Я упоминал уже, что в случае выхода "Суворова" из строя к нему должны были подойти миноносцы "Бедовый" и "Быстрый", чтобы перевезти адмирала со штабом на другой, исправный, корабль. При этом, во избежание замешательства, пока не состоялся перенос флага или пока не было сделано сигнала о передаче командования, эскадру должен был вести корабль, следующий за выбывшим из строя.
Не беру на себя решать здесь вопросов: можно ли было видеть со стороны, что никакие миноносцы к "Суворову" не подходили? Было ли очевидно для всякого, что с избитого горящего броненосца, без мачт и без труб, тщетно ожидать какого-либо сигнала? Следовало ли поэтому считать, что командование фактически, само собою, передалось уже следующему по старшинству, и должен ли был этот последний так или иначе проявить свою деятельность? Во всяком случае, "Александр", т. е. вернее его командир, капитан 1-го ранга Бухвостов, в точности исполнил приказ и свой долг. После выхода "Суворова" из строя, ни от кого не получая новых распоряжений, он продолжал бой, следуя головным и ведя за собою эскадру. С того момента, как я видел ее проходящею мимо "Суворова" на SO, "Александр" еще минут двадцать шел, постепенно склоняясь к S, пытаясь этим способом не допустить противника значительно выдвинуться вперед и броситься поперек курса. В то же время японцы, возбужденные первым успехом, стремясь снова осуществить свою идею—атаки все-ми-силами головного корабля, -- так увлеклись ею и так проскочили вперед, что "Александру" открылась дорога на NO позади их. Он воспользовался этим и круто повернул к северу, рассчитывая при удаче самому обрушиться всеми силами на их арьергард, взяв его продольным огнем. Момент этого поворота японские донесения определяют различно: одни—в 2 ч. 40 мин., другие—в 2 ч. 50 мин. дня (момент гибели "Осляби", который под сосредоточенным огнем шести броненосных крейсеров адмирала Камимура вышел из строя еще раньше "Суворова"). По моим личным соображениям, последний момент более вероятен.
Если бы неприятельская эскадра стала ворочать "последовательно", как она это сделала в начале боя, то маневр "Александра" мог бы иметь успех, но ввиду серьезности момента Того на этот раз решился и приказал повернуть "всем вдруг" влево на 16 румбов. Поворот вышел не совсем удачно. Первая эскадра ("Миказа", "Сикисима", "Фудзи", "Асахи", "Кассуга" и "Ниссин") исполнила его, как должно, но Камимура со своими крейсерами, вероятно, не разобрав сигнала и ожидая поворота "последовательно", прежним курсом проскочил мимо нашей эскадры и ложившимися на обратный курс броненосцами, мешая им стрелять, после чего, только выйдя на простор, мог повернуть (повернул все-таки "последовательно"), а затем догнать броненосцы и вступить им в кильватер.
Это был момент замешательства, за который японцы могли бы дорого поплатиться, но не нашей эскадре было его использовать, особенно в том состоянии, в каком она находилась к этому времени.
Неприятель, пользуясь своей быстроходностью, не только успел выправить расстроившуюся линию, но и достиг того, к чему стремился, -- вышел поперек курса "Александра", снова отжимая его к югу...
Из правых портов батареи мы могли теперь хорошо видеть "Александр", который был у нас почти на траверзе и держал прямо на "Суворов". За ним следовали остальные. Расстояние уменьшалось. В бинокль уже отчетливо видны были избитые борта броненосца, разрушенные мостики, горящие рубки и ростры... но трубы и мачты еще стояли. Следующим шел "Бородино", сильно горевший. Японцы уже успели выйти вперед и завернуть на пересечку. Наши подходили справа—они же оказались слева от "Суворова". Стреляли и в нас, и через нас. Наша носовая 12-дюймовая башня (единственная, до сих пор уцелевшая) принимала деятельное участие в бою. На падающие снаряды не обращали внимания. Меня ранило в левую ногу, но я только досадливо взглянул на рассеченный сапог. Затаив дыхание, все ждали... По-видимому, вся сила огня японцев была сосредоточена на "Александре". Временами он казался весь окутан пламенем и бурым дымом, а кругом него море словно кипело, взметывая гигантские водяные столбы... Ближе и ближе... Расстояние не больше 10 кабельтовых... И вот—один за другим целый ряд так отчетливо видимых попаданий по переднему мостику и в левую 6-дюймовую башню... -- "Александр" круто ворочает вправо, почти на обратный курс и уходит...(Был ли этот поворот намеренным или случайным—вследствие по вреждения рулевых приводов, -- навсегда осталось тайной) За ним -- "Бородино", "Орел" и другие... Ворочают поспешно, даже не выдерживая линии кильватера... не то -- "последовательно", не то -- "все вдруг"... Глухой ропот пробежал по батарее...
