22 апреля утром штаб Восточного отряда выступил с этапа Сейлючжан и перешел на этап Туинпу (4-й от Ляояна). Главные силы и арьергард отряда двигались по той же дороге; всё движение прикрывал 2-й Читинский казачий полк (кажется в составе только 4-х сотен), прибывший из Ляояна уже после боя 18 апреля; на него были возложены разведка и соприкосновение с противником, который не теснил, не преследовал и еще не дошел до Фынхуанчена. Таким образом к вечеру этого дня штаб отряда должен был оказаться в расстоянии не менее 70—80 верст от противника. Впрочем, по-видимому, в штабе смотрели на дело весьма просто: возможно скорее отойти подальше от японцев к позиции на Феншуйлинском хребте, а как складывалась обстановка в тылу — занимал ли противник только оставленное нами поле сражения, или двигался вперед, как будет произведена эвакуация роскошно обставленных этапов, что станется с заготовленными на них запасами продовольствия и даже с артиллерийским складом в Фынхуанчене — всё это никого не интересовало. Вероятно, еще накануне войскам было роздано приказание, в котором часу выступить и куда стать на ночлег, но расчета марша сделано не было. Очень скоро по выступлении из Сейлючжана, мы начали обгонять колонны стрелков, шедшие на хвосте обозов, двигавшихся в полном беспорядке, что и понятно, так как панический обоз, конечно, не мог скоро устроиться. Повозки и вьюки разных частей следовали как попало, вперемешку своих номеров, иногда в один, иногда в несколько рядов, произвольно останавливаясь и обгоняя друг друга. На пути лежал перевал, не представлявший особой трудности движения, по крутизне и длине подъема и спуска; в одном месте по полотну дороги тек ручеек, и, когда я проезжал здесь накануне, то это место показалось мне подозрительным, а теперь, когда по нему проследовало несколько сот повозок, то образовалось нечто вроде трясины, в которой лошади вязли по колено, а колеса по ступицу. Уже давно обоз двигался по трясине с большими усилиями лошадей и людей, помогавших подталкиванием повозок. Когда штаб отряда подошел к этому месту, то движение совсем замерло — образовалась пробка: на прохождение одной двуколки требовалось несколько минут. Я ждал, что будет. Начальник отряда и чины штаба слезли с коней и сели над расщелиной, в которой вязли повозки. Так просидели мы часа два, не делая никаких распоряжений, точно возникшее затруднение движения нас совершенно не касалось и не интересовало. Кто сидел, кто лежал, и все ворчали на то, что Засулич не пожелал обогнать обоз, вероятно соблюдая свое присутствие на указанном в диспозиции месте. Сзади нас постепенно подтягивались войсковые части и вероятно испытывали такое же томление. Постепенно прибывали начальники колонн, частей, спешивались и также рассаживались, наблюдая томительную картину переправы через трясину. Неужели же нельзя было починить дорогу, вызвав даже не сапер, а хотя полуроту стрелков, которая легко бы нарубила хвороста. Наконец, отрядный инженер догадался и приказал рубить шашками растущий по оврагам кустарник, после чего через несколько минут движение пошло быстрее. Таким образом, в присутствии начальника отряда и всего штаба, было потеряно несколько часов времени, а легкий марш в 25 верст, благодаря замедлению, обратился в продолжительное изводящее мотание войск и обозов всего отряда.
Лучше всего то, что один офицер генерального штаба достал, наконец, карту и объявил, что имеется обходная дорога неизмеримо лучшего качества и даже совсем минующая перевал. Спрашивается, как же могли мы воевать, когда даже не знали как выбрать дороги по точной карте, и еще какие? На главном стратегическом направлении всей операции отряда! Какое имел основание генеральный штаб посылать весь отряд на перевал и в трясину, когда была полная возможность миновать их и пройти путь без потери времени и сил людей и лошадей. Как могли себе позволять эти тунеядцы курить, зевать и балагурить целыми часами, наблюдая созданный их руками беспорядок, и даже не принимать никаких мер к его устранению. Что это за штаб, который, однако, имеет своим назначением обеспечивать удобства боевой жизни войск! Что это за начальник штаба, ограничивающий свою роль и деятельность тем, что ездит рядом или за лошадью своего начальника, сидит и зевает от скуки, когда, сидит этот последний; имея в своем распоряжении 3-х офицеров генерального штаба, инженеров, топографов, адъютантов, не потребовать исследования пути отхода войск (при этом и уверенности в полной инертности японцев, как это было на самом деле, у него не было), главной и боковых дорог, а увидя, что образовалась пробка, и движение надолго замерло, не шевельнуть пальцем для его восстановления. Нисколько не интересоваться тем, что боевые войска совершенно напрасно изведутся, придя на отдых на несколько часов позднее и пробыв напрасно это время под ружьем и ранцем. Да, думалось тогда, с таким генеральным штабом немудрено получить Тюренчен, когда мы не можем быстро пройти какие-нибудь 30 верст пути без того, чтобы пустая случайность не задержала нас произвольное время. Что же будет дальше? Пока случилось то, что Засуличу надоело ждать прохождения обозов по трясине; он воспользовался открытием новой дороги, сел в экипаж и уехал. За ним тронулся конный конвой, повезли флаг с буквами В. и О. (восточный отряд), потянулся и весь штаб. С тыла тревожных сведений не поступало, а потому конечно войска и обозы как-нибудь доберутся до мест назначений.
