. е. этим выиграли целых два дня боя; противник мог вступить в артиллерийское состязание только на следующий день 13 августа. А так как большая часть артиллерии В. отряда была к 11 августа снята с ляньдясанской позиции, отведена назад и поставлена вновь только к утру 12 августа, то задержка боем у Тунсинпу дебуширование гвардейской (отборной) дивизии противника имеет колоссальное значение. 2) Боем 12 августа был окончательно установлен охват правого фланга ляндясанской позиции, и могли быть приняты меры для его парирования. 3) Геройская борьба горсти русских войск с огромными силами японцев при условии даже отхода (но в полном порядке), имела огромное моральное значение для наших войск и, вместе с тем, конечно, заставила противника действовать еще более осторожно и медленно; японцы утвердились в долине Сидахыа к вечеру 12-го августа, но начали атаку нашего правого фланга только 13-го утром. Принимая всё это во внимание, не могу поставить себе в упрек, что в 2½ сотнях казаков пострадали 3 офицера, человек 30 казаков и несколько десятков коней. Может быть, кому-нибудь, приехавшему из С.-Петербурга в Забайкальское войско, для получения наград и отличий, не понравилась такая хорошая баня, как 2½ часа боя у Тунсинпу 12 августа, ибо у нас уже успели слишком привыкнуть к тактическому правилу не употреблять конные части в бою наравне с пехотой, да к опыту протекшего периода кампании, сводившемуся к отступлению, при появлении нескольких японцев; но до недовольства таких элементов мне нет никакого дела, и все их попытки злословить на страницах печати, конечно, не произвели на меня впечатления.
В исходе 7-го часа я приказал пехоте занять последнюю позицию на гребне, составляющем берег долины Сидахыа, к северу от Тунсинпу. Было пора, ибо японцы значительно выиграли наш левый фланг и в то же время угрожали выйти в тыл казаков; Томашевский уже ставил прицел на 600 шагов. Я посоветовался с Васильковским, стоит ли посылать приказание Долгорукову отходить, ибо надеялся, что он сумеет совершить выход из боя достаточно своевременно, но Васильковский настоял на немедленной посылке приказания; «Ради обеспечения от нареканий,» — сказал он. Я позвал казака Мамонтова, того самого, который сопровождал сотника Зиновьева (смт. стрн. 113 части I) и сказал ему: «Получишь белый крест, скачи во весь дух к князю и передай, что я приказал немедленно отступать, так как занимаю последнюю позицию и с нее отойду на Катасы и Чинертунии. Я не писал этого приказания, потому что каждая секунда была дорога, а казак был надежный; если бы он погиб по дороге, то и письменное приказание пропало бы. Мамонтов доскакал и передал приказание. Я знаю, с каким удовольствием принимают многие приказание уходить из боя, и как спешат, ни минуты не задерживаясь, приводить его в исполнение; в данном случае отступление было естественно, обусловливалось обстановкой: нельзя сражаться дольше известного времени один против 20—30, причем эти 20—30 представляют из себя врага одинаково доблестного, одинаково мужественного с нами; и это время уже наступило. Но истинно храбрый офицер не обрадовался приказу — «отступать», не бросился лихорадочно, поспешно его исполнять, а сказал: — «Как же такое важное приказание не письменное, а устное, и можно ли уходить?» Князь был прав, тысячу раз прав; следовало черкнуть 2 слова: «Отступайте, Дружинин», — и я виноват перед ним. Не волнение, не поспешность ухода с позиции заставили меня не написать приказание, а только стремление не терять более ни одной секунды; я считал уже, что слишком поздно отдаю приказание; кроме того, я знал Мамонтова и думал, что в его словах Долгоруков сомневаться не будет. Но повторяю, я виноват.