-- Бросили!.. Уходят!.. Сила не взяла! -- раздавались отрывочные восклицания среди команды...
Они, эти простые люди, конечно, думали, что наша эскадра, возвращаясь к "Суворову", имела целью его выручить. Их разочарование было тягостно, но еще тягостнее было тем, кто понимал истинное значение происходившего...
Беспощадная память, неумолимое воображение так ясно, так отчетливо воссоздавали перед моими глазами другую, такую же... такую же ужасную картину: так же спешно, в таком же беспорядке уходили на NW наши броненосцы 28 июля, после сигнала князя Ухтомского...
-- Сила не взяла!..
И страшное, роковое слово, которое я даже мысленно не смел выговорить, неумолчно звенело в мозгу, казалось, огненными буквами было написано и в дыме пожара, и на избитых бортах, и на бледных, растерянных лицах команды...
Рядом со мною стоял Богданов. Мы переглянулись и, кажется, поняли друг друга. Он уж хотел сказать что-то, но вдруг... остановился, потом оглянулся и промолвил делано-равнодушным тоном:
-- А ведь у нас порядочный крен на левую!..
-- Да, градусов восемь будет... -- согласился я и, вынув часы и записную книжку, отметил: "3 часа 25 мин. пополудни; сильный крен на левую; в верхней батарее большой пожар".
Не раз потом я думал: чего мы прятались друг от друга и от самих себя? Почему Богданов не решился громко выговорить, а я не посмел, даже в собственной памятной книжке, написать это безотрадное слово—поражение?.. Может быть, в нас еще теплилась какая-то смутная надежда на чудо, на какую-нибудь внезапность, которая все изменит?.. Не знаю... После поворота "Александра" японцы тоже повернули "все вдруг" на 16 румбов. На этот раз маневр удался... Да ведь это и был уж не бой, а только маневр...
Идя обратным курсом, японцы проходили у нас под носом, и с "Суворова" казалось, что это мы идем вразрез их колонны. Повернули вправо за нашей эскадрой. Конечно, не более, как самообман: управляясь машинами, да еще не по окрестным предметам, а по компасу из боевого поста, мы никуда не шли, а только ворочались вправо и влево, оставаясь почти на одном месте. Проходя мимо, неприятель, разумеется, не упустил случая сосредоточить огонь на упрямом корабле, который не хотел тонуть. Кажется, в это время была подбита наша последняя башня- носовая 12-дюймовая.
По японским сведениям, одновременно с эскадрой к нам подходили неприятельские миноносцы и атаковали нас, но безуспешно. Я их не видел. Один снаряд так удачно попал в порт четвертого с носу 75-мм орудия нижней батареи левого борта, что, снеся орудие, еще пробил и броневую палубу. Вода, захлестывавшая, вследствие крена на левую, в разбитый порт, не стекала обратно, а лилась через эту пробоину в жилую палубу, что представляло серьезную опасность. Богданов первый обратил на нее внимание, и мы начали складывать из мешков (и чего попало под руку) нечто вроде бруствера, ограждающего дыру от притока воды. Говорю "мы", потому что в это время немногочисленная команда, оставшаяся в батарее, не отзывалась ни на какие приказания. Люди в каком-то оцепенении жались по углам. Приходилось вытаскивать их чуть не силой и подавать пример, работая собственными руками. К нам присоединились пришедший откуда-то флагманский минер, лейтенант Леонтьев, и Демчинский. Последний мог действовать только силой убеждения, так как кисти обеих рук у него были забинтованы.