23 апреля штаб выступил из Туинпу на этап № 3, Ляньшаньгуань, не ранее полудня. Утром приехал обогнавший свои полки казачьей Забайкальской дивизии г. Ренненкампф — герой китайской войны 1900 года, от которого тогда так много ожидали, что даже стрелковые наши полки кричали ему «ура». Он вероятно хотел ориентироваться в нашем штабе, но с уверенностью говорю, что вряд ли ему могли сообщить что-нибудь, кроме одной данной, а именно, что Фынхуанчен считался еще не занятым японцами. Ренненкампф должен был, пройдя Туинпу, повернуть на юго-восток, так как его районом действий были окрестности Саймацзы. При нем состоял известный в нашей армии военный корреспондент — Л.‑Гв. Атаманского полка подъесаул Краснов.
Не могу не остановиться на деятельности сего офицера. Прежде всего надо заметить, что во время войны офицеры в принципе должны состоять только в рядах войск, с чисто боевым назначением; всякие небоевые должности для офицеров должны быть возможно ограничены в своем количестве, и на занятие их офицерами следует смотреть, как на неизбежное зло; желательно даже иметь возможно ограниченный состав офицеров в штабах и в качестве личной свиты начальников. На тыловые должности в разных учреждениях надо выбирать неспособных к бою, а в продолжение кампании назначать на них пострадавших от ран и болезней, кои, не подлежа эвакуации, могут командовать, напр., транспортами, этапами, служить в администрации военных сообщений, интендантства. Придумывать же какие-либо должности и занятия офицерам на театре военных действий, дающие им право на законном основании не идти в бой, не только вредно, но преступно, а создавать офицеров — специальных корреспондентов значит, кроме того, позорить публично звание офицера. Какая может быть роль такого господина корреспондента при войсках во время боя, когда его товарищи обязаны рисковать своей жизнью и не щадить своей головы, а он, также носящий офицерские погоны, получает право избегать пуль, имея своей задачей не сражаться, а описывать подвиги или поражения своих товарищей. А что если корреспондент окажется трусом? Может ли кто-нибудь бросить это ему в лицо, или покарать его за это преступление? Кто или что мешает ему уклониться от опасности под благовидным предлогом? Весь этот разврат происходит на глазах у офицеров и нижних чинов, существуя на законном основании официального признания такого субъекта некомбатантом. Он наравне со своими товарищами получает усиленное содержание военного времени и в то же время зарабатывает особый гонорар (и составляющий главную приманку), так же, как они, будет всю свою дальнейшую службу хвастаться опытом войны, а между тем он проделал ее не ради высокой цели защиты родины, а лишь для удовлетворения личных интересов, причем обеспечен в сохранении своей шкуры и жалкой душонки, имеет даже шансы на получение боевых отличий (в нашей армии тех времен в особенности, когда награды давались не за отличия, а по знакомству). Он имеет возможность во всякую данную минуту не только повернуть спину противнику и ускакать от опасности, но даже просто избавиться от тягостей войны (да и несет ли он их?) и уехать с театра военных действий, между тем как его товарищи обязаны нести тягость долгих месяцев боевой жизни. Итак, уже назначение офицера специальным военным корреспондентом при действующей армии является преступлением и анормальным явлением в ее боевой жизни, но посмотрим, искупается ли это преступление какой-либо пользой для дела.
Для этого решим вопрос, нужно ли вообще иметь на театре военных действий каких бы то ни было представителей прессы. Конечно, в принципе, это совершенно лишний элемент, даже вредный, что доказывает факт обязательного пропуска всякой корреспонденции из армии через предварительную цензуру, учреждаемую при штабах, так как военные действия составляют тайну, оберегаемую всеми средствами; присутствие представителей прессы есть неизбежное зло, заставляющее организовать особое учреждение цензоров, отрывая от прямого дела много лиц и обременяя и без того сложную деятельность штабов. И все-таки, в конце концов, под видом корреспондентов, при армии может быть организовано противником шпионство; несмотря на самую бдительную цензуру при напряженной спешной боевой работе, могут проскочить в прессу сведения, которые было бы выгоднее не оглашать, или огласить гораздо позднее, когда, вследствие перемены обстановки, они явятся безвредными. Конечно, мне могут возразить, что общество будет лишено, при отсутствии корреспондентов, правильно судить о действиях армии, что донесения печатавшиеся нашими штабами затуманивали события и факты, а попадавшие в прессу известия из-за границы совсем сбивали с толку, выставляя наше положение в худшем свете, чем оно было на самом деле. Я не буду оспаривать того, что, действительно, лучше прямо и открыто сказать России и всем: мы разбиты и понесли такое-то поражение, чем туманными донесениями маскировать свои неудачи, искажать истину и уверять, что, напр., под Тюренченом войска проявили одно геройство, что отступление (заметим, поспешное, точно вынужденное) от Ляояна было преднамеренным стратегическим маршем, что сражение при Шахэ—Бенсиху было полупобедой, в которой мы, наступая, выиграли пространство, между тем как на самом деле по всей длинной линии фронта закончили операцию отступлением и дали возможность противнику в некоторых пунктах продвинуться вперед. Это было нечестно и делалось из личных интересов, дабы, скрывая свои поражение и неспособность, сохранить как-нибудь свою популярность, если не перед правительством, которое все-таки было ориентировано, то среди интеллигенции и всей народной массы. Благодаря таким туманным донесениям штаба единственной сперва Маньчжурской армии, мы получили главнокомандующим сформированных трех армий генерала, терпевшего одни неудачи во всех своих операциях и боях, последствием чего явилось и полное наше поражение под Мукденом. Только тогда наконец устранили главного виновника катастрофы, но, к сожалению, всего на несколько дней, а затем ограничились полумерой, оставив его командующим армии.