Отступление казаков произведено под сильным огнем; в это время они и понесли наибольшие потери; подробности отступления 2-й сотни Верхнеудинского полка мне неизвестны, хотя ее деятельность больше всего рекламирована в харбинской и даже петербургской прессе; я слышал рассказы, что 12 августа у Тунсинпу бежал полковник Дружинин, говорили (но меньше), что бежал и князь Долгоруков; о своем бегстве читал в «Харбинском Вестнике» и «С.-Петербургских Биржевых Ведомостях»; следовательно, вся тяжесть боя выпала на долю этой сотни, и единственным героем этого дела оказывается есаул Маркозов. Но последней отступила 3-я сотня Читинского полка и последним князь Долгоруков, под которым шимозой была разбита лошадь; обе другие сотни ушли раньше, причем 5-я сотня присоединилась ко мне в долине Сидахыа; от 3-ей сотни прибилось лишь несколько казаков, так как путь на север был отрезан, и князь Долгоруков ушел кружным путем на Елюлинцзы; 2-я сотня направилась в отряд Грекова, где и могла получить полный отдых от боя во все последующие дни.
Расположив на последней позиции 10-ю роту, причем особенное содействие оказал Васильковский, я обошел цепь (всю роту) по гребню. В это время артиллерийский огонь достиг особенной силы; мне приходилось потом выдерживать его несколько суток подряд (в мукденских боях), но такой сосредоточенной стрельбы, как в эти минуты, я не видел: снаряды рвались одновременно над нами со всех сторон; в ушах стоял звон от разрывов и звуков полета, дополняемых жужжанием и свистом пуль. Ободряя людей я предупреждал, что, когда обойду 9-ю роту, то дам приказ отходить правым флангом. Между обеими ротами был труднопроходимый овраг; я спустился вниз, а затем начал подниматься к 9-й роте, но, обернувшись, увидел, что уже часть стрелков 10-й роты спускается с кручи в долину Сидахыа; добежать до роты было невозможно; я начал кричать, чтобы люди не уходили, но либо они не слыхали моего голоса, либо раз начатое движение назад уже не было возможности остановить, и постепенно вся рота спустилась в долину. 9-я рота стояла крепко на своей позиции; я бросился по круче вниз, чтобы остановить и собрать 10-ю роту, на что потребовалось несколько минут времени; наконец, я достиг долины, но так как большинство стрелков уже были здесь, то махнул рукой капитану Кантарову, чтобы он также отступал. Рота скатилась вниз по почти отвесным скалам. Мне подвели лошадь, ибо молодцы вестовые, обойдя долиной, следили за мной. В данную минуту мы были в безопасности — в мертвом пространстве крутого берега долины, но с каждой минутой можно было ожидать, что японцы увенчают гребни, и тогда, конечно, им легко было бы перестрелять нас; следовало возможно скорее отодвинуться к противоположному берегу; поэтому, не задерживаясь, на ходу собирая людей, отряд двинулся на левый берег реки, мимо д. Кофынцы; обширные поля гаоляна были нам отличной защитой, маскировавшей движения. Японцы дали нам несколько необходимых минут, и пули их засвистали над головами тогда, когда мы собрались к небольшому перевалу южнее Кофынцы; я остановил Кантарова, шедшего сзади своей роты, и уже приказывал ему занять ротой позицию, когда совсем близко раздался треск наших скорострелок; это наша артиллерия у дерв. Кофынцы открыла огонь по зарвавшейся вперед японской пехоте; батареи отчетливо, равномерно давали сперва выстрел за выстрелом, а затем быстро перешли на очереди. Мгновенно затих ружейный огонь противника, и мы могли продолжать движение. Этот орудийный огонь доставил мне огромное удовольствие не только потому, что благодаря ему отряд избавился от напрасных потерь, а потому что двухчасовой бой у Тунсинпу был, так сказать, санкционирован в отношении своей результатности: мы навели пехоту противника под наш артиллерийский огонь, на который ему отвечать было нечем, ибо его батареи оставались далеко сзади, празднуя, вероятно, свою победу над двумя ротами и двумя сотнями, но эта победа и была поражением японцев в день 12 августа; мы вправе считать себя настоящими победителями.