В 3 ч. 40 мин. пополудни по батарее, а затем и по всему броненосцу пронеслось торжествующее "ура!". Где и кто закричал его впервые? Кому и что померещилось? -- осталось неизвестным... Передавали, будто откуда-то видели, как пошел ко дну японский корабль; иные утверждали даже, что не один, а два!.. Во всяком случае этот торжествующий крик внезапно и резко изменил настроение команды: стряхнул угнетение, вызванное зрелищем расстрела "Александра" и ухода эскадры. Люди, только что прятавшиеся по углам, глухие к приказаниям и даже просьбам офицеров, теперь сами бежали к ним с вопросами -- "куда? что делать?". Слышались даже шутливые восклицания -- "Ходи! ходи веселей! Небось! Это 6-дюймовые! "Чемоданы" все вышли!"
Действительно, с удалением главных сил, нас расстреливали только легкие крейсера адмирала Дева, а это в сравнении с прежним было почти неощутительно...
Командир В. В. Игнациус, после перевязки второй раны в голову оставшийся в жилой палубе, конечно, не выдержал этого момента и, не слушая докторов, бросился по трапу в батарею с криком: "За мной, молодцы! На пожар! На пожар! Только бы одолеть пожар!"
К нему хлынули разные нестроевые, находившиеся в жилой палубе (санитарные отряды) и легкораненые, уже бывшие на перевязке...
Шальной снаряд ударил по люку, и, когда дым рассеялся, ни трапа, ни командира, ни окружавших его людей—никого не было...
Однако даже и этот кровавый эпизод (один из сотни других) не расхолодил возбуждения команды. В нижней батарее, где за недостатком рук начали чаще и чаще заниматься пожары, появились люди, закипела работа... Из судовых офицеров, кроме Богданова, прибежал еще лейтенант Вырубов (младший минер). Молодой, рослый, здоровый, в кителе нараспашку, он всюду бросался в первую голову, и один его окрик: "Навались! Не сдавай!"—раздававшийся среди дыма и пламени, казалось, удваивал силы работавших. Приходил ненадолго Зотов, раненный в левый бок и руку; выглядывал из жилой палубы князь Церетели, спрашивая, как дела; пронесли мимо вторично и тяжело раненного Козакевича... Появился откуда-то мой вестовой, Матросов, и чуть не силой стал тащить меня на перевязку. Едва от него отделался, приказав прежде всего принести мне папирос из каюты. Он бойко крикнул:
-- Есть, ваше высокоблагородие! -- и убежал. Больше мы не виделись...
-- По орудиям! Миноносцы подходят! По орудиям! -- пронеслось по палубе...
Легко было сказать -- "по орудиям!".
Из всех двенадцати 75-мм пушек нижней батареи оказалась не подбитой только одна, с правого борта... Впрочем, и ей не пришлось стрелять на этот раз.
Миноносцы осторожно приблизились к нам с кормы (по японским сведениям, это было в 4 ч. 20 мин. дня), но в кормовом плутонге (позади кают-компании) еще уцелела 75-мм пушка. Волонтер Максимов, за убылью офицера принявший командование плутонгом, открыл по миноносцам частый огонь, а те, увидев, что эта странная, избитая посудина все еще огрызается, ушли, выжидая более благоприятного времени. Этот случай подал мне идею выяснить, какими силами располагаем мы для отражения минной атаки, вернее—до какой степени достигает наша беспомощность...
В нижней батарее оказалось команды человек 50 самых разнообразных специальностей. Из них, однако, два комендора. Пушек, как ни искали, нашлась, вполне исправная, только одна, да еще другую комендоры предполагали "наладить", собрав взамен поврежденных частей соответственные части от остальных десяти, окончательно выведенных из строя. Затем была еще пушка у Максимова в кормовом плутонге. Закончив инспекторский смотр нижней батареи, я поднялся в верхнюю в носовой плутонг (из башен ни одна не действовала). Здесь меня поразила картина, наиболее ярко характеризующая действие японских снарядов: пожара не было; что могло сгореть—уже сгорело; все четыре 75-мм пушки были сброшены со станков, но тщетно искал я на орудиях и на станках следов непосредственного удара снарядом или крупным его осколком. Ничего. Ясно, что разрушение было произведено не силой удара, а силой взрыва. Какого? В плутонге не хранилось ни мин, ни пироксилина... Значит, неприятельский снаряд дал взрыв, равносильный минному...