Еще до Тюренчена, а затем и перед Ляояном и Шахэ—Бенсиху, при нашей армии состоял легион корреспондентов статских, военных, русских и иностранных, однако, они не сумели осветить верно всё происходившее на театре военных действий, и имя Алексея Николаевича Куропаткина оставалось популярно в России, на него всё еще надеялось «Новое Время», и как будто ожидали скорой победы. Близко стоящий к правительственным сферам человек, приезжавший в Мачьжурию с особыми полномочиями, сказал мне на мой доклад:[1] «о, да, в Петербурге всё это знают и не верят в Куропаткина, но существует еще его несчастная популярность в России, из-за которой его и не сменяют». А в таком случае какая же была польза нашему обществу от целой армии корреспондентов? один только вред, тем более что не все корреспонденты, как и не все войсковые начальники, честные люди, и между такими происходят даже сделки, служащие к полному заблуждению общественного мнения.
Но может ли быть назван честным человеком специально военный корреспондент — офицер? Безусловно нет, по следующим соображениям и данным:
1. Честный офицер не возьмет на себя позорной роли ехать на войну не с целью сражаться, по долгу службы и присяги, а зарабатывать деньги, опыт и отличия легчайшим и удобнейшим способом.
2. Честный человек понимает, что ему не позволят критиковать и писать правду про наблюдаемые бои и операции, если только они хотя не совсем удовлетворительны; ему предоставят право описывать события только в выгодном для начальства свете, иначе его прогонят.
3. Наконец, офицер, приглашаемый корреспондировать, должен быть интеллигентным человеком, а потому не может не постигнуть того, что его именно и избирают начальники для составления себе рекламы, ввиду его способности, оценивая военную обстановку, уметь представить и скомбинировать ее так, чтобы вся деятельность начальника и его войск казалась блестящей, чтобы он умело, опытной рукой развращенного, присяжного писаки втирал очки общественному мнению и рекламировал бы, популяризировал своего фактотума и благодетеля… Вот что передумал я при встрече с господином Красновым, любимцем Куропаткина и других генералов. Я до сих пор удивляюсь, как в гвардейском полку, где он служит, ему позволили очутиться в такой роли, тем более, что того же полка несколько офицеров пошли на войну не корреспондировать, а умирать за родину. Я своими глазами видел их бесстрашными, в самом адском огне, видел ранеными и продолжавшими служить и работать, а этот краснобай и щелкопер приехал описывать доблесть и славу Куропаткина, Ренненкампфа и других, о которой мы получили бы самые точные сведения и без него. Армия не нуждалась в присутствии и деятельности Краснова, раз он приехал не офицером, а писакой-рекламистом подвигов наших начальников с Куропаткиным во главе.
Говоря о специально военном корреспонденте типа Краснова, нельзя не затронуть вопроса о корреспондентах офицерах, состоявших в рядах армии и писавших в газетах по своей инициативе и по соглашению с редакциями. Это зло к несчастью также было допущено в нашей армии, и я смело высказываю убеждение, что до заключения мира ни один офицер, ни один воинский чин, находящийся на театре военных действий, не должен иметь права участвовать своим словом в прессе, и вот почему:
1. Армия побеждающая не нуждается ни в каких корреспондентах для освещения обстановки, объяснения таких или иных своих действий; общество не судит победителей и вполне удовлетворяется фактом победы, а попадется ли на столбцы газет больше или меньше подробностей о победах не столь важно. Статские корреспонденты сумеют удовлетворить интересы публики, а, как не участники военных действий, они дадут более беспристрастное описание.
2. Армия побеждаемая не может допустить публичного разоблачения своей деятельности, потому что разоблачение подрывает авторитет военной власти, делающийся при неудачах и без того неустойчивым. Пока идут военные действия, особенно нужно поддерживать авторитет командования, а не разрушать его, и потому печатная гласная критика нежелательна. Можно и должно принимать самые беспощадно суровые меры за неудовлетворительное командование, как напр. под Тюренченом, но дозволять печатную критику начальников и вообще военных действий офицерами из армии нельзя. Я прошу не смешивать понятия о корреспонденции с понятием о донесении, так как последнее должно быть всегда правдиво и незамаскировано, дабы можно было знать о неудачах и их причинах, но эти донесения могут и не предаваться временно гласности.
3. Такими корреспондентами являются почти исключительно молодые офицеры, малоопытные и слишком зависимые от своего начальства, а потому в большинстве случаев и пишущие для его прославления. Я читал много таких корреспонденций и знаю, насколько были искажены обстановка и факты в пользу начальников и их войск; следовательно, они не заслуживали доверия и только вводили общество в заблуждение; они вредны еще потому, что рекламируют в большинстве случаев вздор, раздувают славу таких героев, кои никогда героями не были, а иногда приносят и вред достойным лицам, напр., когда такой писака попадает во временное подчинение какому-нибудь начальнику и бывает им недоволен; тогда он умышленно из мести способен рассказывать про такого начальника небылицы. И это часто бывало.
4. Обыкновенные строевые офицеры не занимаются корреспонденцией, а самыми ярыми писаками являлась штабная и тыловая челядь, болтавшаяся подальше от пуль, при всяких генералах, штатных и нештатных командах; для них не было ничего святого, ибо они служили не делу, а около него, для своих интересов, и в своих корреспонденциях преследовали или рекламу каких-нибудь лиц, или, и главное, строчную плату.
5. Описывать всякие бои, даже стычки, очень трудно, потому что большинство придает им субъективную, пристрастную оценку, описывая собственную деятельность, собственное участие. А раз правдивость отсутствует, то какую же пользу могут принести такие корреспонденции. Я знал начальника охотничьей команды рекламировавшего себя всюду, а между тем это был просто шантажист и негодяй, и пришлось выгнать его из отряда. Если допустить, что офицеры-корреспонденты имеют некоторое преимущество перед обыкновенными газетными репортерами тем, что знают военное дело, то смею разуверить думающих так. На войне дельному офицеру, а тем более образованному настоящим образом, напр., хорошему офицеру генерального штаба писать корреспонденции некогда; да такие и предпочтут описывать военные события после войны, когда можно проверить факты и данные, получить документы и разъяснения. А на войне пишут именно офицеры ничего общего с военным делом не имеющие, напр., какой-нибудь транспортный офицер, какой-нибудь определившийся из запаса в штаб главнокомандующего, или удравший из строя подальше от пуль; я знал такого ординарца в штабе армии, который писал весьма ретиво в харбинские газеты о всяких боях, а сам, будучи в сотне, не мог поставить по карте сторожевой пост, или провести разъезд на несколько верст.