Отряд не мог двигаться быстро, потому что мы несли несколько раненых, и между прочим, как мне сказали, смертельно раненого в живот 3-й Читинской сотни сотника Зеленкова: он сильно стонал и мучился; но доктор сообщил мне, что рана совсем не так опасна. Через две недели Зеленков поправился в Харбине, получил за рану орден на шею и был эвакуирован в Россию; думаю, что бой у Тунсинпу не сопряжен для него с дурными воспоминаниями.
По дороге явился хорунжий Секретев, без шапки, раненый в руку, на коне с простреленной шеей; и всадник и лошадь были залиты кровью; несмотря на это, он имел самый веселый и бодрый вид; поэтому я только спросил его: «Выскочил благополучно! Можете скакать дальше?» Он ответил: «Конечно, могу.» Тогда я сказал: «Поезжайте как можно скорее в Чинертунь и доложите генералу Иванову, что отряд благополучно выдержал упорный бой с противником и теперь отходит, во исполнение диспозиции, на Чинертунь, к левому флангу позиции; кстати, расскажите о самом бое.» Секретев в точности исполнил мое приказание.
Позднее я узнал, что Маркозов посылал его ко мне опять за разрешением отступать, что он нарвался у Тунсинпу на японцев, был обстрелян с близкого расстояния и счастливо ускакал, отделавшись для себя и коня легкими ранами. Для чего, зачем так усиленно желал напоминать мне об отступлении Маркозов, почему не обращался он к своему непосредственному начальнику? Это рисует с известной стороны его психологическое состояние и вместе с тем характеризует служебную дисциплину.
Не доходя д. Кофынцы, я остановил отряд на довольно продолжительное время, чтобы проверить людей, их потери, и воспользовался случаем выяснить причину начала отступления правого фланга 10-й роты, которое всё-таки было исполнено помимо моего приказания. Так как Томашевский не мог дать мне удовлетворительного объяснения, то я собрал роту и сделал ей строгий выговор, предупреждая что в будущем не оставлю безнаказанным ни одного человека, повернувшего спину противнику без приказания начальства. Я знаю, что Томашевский был очень обижен, знаю также, что во все дни боев его рота действовала безупречно доблестно; думая, что и в данном случае произошло лишь недоразумение[1], и ничего похожего на бегство не было — люди отошли в полном порядке и не производили совсем впечатления какого-нибудь расстройства — я был убежден, что по первому слову они готовы сейчас же идти в самый сильный огонь; но факт отхода без приказания был налицо, и, принимая во внимание всё, что я говорил выше о деморализации нашей армии, я не пощадил героев, доблесть которых уже видел и должен был еще увидеть столько раз. Впечатление моих слов было сильное, ибо через 3 месяца, во время зимней стоянки на передовых постах, один из охотников 9-го полка чинил каны (китайская печь) в занимаемой мною фанзе; когда я спросил его какой он роты, он воскликнул: «Вашей, ваше высокоблагородие, 9-й; помните, вы остались нами довольны, когда 10-я рота ушла; и задали же вы им тогда под сосенками.» Действительно, мы делали привал в сосновой, или вообще какой-то роще.
Дальнейшее движение отряда от Кофынцы к Чинертунь шло безостановочно; мы проходили в тылу главной позиции, видели парки, лазареты; все войска встречали нас с особенным интересом; в нескольких местах нам кричали ура. При переправе вброд через речку я увидел несколько двуколок с патронами 9-го полка и воспользовался случаем пополнить запас своих стрелков; о, как пригодились эти патроны на следующий день.
Не могу сказать наверное, когда именно, т. е. под Тунсинпу, или уже на походе, я получил из штаба извещение, что на подкрепление отряду высланы 2 роты 9-го стрелкового полка, под начальством подполковника того же полка князя Амилахори; во всё время следования к Чинертунь я поджидал с минуты на минуту их прихода; во время пополнения патронов офицер 9-го полка сообщил, что роты выступили в 7 часов утра и следуют к отряду, но я тщетно ждал их всё 12-е, 13-е и даже 14 августа. Почему не присоединился ко мне князь Амилахори, составляет для меня вопрос до сих пор не разрешенный. При встрече летом 1905 г. в Харбине, когда он возвращался из России, куда был эвакуирован перед Мукденским боем по болезни, он сказал мне, что не присоединился потому, что получил на то приказание; 13 августа он сражался рядом с вверенными мне войсками, а затем в 1904 и 1905 г.г. долго оспаривал свое право на получение ордена Св. Георгия 4 ст. у получившего таковой командира Зарайского полка полковника Мартынова.