Читателям, может быть, покажутся странными эти прогулки по добиваемому броненосцу, осмотр повреждений, их оценка... Да, это было странное, если хотите, даже ненормальное состояние, господствовавшее, однако, на всем корабле. "Так ужасно, что совсем не страшно". Для всякого было совершенно ясно, что все кончено. Ни прошедшего, ни будущего не существовало. Оставался только настоящий момент и непреоборимое желание заполнить его какою-нибудь деятельностью, чтобы... не думать.
Спустившись снова в нижнюю батарею, я шел посмотреть кормовой плутонг, когда встретил Курселя.
Прапорщик по морской части Вернер фон Курсель, курляндец родом и общая симпатия всей суворовской кают-компании, плавая чуть ли не с пеленок на коммерческих судах, мог говорить на всех европейских языках, и на всех одинаково плохо. Когда в кают-компании над ним острили по этому поводу, он пресерьезно отвечал: "Но я думаю, что по-немецки все-таки лучше другого!" На своем веку он столько видел и пережил, что никогда не терял душевного равновесия и никакие обстоятельства не могли помешать ему встретить доброго знакомого приятною улыбкой. Так и теперь, он уже издали кивал мне головой и радостно спрашивал:
-- Ну, какие дела вы поделываете?
-- Идет ликвидация дел... -- ответил я.
-- О, совершенно да!.. Но вот меня всё не ранит и не ранит, а вас, кажется, задевало...
-- Было...
-- Куда вы идете—Посмотреть кормовой плутонг и забрать папирос в каюте—все выкурил.
-- В каюте? -- и Курсель хитро засмеялся. -- Я сейчас оттуда. Но, впрочем, пойдемте, и я -- провожаю.
Он действительно оказался полезным провожатым, так как знал, где дорога свободна от обломков.
Добравшись до офицерского отделения, я в недоумении остановился—вместо моей каюты и двух смежных с ней была сплошная дыра... Курсель весело хохотал, радуясь своей шутке...
Внезапно рассердившись, я махнул рукой и быстро пошел обратно. В батарее Курсель меня догнал и стал угощать сигарами. В нижней батарее всякие возгорания были уже прекращены, и, ободренные успехом, мы решили попытать счастья в верхней. Двое трюмных (Трюмные—заведующие трюмами, водоотливной и пожарной системой) достали откуда-то совсем новые, необделанные шланги; один конец проволокой найтовили к пожарному крану, а на другой—тем же способом наращивали пипку...
-- Ай да молодцы! -- ободрял их Богданов. Вооружившись шлангами и прикрываясь от огня мокрыми мешками, сначала только высунулись через церковный люк, а затем, залив горевшую здесь рухлядь перевязочного пункта, и совсем вылезли в верхнюю батарею. Команда работала с увлечением, и скоро в церковном отделении пожар был прекращен. Зато позади средних 6-дюймовых башен бушевало пламя. Двинулись туда, но тут... Сюда, как в место более укрытое, убраны были с мостиков ящики патронов 47-мм пушек, и надо же было, чтобы как раз в то время, когда мы собирались тушить окружавшее их пламя, они начали рваться. Несколько человек сразу же упало убитыми и ранеными. Произошло замешательство... -- Это ничего! это сейчас кончается! -- пробовал убеждать Курсель...
Но взрывы все учащались. Новые шланги были перебиты один за другим. В то же время где-то близко раздался характерный резкий удар, сопровождаемый лязгом рвущегося железа... Еще и еще... Это были уже не 6-дюймовые, а опять "чемоданы"... Людьми овладела паника. Никого и ничего не слушая, они бросились вниз.
Когда, огорченные неудачей, казалось, так хорошо начатого дела, мы спускались в нижнюю батарею, что-то (должно быть, какой-нибудь обломок) ударило меня в бок, и я пошатнулся.
-- Опять задело? -- спросил Курсель, вынимая изо рта сигару и участливо наклоняя голову...
А я смотрел на него и думал: "Вот если бы целую эскадру укомплектовать людьми с такой выдержкой!"