В заключение, позволю себе сказать, что если бы с самого начала военных действий было воспрещено нашим офицерам корреспондировать в газеты, то наше общество потеряло бы весьма немного. Правда, оно не узнало бы, что лихие охотники в числе 20 человек, потеряв ранеными и убитыми 18, отступили, не оставив в руках противника ни одного тела (были и такие корреспонденции), оно не знало бы несколько фамилий героев, но, к сожалению, настоящие герои остались все-таки неизвестными, как более скромные и занятые. И, несмотря на сонм корреспондировавших из армии лиц, русское общество до сих пор понятия не имеет, напр., об операции под Бенсиху, 25 сентября — 2 октября 1904 г., хотя о ней тоже писали в газетах, но как? А так, чтобы прикрасить деятельность и распорядительность такого-то начальника, когда этот такой-то на самом деле подлежит преданию суду. Скажу еще, что в этой несчастной кампании, где с нашей стороны было слишком много проявлено отрицательного и несовершенного, конечно, нельзя было преследовать так строго принцип воспрещения гласности, ибо все-таки, благодаря печати, общество узнало довольно скоро, что не один генерал Орлов виновен в янтайской неудаче, а ведь в армии расклеивали плакаты с анонсом о гибели всей ляоянской гениальнейшей операции благодаря дивизии этого начальника, хотя тут вина падает и на многих других, начиная прежде всего с командующего армией. Статьи «Нового Времени» и «Руси» дали некоторые разоблачения деятельности нашего генерального штаба и, таким образом, дали возможность отнестись более снисходительно к неудачам в боях строевого элемента, ибо, если войска ведут в потемках, если их не направляют, не ориентируют, подставляют под удары противника, да еще путают все распоряжения, то можно ли их обвинять в неуспехе. Но все-таки, к сожалению, эта война была особенная, и к ней нельзя применять некоторые положительные требования, а потому следует, во всяком случае, признать следующие три основные положения: 1) назначение специальными корреспондентами офицеров безнравственно, и лица, бывшие в такой роли, недостойны носить впредь военный мундир; 2) любителей корреспондентов среди чинов действующей армии быть не должно; и 3) чем меньше будет при армии журналистов и корреспондентов вообще, тем лучше, а, если только это возможно, их следует держать совсем вдали от района военных операций.
По дороге от Туинпу в Ляньшаньгуань не произошло ничего сколько-нибудь замечательного. Мы встретили дивизию Ренненкампфа, шедшую стройно и в порядке, с песнями; некоторые сотни держали винтовки в руках, как это принято у кавказских казаков; вероятно сотенные командиры хотели щегольнуть своей воинственностью; было несколько пьяных офицеров и казаков. Мне было жаль этой массы кавалерии, посылаемой в гористую, недоступную для деятельности этого рода оружия, местность, где она должна была встретить столько препятствий в разведке. Какие крупные ошибки совершали мы против основных правил военного искусства! Ведь было же известно, что первоначальным театром военных действий была избрана местность к юго-востоку и югу от Ляояна, в исключительно гористой стране, где кавалерия была совершенно бесполезна, особенно при условии существования при каждом стрелковом полке охотничьей конной команды. А между тем сюда посылали такую массу казаков. Положим дивизия Ренненкампфа пришла из Забайкалья и частью походным порядком, но вслед за ней мы обременили железнодорожную колею, дававшую не более 6 пар поездов в сутки, дивизией сибирцев, бригадой уральцев, бригадой драгун, дивизией оренбурцев. Вместо этой лишней роскоши, можно было доставить целый корпус пехоты в 25.000 штыков и 128 орудий. Как пригодился бы он нам во время Ляоянского сражения. Но, вероятно, у нас вообще рассуждали как Засулич, ответивший на мое замечание, что сейчас нам кавалерия не нужна, так: «надо же нам быть в чем-нибудь сильнее японцев; у нас вообще больше кавалерии, и вот мы будем иметь в ней подавляющее превосходство». И мы были действительно сильнее в кавалерии, но если это могло нам пригодиться, когда мы отбросили наш правый фланг в долины р.р. Ляо и Тайцзы, в августе, то в апреле, мае, июне и июле месяцах действовать массами кавалерии не было никакой возможности. Действительно, несмотря на полное преобладание в количестве кавалерии, Куропаткин мог сказать в июне месяце, что для него составляет совершенную загадку расположение японцев, адресуя эти слова упреком к кавалерии командуемой Ренненкампфом, Мищенко, Грековым, Абадзиевым, Закржевским и Самсоновым. Не говорю, что обвинение в бездеятельности было до некоторой степени правильно, потому что некоторых из названных начальников не следовало совсем держать на театре военных действий, но я видел и доблестных кавалеристов, которые, при всем умении, энергии и рвении выполнить свой долг, не могли ничего сделать, потому что не дело кавалерии вести разведку в горах, где конь является не верным помощником, а обузой и тормозом. Те, кто хотели что-нибудь сделать, обращали казаков в пехоту, т. е. посылали пешие патрули и сражались упорно по-пехотному, но таких, к сожалению, было очень немного. Японцы редко показывали свою кавалерию и держали ее при пехоте, а чаще за ней. За всё время Ляоянской операции было одно чисто кавалерийское дело под Вафангоу, в котором дивизион сибирцев уничтожил японский эскадрон своими пиками, но какую пользу принесло нам это дело, кроме некоторого нравственного удовлетворения, и стоило ли для этого иметь такую массу кавалерии. Я предчувствовал, что Ренненкампф не пожнет никаких лавров в окрестностях Саймацзы, и не ошибся, ибо читал приказ графа Келлера о том, как одна стрелковая охотничья команда своей искусной разведкой избавила Восточный отряд от напрасного передвижения, вызываемого недостаточным освещением местности целой дивизией казаков.