Прибыв в Чинертунь, явился г. Иванову и тут только узнал, что вверенный мне отряд, во изменение существовавшей диспозиции, получил новое назначение, а именно: перейдя в д. Павшугоу, обеспечивать разведкой правый фланг корпуса (подробности задачи не помню, но это не имеет значения, так как, вместо разведки, пришлось вступить в бой с противником); в связи со мной, там же, должен был действовать и г. Греков. Я просил разрешение дать людям отдых и время для варки пищи и доложил о бое и потерях, которые выяснились так: по 8 человек убитых стрелков в каждой роте и 20—25 раненых, большей частью легко; половина их, если не гораздо больше, остались в строю. Относительно казаков я знал только, что в 5-й сотне Верхнеудинского полка потери незначительны; во 2-й сотне ранены: сильно — есаул Маркозов в седалище и легко — сотник Секретев; о князе Долгорукове имелись сведения весьма неутешительные, а именно: коноводы были рассеяны шрапнелью, и сотня окружена японцами; поэтому я считал князя погибшим и доложил так г. Иванову: «Этот офицер за оба дня выказал такую доблесть, такое мужество, искусство и инициативу, что, безусловно, заслужил Георгиевский крест, и хотя в данную минуту я опасаюсь, что он погиб, но надо его удостоить этой награды, ибо ему отряд обязан, по крайней мере, наполовину своими успехами в боях.» Командир корпуса отнесся очень сочувственно и принял меня вообще весьма ласково, приказал немедленно составить донесение о бое 11 и 12 августа в такой форме, чтобы оно могло быть послано на высочайшее имя. Я написал его в палатке начальника штаба; не знаю, было ли оно послано командующему армией, но знаю, что всеподданнейшее донесение от 13 августа не обрисовывает картины боя вверенного мне отряда, даже как бы указывает на то, что отряд ушел, без упорного сопротивления противнику. Вот оно:
«Ночь на 12 августа прошла спокойно. Части 3-го корпуса расположились на укрепленной позиции у Ляньдясань, с правым флангом у Кофынцы; передовая позиция у селений Ляньдясань и Киминсы была занята 5-ю ротами; с вечера 11 августа японцы, оттеснив наши сторожевые посты, заняли высоты к юго-востоку от Ляньдясань и приступили к возведению на них окопов и засек. В 5 час. 45 минут утра батарея противника открыла огонь по нашему правому флангу у Кофынцы; ей отвечала наша батарея; несмотря на значительную дальность, огонь нашей батареи был успешен; японские орудия замолчали, и было замечено, что прислуга их попряталась. С утра 12 августа противник, силой до бригады пехоты с 4-мя батареями, двинулся вниз по долине Сидахыа на Тунсинпу и Тасинтунь и потеснил наши две роты отряда Дружинина, отошедшие к позиции; следовавшая долиной Сидахыа одна из передовых японских рот подверглась огню нашей батареи и, видимо, понеся большие потери, поспешно отступила.»