Во время марша, я часто слышал разговоры по поводу проявляемого китайцами сочувствия японцам; рассказывали, что они постоянно сигнализируют с высоких гор, зажигают на них ночью огни, постоянно следят с сопок за передвижениями наших войск в долинах. Может быть, так и было на самом деле, но почему же мы не принимали против этого никаких мер? Например, все видят, что на вершине горы стоит какой-то человек, и все начинают говорить, что это шпион; следовало немедленно избавиться от такого ненормального положения, и для этого есть даже меры, рекомендуемые уставом. Если по долине идет колонна, то ее патрули должны следовать по окаймляющим долину хребтам, как впереди колонны, так и сзади, и даже параллельно, а тогда ни один китаец не может безнаказанно производить свои наблюдения, потому что или будет прогнан, или схвачен, или наконец пристрелен. Если в том районе, где совершалось передвижение, мы считались в такой безопасности, что нежелательно было мучить людей высылкой патрулей, то можно было несколько иначе обеспечить себя от назойливого наблюдения, а именно: стрелять по всякому человеку, появляющемуся на сопках. Мирные китайцы быстро поняли бы в чем дело и, при прохождении войск, не показывались бы на высотах, а шпионам пришлось бы выслеживать скрытно и следовательно с затруднениями. Кажется, мы получили разрешение так действовать, но только через несколько месяцев после Тюренчена, а в описываемое время до этого еще не додумались, и все только жаловались и ныли. Я сказал, что, может быть, не стоило гонять понапрасну по горам патрули, но думаю, что во время нашего отступления от Тюренчена именно стоило это делать, и вот почему: у всех была уверенность в несочувствии нам местного населения, а в таком случае нельзя ходить без сторожевого охранения; все утверждали, что на сопках были соглядатаи и стрелять по ним не решались, а, следовательно, единственной мерой против них была высылка по хребтам патрулей; войска Восточного отряда не имели никакого представления о тактике в горах; офицеры даже были младенцами в этом деле; следовало воспользоваться спокойным отступлением и попрактиковаться в сторожевых мерах охранения на походе, ибо не сегодня-завтра всё равно их пришлось бы применять в сфере влияния противника. Наконец, должен заметить, что, несмотря на пребывание в горах уже не один месяц, по-видимому, в Восточном отряде еще не уразумели, что движение по маньчжурским сопкам, окаймляющим долины, вовсе не так затруднительно; в большинстве случаев от сопки до сопки идут хребтики, на которых, и кроме того по бокам сопок, протоптаны тропы китайцами и их скотом; следовательно, движение даже удобно и не изнуряет людей; можно вести таким образом конные разъезды; в этом меня убедили многочисленные рекогносцировки и передвижения таким способом; мало того, я сам впоследствии водил так и целые отряды, потому что на высотах получаешь несравненно большие выгоды в ориентировке, а в особенности на незнакомой местности и при ожидании боя. Но когда я ехал с Восточным отрядом, то относительно его начальника и его штаба мог сказать только одно, и это было то, что так болезненно, печально и сочувственно в отношении нашей армии написал французский корреспондент Надо: «они не знали».
Не доходя 7—8 верст до этапа Ляньшаньгуань, места нашего ночлега, нужно было пересечь позицию на Феншуйлинском хребте, к которой и отходил Восточный отряд, и где, таким образом, должно было закончиться его непрерывное отступление — результат тюренченского погрома; здесь предполагалось дать отпор противнику. Я полагал, что мы на ней остановимся и будем ее исследовать, тем более, что слышал, как говорили еще о какой-то передовой позиции; но ничего подобного не случилось, и мы, не останавливаясь, доехали до этапа, где занялись своим размещением, едой, чаепитием, но только не службой. Впрочем, начальник штаба отъехал на несколько сот шагов в сторону; но во всяком случае он не задержался на рекогносцировке, потому что, не доезжая до этапа, мы встретились с ним снова, а я ехал, хотя и шагом, но безостановочно. Итак мы сделали за 2 дня 70 верст и, наконец, дошли до места вероятного боя, но, спрашивается, неужели задача Восточного отряда состояла только в том, чтобы, получив разгром под Тюренченом, без оглядки отмахать 150 верст до какой-то классической позиции, может быть, отлично известной стратегу отряда («мы ее знаем», говорил он) и даже, как я увидел это на следующий день, усиленной окопами по распоряжению штаба армии? Неужели можно было совершенно забыть на всё время исполнения марша, имевшего характер бегства (тем более бесславного, что противник бездействовал), о всем том, что мог делать противник, и интересоваться лишь вопросом, подается ли он вперед, а, раз признаков такого опасного обстоятельства не было, то спокойно уходить и ничего не предпринимать? Какие мотивы заставляли нас столь поспешно удирать за Феншуйлинский хребет? выгодная позиция… но на другой же день на рекогносцировке, вернее, на прогулке по этой позиции, весь штаб говорил о ее неудовлетворительности, несоответствии своим протяжением силам отряда, недостаточном обстреле; мало того, через несколько дней ее оставили без боя, несмотря на солидную разработку дорог и вполне готовые укрепления. В горах, да и вообще, трудно найти позицию соответствующую данным силам; все они обходимы и часто с ограниченным обстрелом; но для желающего и умеющего сражаться в горах позиции существуют везде, и задерживать противника всегда возможно, если не упорно, то все-таки серьезно; наступать, хотя бы и значительными превосходными силами, трудно, если ваш даже много слабейший противник умеет выставить вовремя и на удобных местах хотя и небольшие части, если он скомбинирует их взаимодействие, сумеет ими управлять, не побоится разбросаться по широкому фронту, и, конечно, не засядет кучей в одной только долине. Попробуйте тогда обойти конечные точки его флангов; вам это удастся, но зато какой выигрыш времени для обороняющегося, и сколько утомления для наступающего, чтобы выбить какие-нибудь две-три роты при сознательном упорстве, потребуется несколько батальонов. А Восточный отряд свернулся весь в одну кишку, свалился в одну долину, благо дорога была этапная, с хозяйственными удобствами, и знал только одно: утекать за Феншуйлин. При отступлении следовал и арьергард, но его роль была совершенно лишней, при условии расстояния до противника более 100 верст. В соприкосновении с противником оставался подполковник Закржевский со своими 4-мя сотнями 2-го Читинского полка. Но что значат в горах такое или даже большее число сотен в смысле упорства: во время боя в сотне 60 винтовок и 150 коней сзади, коих надо вовремя разобрать и увести; на походе — это медленно двигающаяся, нисколько не быстрее пехоты, часть, так как, чтобы не рисковать получением неожиданного обстрела противником, приходится охраняться пешими патрулями, лазающими по сопкам, и выжидать их исследований осторожнее, чем в пехоте, ввиду большей уязвимости как цель, большей трудности укрытия от огня; на отдыхе — вечно ожидающая тревоги часть, мучающаяся вопросом, расседлывать или нет, от решения чего зависит целость спин лошадей, а, следовательно, и годность их к дальнейшей службе. Нельзя не заметить, что, несмотря на всё это, казаки часто действовали в горах превосходно: в бою забывали о коноводах и не хуже пехоты оказывали противнику самое упорное сопротивление, на походе шли смело вперед, даже не помышляя о том, что из-за каждого куста и камня им угрожали пули; на отдыхе расседлывали в самой близости от противника и умели сберечь коней. Я хорошо знаю 2-й Читинский полк и причисляю его именно к казачьим частям, умевшим преодолевать всякие трудности торной войны и выказавшим много доблести; 3-й сотне этого полка удавалось достигать просто невозможного; но можно ли оправдать Засулича и Орановского в том, что они бросили горсть казаков на съедение японцев, если бы она стала упорствовать, понимая так исполнение своей задачи, или только для того, чтобы она быстро отходила, будучи теснима двумя-тремя ротами (в японской роте около 250 винтовок, и столько же в 4-х сотнях) и только уведомляла бы, что вот, мол, передовые части противника в таком-то часу дошли до такого-то места, а сотни очистили такой-то пункт. Можно ли было предположить, что Закржевский сумеет выйти из столь трудного положения? Предполагать конечно всё можно, но иметь уверенность нет, тем более, что полк присоединился к отряду уже после Тюренчена, и ни командир, ни состав полка (второочередного) не были известны ни Засуличу, ни Орановскому; следовательно, возлагать особые надежды на читинцев они права не имели, а не могли не сознавать в какое положение ставили слабые 4 сотни и какой важности задачу на них возлагали. Прикрывать отступление разбитого отряда, части которого уже подвергались бегству, т. е. отряда, имевшего только стремление наутек и не способного к сопротивлению; разведывать огромные силы противника, так как Тюренченский погром объясняли сосредоточением японцами к полю сражения 3-х дивизий, или 50.000 штыков; разведывать на обширном фронте, так как, если еще влево, в направлении на Саймацзы, распоряжением Куропаткина уже выдвигалась масса кавалерии и несколько батальонов стрелков, то вправо, в направлении от Фынхуанчена к Сюяню, не было никого (связь с г. Мищенко была совсем потеряна); уничтожать наши роскошно обставленные этапы, панически брошенные на протяжении от р. Ялу до Фынхуанчена, слишком поспешно, без всяких мер по эвакуации; исполнять всё это не при условии инертности врага, а наоборот, как это тогда считали, в ожидании его решительного наступления; вероятность последнего доказывает быстрота и безостановочность отступления Восточного отряда на 150 верст от поля сражения, доказывают масса иных признаков. И, несмотря на такую серьезность обстановки, Засулич и Орановский обратились к первому встречному, неизвестному им подполковнику Закржевскому, приведшему 4 сотни, и, возложив на него всё вышеуказанное, спокойно уходили и уводили свои войска подальше от противника. Знаменитый штаб Восточного отряда в полном составе ехал за крупом или за бричкой Засулича; к Закржевскому не послали ни одного офицера генерального штаба, а их болталось четыре без всякого дела; послать нужно было во что бы то ни стало, в помощь и как доверенное лицо старшего начальника, долженствовавшее понимать обстановку. Для чего же тогда держать в штабах просвещенных стратегов и тактиков, если они только праздно переезжают с этапа на этап, а при остановках пишут кое-какие записочки и разговаривают по телефону, избегая всякой полевой и боевой деятельности, в полном смысле слова. Разве нельзя было, кроме 4-х казачьих сотен, оставить у Фынхуанчена настоящий арьергард из трех родов оружия, который отходил бы медленно, шаг за шагом, и только под давлением превосходных сил противника, оберегая и фланги на несколько верст протяжения; тогда была бы и разведка, и всё-таки противник получил бы отпор; японцы считались бы с присутствием Восточного отряда и не могли бы с таким спокойствием и уверенностью заниматься устройством своей базы и коммуникации. Ни Засуличу, ни Орановскому не было никакого интереса до того, что происходит сзади их, раз они могли спокойно, мирным порядком, перебираться в Ляньшаньгуань, раз казаки доносили, что противник не наседает, и у них были только перестрелки с разъездами и патрулями.