По этой редакции можно думать, что наступление противника велось долиной реки Сидахыа, между тем как именно вверенный мне отряд и боролся за участок местности (котловину Тунсинпу), отделявший долину Сидахыа от долины (вернее ее левого берега) Ломогоу; японцы могли проникнуть в первую не иначе, как взяв сперва Тунсинпу,[2] что и было ими исполнено только к 8 часам утра, по отступлении отряда в долину Сидахыа. Противник не шел этой долиной, ни от Лаодитина, ни даже от Пейлинцзы, ибо в таком случае он уже 12-го утром угрожал и даже охватил бы правый фланг Ляндясанской позиции, кончавшейся у Кофынцы. Может быть существуют донесения о таком наступлении противника из отряда Грекова, но я положительно утверждаю, что последний ушел с рассветом 12 августа (а, может быть, и ранее) из Лаодитана без всякого напора противника, нисколько не заботясь о нашей участи, несмотря на то, что, находясь на пути севернее Лаодитана, мог даже наблюдать наш бой. В том же всеподданнейшем донесении сказано: …«Конный отряд генерала Грекова от Лаодитана отошел к правому флангу нашей позиции…» По какой же причине? Чтобы не быть отрезанным от ляндясанской позиции, но разве нельзя было развернуться на участке к западу от Тунсинпу, наконец, у Тасигоу, поддерживая соприкосновение с противником, а не идти прямо (не «к», а «за») за позиции, в Чандяопу, где я имел счастье лицезреть его превосходительство со всеми вверенными ему войсками вечером 12 августа. Я уже не говорю про то, что, имея приказ поддержать отряд полковника Дружинина, видя два дня его неравный бой с превосходными силами противника, ограничиться отбытием номера инструкции (½ сотни для связи и 1 рота в 5 верстах) и удалиться от боя, представляет из себя факт невыручки своих войск. Конечно, отряд генерала Грекова мог значительно помочь нам и 11-го, и 12 августа.
По свидетельству одного из командиров сотен отряда Грекова, дело происходило так: 11 августа была только стычка у охотничьей команды, находившейся в составе отряда, одной сотни и части сторожевого охранения, в окрестностях д. Айцзяпуцзы (не ближе 15 верст от д. Лаодитан), окончившаяся ничем; японцы наступления не обозначили. К вечеру сотня, занимавшая заставу у Пахудзай, была спешно потребована в Лаодитан, где отряд уже был в полной готовности к отступлению: все 3 казачьих полка и артиллерия стояли на огородах в резервном порядке. Так простояли всю ночь, опасаясь нападения противника. Утром, несмотря на то, что противник не появлялся, отряд поспешно выступил к северу и, через д.д. Елюлинцзы и Тасигоу, проследовал на Павшугоу, в Чандяопу. Во время перехода южнее Тасигоу, исполненного на рысях, для прикрытия со стороны Пейлинцзы и Тунсинпу была выслана одна сотня, которая видела в долине Сидахыа ½—1 эскадрон японцев, по которым и открыла огонь. Японцы также спешились и стреляли. Затем сотня, составляя арьергард, также отступила.
Когда я прибыл в штаб корпуса, то произошло следующее: начальник штаба полковник Орановский спросил ординарца поручика фон-Ланг: «Что спрашивали по телефону от Генерал-Адъютанта Куропаткина?» Ответ: «Поддержал ли генерал Греков полковника Дружинина?» «Что вы доложили?» — «Я доложил, что не поддержал.» Я почувствовал себя удовлетворенным; казалось, действия генерала, столь грустные для доблестных боевых частей, получат должное воздаяние, но… я скажу ниже, как продолжал относиться к этому военачальнику командующий армией, выказавший это 15 августа, при нашем свидании.