Я не могу критиковать или хвалить деятельность Закржевского, потому что в моей просьбе, отправиться к казачьему полку и поступить хотя бы в распоряжение его командира, мне было отказано, и, следовательно, я ее близко не наблюдал[2]. Но знаю, что весьма скоро (кажется, 24 апреля) начальник отряда выразил крайнее неудовольствие за поспешное отступление казаков. Дело в том, что Закржевский просил разрешение отойти от Туинпу, ввиду недостатка фуража, на что Засулич выразился так: «надо дать понять казакам, что их задача состоит не исключительно в быстром утекании от противника» (другим он ставил на вид, а сам?). По-видимому, читинцы слишком поспешно отступали, так как Туинпу находится в 60 верстах от Фынхуанчена; при занятии последнего произошло крупное недоразумение с уничтожением склада артиллерийских снарядов, доставшегося в неприкосновенном виде японцам. Кажется, Закржевский обвинял в этом командира сотни сотника Орефьева и удалил даже его за это из полка. Если верить, что на Закржевского в те дни наступала целая дивизия, то, конечно, ему оставалось только уходить, но, во всяком случае, японцы подавались вперед вяло, а, с занятием Фынхуанчена, их наступление и всякие активные действия совсем прекратились, и казаки остались надолго в Туинпу (в этом селении позднее был обстрелян граф Келлер). Читинцы производили немало разведок, что доказывают их потери в казаках и офицерах, но, как и вся наша кавалерия, серьезных сведений добыть не могли, ввиду гористой местности и иных условий, о которых скажу ниже, когда буду описывать мою службу с уссурийскими казаками. Вообще с 22 по 25 апреля, т. е. пока я состоял при штабе Восточного отряда, его начальник находился в полном неведении относительно того, что происходило под Фынхуанченом, но иначе и быть не могло, вследствие непринятия начальником штаба никаких действительных мер по разведке. За организацию отступления от Тюренчена до Ланьшаньгуаня, за полную потерю соприкосновения с противником и за полное нерадение о том, что происходит не только у противника, но и в непосредственном тылу Восточного отряда Орановский заслуживает полного осуждения.
Этот господин был типичным офицером генерального штаба — продуктом современных наших академии и режима, губивших нашу армию. Невозмутимый (но далеко не хладнокровный в минуты боевого кризиса), безучастный, корректный, он постоянно молчал, не отдавал никаких распоряжений, предпочитая исполнять приказания своего генерала; в данном случае это, пожалуй, было для него особенно выгодно, как выход из затруднительного и опасного положения. Хотя уже в его полевой сумке, или в обозе канцелярии штаба, лежала телеграмма Куропаткина, до некоторой степени прикрывавшая позор Тюренчена и сделавшая неответственными его главного виновника — Засулича и главного пособника — Орановского, всё же нельзя было не сознавать, что настанет минута, когда осудят того и другого, а ведь этот другой был причастен к руководству и организации операции; следовательно, подготовка ее, поражавшая нецелесообразностью расчета и расположения сил и средств, и завершение ее, в смысле отсутствия распорядительности, не могли не быть поставлены в вину носителю военного искусства. Как-никак, а быть начальником штаба при исполнении операции, окончившейся бесцельным расстрелом двух геройских полков, отдачей противнику 30 орудий и паническим бегством хотя бы только обозов — плохое начало для боевой карьеры офицера генерального штаба, занимавшего генеральскую должность; пожалуй, и родственная протекция не поможет. Способом спасения было — прикрыться неответственностью, не вмешиваться в опасную сферу оперативных и боевых комбинаций, ибо при таком условии таковых и вовсе не будет; не от Засулича же они могли исходить; этот только поскорее уходил и готов был ни во что не вмешиваться. И Орановский корректно ехал при своем начальстве, сидел за трапезой рядом с ним, спал, кажется, в одной и той же комнате, распечатывал конверты и ожидал приказаний и распоряжений, которые, конечно, готов был исполнять со всей талантливостью выдающегося офицера генерального штаба, отлично понимая, что ни приказаний, ни распоряжений не последует. А если, таким образом, не служил и не работал начальник штаба, то также бездействовал и весь состав его штаба. Я оценил Орановского уже за эти три-четыре дня совместной жизни после Тюренчена и потому нисколько не удивлялся его неудовлетворительной деятельности впоследствии, а в особенности под Бенсиху, но в описываемые дни я смотрел на него с удивлением и надеждой, что или он изменится, или его уберут, дабы он не был в состоянии приносить дальнейший вред войскам; но мне пришлось убедиться, что, за все его деяния, за всю неспособность и нечестность, он только получал награды и повышения, во-первых, потому что был удобным, тактичным человечком, умевшим подлаживаться к начальству, а, во-вторых, потому что был женат на дочери Линевича (тогда последнее обстоятельство мне еще не было известно).
Во время ужина на этапе Ляньшаньгуань, в день нашего прибытия, в столовую вошел полковник генерального штаба Драгомиров, живший здесь как руководитель укрепления феншуйлинской позиции. Можно было заметить, что полковник был недоволен той бесцеремонностью, с какой чины штаба расположились в его помещении. Я позволил себе заметить, что ему следует очистить место. Немедленно ординарец Засулича из забайкальских казачьих офицеров грубо заметил мне, что я вмешиваюсь не в свое дело, да к тому же и мне самому не следует здесь располагаться, так как я стесняю обер-офицеров. Такая дерзость и нахальство, конечно, остались безнаказанными, потому что, если бы я не промолчал, то вышел бы инцидент, и тогда, пожалуй, опять начальник штаба составил бы доклад о моем удалении из армии. Я, конечно, не располагался бы в кампании всех этих невоспитанных тунеядцев штабной челяди, но дело в том, что обыкновенно они ухитрялись заполнить решительно все помещения этапа, и приходилось приткнуться где-нибудь в общем помещении. Казалось, мы находились теперь достаточно далеко от японцев, чтобы, наконец, водворить какой-нибудь порядок в штабе, подумать о комендантстве, дежурствах, наряде посыльных. Но ничего этого организовано не было, и если бы произошло что-нибудь ночью, то, во-первых, нельзя было бы даже вручить донесение, а, во-вторых, вероятно, произошел бы общий кавардак. На следующий день я устроился в деревне, воспользовавшись гостеприимством судебного следователя, приютившего меня в фанзе, и отказался от общей трапезы. В этот день, или накануне, выпивший чиновник контроля произвел скандал в этапном ресторане.
Я останавливаюсь на таких мелочах только потому, что они хорошо обрисовывают службу штаба, показывая отсутствие всякого порядка и дисциплины среди его чинов; ясно, что при таком режиме штабная служба идти правильно не может, а от этого страдают войска и дело. Правда, и в составе штаба Восточного отряда была более интеллигентная и воспитанная среда, которую составляли инженеры, интенданты и юристы, но генеральный штаб к ней причислить было, к сожалению, невозможно. Подтверждением своих слов приведу сказанное помощником интенданта — офицером, призванным из запаса; когда его кто-то спросил, почему он отказывается жить в общем помещении, он ответил так: «я видел как, господа, вы позволяете себе обращаться с старым полковником; ну, а как же вы тогда отнесетесь ко мне?»
На 24 апреля было объявлено производство рекогносцировки феншуйлинской позиции, и я получил приказание участвовать в ней. На мой взгляд, позиция была очень сильна, и атака ее с фронта долиной обещала мало успеха, тем более, что были готовы ложементы для орудий, ходы, траншеи и редуты. Задача обороны сводилась к обеспечению каким-нибудь способом флангов, представлявших целую систему сопок; их следовало тщательно рекогносцировать, может быть, укрепить, может быть, растянуть несколько фронт, без чего в горах не обойдешься, но, конечно, нельзя было ограничиться тем, что сделала вся многочисленная толпа рекогносцеров. Осмотрели все окопы, демонстрируемые Драгомировым, влезли на одну сопку ближе к правому флангу, но ни этого фланга, ни подступов к нему, не видали, а затем говорили и говорили без конца, напр., что следует занять какими-нибудь частями командующие крайние точки. Кто-то радостно заметил: «теперь, после Тюренчена, мы знаем, что надо лазать по сопкам и занимать их». По-видимому, этот тактик предполагал до сих пор, что война ведется только по днам долин. Впрочем, ведь под Тюренченом мы почти так и располагались. Говорили, что японцам легко втащить свою горную артиллерию и сбить нашу полевую; при этом кто-то пугнул, что прибудут и шестидюймовки, расстреливавшие нас на берегах Ялу. Говорили, что позиция слишком длинна для состава нашего отряда, особенно при необходимости обеспечивать и соседний, более южный Модулинский перевал; тогда кто-то предложил обеспечить фланги казаками, собрав до двух сотен. Неожиданно начальник штаба 3-й дивизии подполковник Линда предложил назначить командовать этими сотнями меня; «тогда, сказал он, мы будем уверены, что они не уйдут». Это предложение не встретило сочувствия, и Орановский замял разговор, сказав, что казаки нужны для иного назначения. Не знаю, насколько было рационально предложение Линда, так как никто дальше рекогносцировать не поехал, а все вернулись в Ляньшаньгуань.
Должен сознаться, что мое настроение всё ухудшалось, ибо я видел и чувствовал, что являюсь совершенно лишним и ненужным человеком, а выносить болтание среди всех этих праздных и невоспитанных людей было невыносимо. Я схватился за одну мысль. Накануне Орановский, описывая артиллерийскую перестрелку под Тюренченом 17 апреля (с которой он возвратился в штаб, оставив свою лошадь на позиции, чтобы не рисковать напрасно драгоценной жизнью), говорил, что в современном бою нет возможности оставаться на батарее, когда ее обстреливают; вот я и решил в ожидаемом бою на феншуйлинской укрепленной позиции найти себе конец на осмотренных нами укреплениях для орудий. Но скоро я убедился, что укрепить позицию не значит еще ее оборонять, что на артиллерийской позиции и в современном бою оставаться можно и должно, а что кому не суждено быть убитым в бою, тот этого никак не добьется.
Примечания править
- ↑ Разговор происходил в Харбине около 10 января 1905 г., а несколько дней позднее я передал тому же лицу написанный мной краткий, но правдивый и точный очерк командования армией с самого начала военных действий, в котором говорил о неминуемой катастрофе, так сказать предсказывал мукденское поражение, причем я говорил, что вовсе не боюсь быть доносчиком, а считаю своим долгом доносить о постигающем нашу армию и родину бедствии. Судьба моего доклада мне неизвестна, но, по-видимому, он не имел никаких результатов, в чем, конечно, не моя вина.
- ↑ Отказ был мотивирован Орановским тем, что нельзя подчинять подполковнику полковника, но, однако, тот же Орановский послал меня через 2 дня командовать полусотней, а затем сделал полковым адъютантом; конечно, я на него не претендую, потому что наш великий полководец приказал мне проходить службу с начала, на положении хорунжего, и не полковнику Орановскому было нарушать непреклонную волю, оказавшуюся столь пагубно преклонной для России во всех операциях и сражениях.