Я был приглашен обедать и ел с особенным аппетитом, точно предчувствуя, что затем не будет времени на еду несколько суток. При превосходном настроении и никогда еще в такой степени не переживаемом подъеме духа, отчего всё казалось симпатичным, меня поразила инертность многочисленного штаба. Бой (и какой бой!) уже начался, а не было проявлено никакого интереса; меня не расспрашивали не только о подробностях, но даже вообще об обстановке, как она мне казалась; а я мог дать в этом отношении весьма полезные указания; равным образом ни в чем и не ориентировали; я уехал совершенно не осведомленный о том, что предполагал корпус делать дальше, как действовать. Впрочем, ведь никто в нашей армии никогда не знал, что будет завтра, ибо мы делали лишь то, что хотел противник, отказывались от всякой инициативы, послушно подставляли свою шею под его удары и старались, получив по этой шее, поскорее уходить от него; инициатива и энергия просыпались только тогда, когда нужно было подумать об отступлении; сейчас же этот первостепенный вопрос еще не поднимался. С позиций раздавались редкие артиллерийские выстрелы, как мне казалось, только с нашей стороны; кажется, командир корпуса собирался куда-то ехать. Живым контрастом со всей штабной кликой был сидевший тут же сотник Васильковский: он весь горел интересом к прошедшему и предстоящему бою и шумел на весь стол. Но я не мог не сочувствовать этому храброму, энергичному юноше. Замечательно, что все ученые чины штаба были налицо: ни одного где-нибудь наблюдающего, исполняющего обязанности ока начальника; конечно, сидеть в Чинертуни было приятнее — меньше беспокойства и меньше риска, а также не было вопроса об ответственности за выяснение обстановки. Говорю о генеральном штабе корпуса. Напротив меня сидел тактичнейший из офицеров, сам начальник штаба корпуса — бывшего Восточного отряда; я видел его при Засуличе и графе Келлере; теперь по наследству он перешел к г. Иванову и продолжал держать себя также корректно, т. е. молчать, не вмешиваться в какие-либо соображения, одобрять всех и всё, стараясь только и исключительно не быть ответственным. Я никак не ожидал, что в эти дни он зарабатывал себе Георгиевский крест, ибо получил его за бой на ляндясанской позиции; этот знак блистал у него на груди, когда я встретил его в вагоне генерала Гродекова 3 февраля 1906 года; на свое поздравление получил ответ: «Я обязан этим генералу Иванову», — а, спустя несколько минут, один капитан генерального штаба сказал мне: «А вы видели на Орановском свой Георгий — это за ваши бои 11 и 12 августа“. О, герой Тюренчена, виновник 5000 напрасных жертв под Бенсиху! Таким ли можно присуждать высшую военную награду?
Отношение начальства и конечно штаба были ко мне не только ласковы, но даже предупредительны; готовы были исполнить всё, что я просил; так, осталось в силе приказание усилить отряд двумя ротами князя Амилахори, что было тем нужнее, что ряды стрелков поредели, а казаков оставалось не более одной сотни. Я попросил разрешение принять в отряд офицера 2-го Читинского полка, сотника Белогорского, для командования остатками 3-ей сотни. К сожалению, я не мог знать, что этим разрешением подписывался смертный приговор красивому, симпатичному юноше, которого мне суждено было видеть в первый и в последний раз. Дело в том, что, не доходя до Чинертунь, я встретил его едущим в свой полк, о месте нахождения которого он и спрашивал. Я сказал ему, что генерал Греков, конечно, уже давно покинул столь опасное место, как Лаодитан, и что у д. Тунсинпу проехать теперь нельзя, так как она занята противником; надо направиться кругом, много западнее; если же сотник желает, то я буду очень рад подчинить ему присоединившуюся к отряду часть 3-й сотни. Офицер с большой охотой согласился. Итак, я пригласил его в отряд и санкционировал это разрешением корпусного командира, велевшего отдать соответствующее приказание. Направив Белогорского к казакам Черноярова, я больше его не видел, а на следующий день получил донесение, что он убит наповал. После этого случая никогда никого не приглашал к себе в отряд, а тому, кто просился, говорил: «Устраивайтесь помимо меня, через начальство, заявляя, что я согласен.»
Из Чинертунь отряд перешел через Кофынцы и Чандяопу в Павшугоу; таким образом, вместо того, чтобы после двухдневного боя у Тунсинпу, отойти всего на 5—6 верст и стать на позиции севернее Тасигоу, для продолжения правого фланга корпуса, нам пришлось, во исполнение диспозиции, сделать марш в 25 слишком верст и стать в 2-х верстах за своей позицией. Впрочем, при нашем выступлении из Чинертунь, там всё еще не сознавали, что противник уже действовал решительно.
В Чандяопу отряд делал небольшой привал; там стоял в полном составе отряд генерала Грекова и, конечно, бездействовал в полной мере. Офицеры Уссурийского казачьего полка сделали мне нечто вроде оваций, в чем принимал участие и их командир полковник Абадзиев, хотя держал себя как-то странно.
Мы пришли в темноте в д. Павшугоу и кое-как разместились; люди были столь утомлены, что даже никто не варил чаю. Перед рассветом пришло новое приказание командира корпуса: немедленно выдвинуться вперед и занять позицию на высотах севернее д. Тасигоу, для продолжения и обеспечения правого фланга ляндясанской позиции; об этом додумались только поздно вечером 12-го, а японцы не дремали; поэтому отряд едва успел, прибыв вовремя на место, своим упорством искупить сделанные промахи.
Описав таким образом во всех подробностях исполнение отрядом выпавшей на его долю огромной задачи — начала-завязки генерального сражения при Ляояне, я возвращусь теперь к затронутому выше вопросу (стран. 295), по выяснению с научной точки зрения возможности, или, вернее, правильности, завязывать серьезные бои ничтожными по своим силам отрядами. Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что от такого способа действий не только не следует отказаться, но даже можно рекомендовать его. Без передовых частей, выставляемых перед фронтом корпусов, нельзя обойтись, причем эти части должны состоять не из одной кавалерии, а непременно из пехоты и даже с артиллерией; они обязаны быть в некоторой степени устойчивы, т. е. не уходить без боя (как это сделал генерал Греков), а, наоборот, останавливать наступление противника и заставлять его развертываться (как это сделал в 7 часов утра 11-го и в 5 часов утра 12-го августа отряд у Тунсинпу); они могут и должны ввязываться в упорный бой, нести серьезные потери; им можно иногда предоставлять борьбу с много превосходными силами противника и даже продолжительное время. Конечно, нельзя требовать от каких-нибудь 2-х рот и 2-х сотен, чтобы они заставили противника развернуть дивизию с артиллерией; однако, мы видим, что в данном случае именно столь ничтожный отряд выполнил такую задачу, благодаря тому, что ввел в заблуждение авангарды японцев. Ведь в самом деле, что стоило противнику продолжать решительное наступление, хотя бы и без артиллерии, только двумя батальонами, 11-го августа в 9—10 часов утра? Подкреплений отряду выслано не было, и, конечно, он либо был бы вынужден к отступлению, либо был бы окружен; однако, ничего подобного не случилось; упорство отряда сломило стремление противника и заставило его, выставив несколько батарей и развернув по наименьшей оценке бригаду, обнаружить свои намерения в отношении дальнейших действий по атаке позиции целого корпуса. Считать такой успех отряда частным случаем, объяснять его случайным же неискусством противника, нельзя. Если можно упрекать японцев, по опыту ведения ими настоящей кампании, в несовершенстве стратегии, то их тактика, именно в применении к условиям современного боя, не оставляет желать лучшего. Вот почему я позволяю себе сказать, что в данном случае мы обязаны не исключительно их промаху, а просто правильности и целесообразности действий небольшого передового отряда.
При современных условиях боя, рекогносцировка сил является делом весьма трудным; мы знаем, что весьма часто заглянуть за линию сторожевого охранения невозможно; поэтому, когда противники находятся даже в расстоянии возможности каждую минуту начать бой, нельзя знать наверное на фронте в 10 или более верст, с какой точки и на какую они поведут наступление главными силами, а со стороны обороняющейся остается одно средство: упругостью-устойчивостью передовых частей определить сперва силы противника, что можно сделать только боем. Нынешнее вооружение и соответствующая ему тактика сильно возвышают силу сопротивления небольших частей — отрядов, делают их более самостоятельными, ибо верная оценка количества сил чрезвычайно затруднительна, и легко вводить в заблуждение. Мало того, когда бой бывает не позиционный, а встречный, то иногда передовая часть своим упорным сопротивлением даст возможность удержать за собой весьма важный тактический пункт, так как могут подоспеть подкрепления, а от владения одним-двумя такими пунктами может зависеть исход и генерального сражения[3].
Существует принцип новейшей тактики: действовать только массами и никогда отдельными небольшими организмами, так как вполне вероятные частные поражения последних приносят армии только вред. Я не оспариваю его, но требовать упорной разведки боем от передовых (и вообще обеспечивающих фланги) отрядов не значит обрекать их на частное поражение; они действуют в связи с массой, в ее интересах, могут быть ею поддержаны, приняты на себя. Не иметь же их перед собою совсем, или иметь в огромном числе (так было всегда у нас), но разрешать им отступать при первом напоре противника, без боя, значит не разведывать противника и ввязываться в него на авось, в потемках. Мало того, такие отступления служат только и исключительно к деморализации армии, приучают войска показывать тыл противнику, уступать ему свои позиции; безусловно выгоднее потерять истребленными (конечно, не сдавшимися в плен) один, два, три отряда, чем сохранить все, при условии их легкого и стремительного отхода. Но, конечно, необходимо, чтобы все отряды действовали одинаково устойчиво-упруго, в общей связи, поддерживая друг друга. Когда же, как то было 11 и 12 августа 1904 года, у Тунсинпу сражались, а от Эрдахз и Лаодитана отступали без выстрела и даже не видя противника, то выходит нечто совершенно ненормальное: кто хочет — исполняет свой долг, кто не желает — уходит.
Из всего сказанного заключаем, что командир 3 Сибирского корпуса поступил правильно, предоставив небольшому отряду завязку боя за ляньдясанскую позицию, но, конечно, остается удивляться тому, что он разрешил другим отрядам, и притом значительно большей силы, в ней не участвовать, или во всяком случае оставил действия их начальников без последствий.
Примечания
править- ↑ Совершенно случайно летом 1906 года, состоя на службе в крепости Владивосток, в гарнизоне которого состоит 9-й Восточно-Сибирский стрелковый полк, я узнал точно, кто именно был виновником преждевременного отхода правого фланга 10-й роты с последней позиции у д. Тунсинпу, и не преминул отдать его на суд непосредственного начальства, но, насколько мне известно, виновник остался ненаказанным.
- ↑ Недаром они занимали эту деревню с музыкой, как говорили мне казаки; она досталась им дорогой ценой: потерей людей, а, главное, потерей времени, разрушением плана быстрого и легкого овладения ляньдясанской позицией; два дня потратили они на овладение котловиной Тунсинпу, и, овладев ей, оказались под огнем нашей артиллерии, без содействия своей, которую надо было еще передвинуть.
По данным Швейцарского военного агента полковника Ф. Герч, вся японская гвардия дебушировала от д. Холунгоу в направлении на Хоганзу и Тунсинпу, и ни один японский солдат не шел южнее — долиной р. Сидахыа; следовательно, совершенно непонятно перед каким противником отходил так поспешно от Лаодитана г. Греков. Ни одна часть армии Нодзу также не появилась в районе Тунсинпу—Тасигоу, а, следовательно, не наступала на Пахудзай—Лаодитан; может быть, двигаясь от Пахудзая на перевал Мяолин, японцы имели какой-нибудь боковой отряд, вошедший в соприкосновение с Грековым, но не более этого. Именно отступление Грекова и ввело в заблуждение штабы В. отряда и армии, предположившие наступление японцев к правому флангу ляньдясанской позиции долиной Сидахыа. Гамильтон констатирует установление связи японской гвардии с правым флангом армии Нодзу только 13 августа. По свидетельству того же полковника Ф. Герч, 1-я гвардейская бригада г. Асада, выделенная Куроки из Фынхуанчена в г. Сюянь, присоединилась к своей дивизии в д. Кюдяпуза (6 верст южнее Тхавуана) 18 июля и проследовала к Тхавуану; ее путь от Сюяня (схема № 2, приложенная к сочинению Ф. Герча) шел через Мади и Тинтей, т. е. она миновала не только долину р. Сидахыа, но и долину Тхазелин—Ломогоу; последняя осталась к западу от ее пути следования.
- ↑ В 3-й части своих воспоминаний о войне я укажу на положительный пример удержания в своих руках двух таких пунктов передовыми частями японцев, благодаря чему не удалось наше наступление под Бенсиху, а, следовательно, и вся задуманная Куропаткиным наступательная операция Шахэ-Бенсиху.
