Между тем наша эскадра после своего крутого поворота от "Суворова" шла, постепенно склоняясь вправо, чтобы не выпускать на пересечку своего курса японцев, которые неизменно к этому стремились. В результате оба противника двигались по дугам концентрических кругов: наши—по внутренней, японцы—по внешней.
Около 4 ч. пополудни судьба как будто пыталась последний раз нам улыбнуться. Среди густого дыма, валившего из поврежденных труб, дыма от выстрелов и от пожаров, мешавшегося с туманом, еще стлавшимся над морем, японские главные силы как-то разошлись с нашими и потеряли их из виду.
Японские источники, которыми я пользуюсь, говорят об этом эпизоде весьма кратко и глухо. Ясно только, что Того считал нашу эскадру прорвавшейся каким-то образом на север и пошел туда на поиски за нею, но Камимура не согласился с этим мнением и со своими крейсерами направился на S и SW. Так, по крайней мере, можно понять горячие панегирики в особом отделе книги, озаглавленном "Доблесть адмирала Камимура". Не будь этой "доблести", возможно, что на 14 мая бой был бы закончен и наша эскадра имела бы время собраться и оправиться. Идя на S, а потом на SW, Камимура услышал усиленную канонаду, доносившуюся с запада, и пошел прямо туда. Это адмирал Катаока нападал (до сих пор довольно безуспешно) на наши крейсера и транспорты. Камимура принял деятельное участие в сражении и тут же вскоре открыл наши главные силы, которые, описав почти круг диаметром около 5 миль, возвращались к тому же месту, откуда "Александр" сделал свой внезапный и крутой поворот и около которого беспомощно бродил "Суворов".
Было около 5 ч. вечера.
Мы с Курселем стояли в нижней батарее, куря сигары и обмениваясь замечаниями о предметах, к делу не относящихся, когда "Суворов" оказался среди нашей эскадры, нестройно двигавшейся на север.
Одни суда проходили у нас справа, другие—слева. Головным, ведя эскадру, шел "Бородино" (капитан 1-го ранга Серебрянников). "Александр", сильно избитый, с креном и севший в воду почти до портов нижней батареи, держался вне линии, медленно отставая, но не прекращал боя, действуя из уцелевших орудий. Я его не видел, но рассказывали, что у него вся носовая часть—от тарана до 12-дюймовой башни—была словно раскрыта. Крейсера и транспорты, примкнувшие к главным силам, шли сзади и несколько влево от них, атакуемые отрядами эскадры адмирала Катаока (кроме самого Катаока, еще адмиралы Дева, Уриу и Того-младший). Камимура держался правее, т. е. к востоку, идя тоже на север.
"Чемоданы" так и сыпались. Из машины уже некоторое время тому назад сообщали, что "вентиляторы качают не воздух, а дым, что люди задыхаются, падают и что скоро некому будет работать"... Электричество меркло, и. от динамо-машин жаловались, что мало пару...
-- Миноносец подходит!
Мы бросились к нашей единственной пушке (другой так и не удалось "наладить"), но оказалось, что это "Буйный", случайно проходивший мимо и по собственной инициативе приблизившийся к искалеченному броненосцу, чтобы спросить, не может ли он быть чем-нибудь полезен. Флаг-капитан, находившийся на срезе, приказал Крыжановскому сделать ему семафором (руками) сигнал: "Примите адмирала". Я наблюдал из батареи за маневрами "Буйного", когда внезапно откуда-то появился адмиральский вестовой, Петр Пучков, и бросился ко мне: -- Ваше высокоблагородие! Пожалуйте в башню! Миноносец пришел—адмирал пересаживаться не хочет!
Должен оговориться, что адмирал не был на перевязке, и никто из нас не знал, насколько тяжело он ранен, так как в моменты получения ран на все вопросы он сердито отвечал, что это пустяки. После того, как его ввели в башню и посадили на ящик, он так и оставался в этом положении. Иногда поднимал голову, задавал вопросы о ходе боя и потом опять сидел молча и понурившись... Но в том состоянии, в каком находился "Суворов", что другое он мог бы делать? Его поведение казалось всем вполне естественным, и никому не приходило на мысль, что эти вопросы не что иное, как только мгновенные вспышки энергии, краткие проблески сознания... Теперь, на доклад о подходе миноносца он, очнувшись, отчетливо приказал: "Собрать штаб!"—а затем только хмурился и, казалось, не хотел ничего больше слушать (Из всех раненых чинов штаба, бывших внизу под броневой палубой, удалось "собрать" только Филипповского и Леонтьева. Первый находился в боевом посту, наглухо отделенном от жилой палубы и имевшем приток свежего воздуха через броневую трубу боевой рубки (хотя и здесь он сидел при свечах—лампы гасли), а второй был у самого выходного люка. Жилая палуба была во тьме (электричество погасло) и полна удушающего дыма. Люди, бросившиеся искать чинов штаба, могли только звать их, но не получали ответа ни от тех, кого окликали, ни от кого другого. В дымной тьме царило мертвое молчание. Вероятно, все находившиеся в закрытых помещениях под броневой палубой, куда вентиляторы качали "не воздух, а дым", постепенно угорали, теряли сознание и умирали. Машины не работали; электричество погасло от недостатка пара, а между тем снизу никто не вышел... Можно думать, что из 900 человек, составлявших население "Суворова", к этому времени оставались в живых только те немногие, что собрались в нижней батарее и на наветренном срезе). Через откинутый полупортик нижней батареи я, при помощи Курселя, выбрался на правый бортовой срез впереди средней 6-дюймовой башни. Помощь мне уже требовалась: правая нога слушалась совсем плохо, а левой можно было ступать только на пятку.
На срезе боцман и несколько матросов работали, очищая его от горящих обломков, свалившихся с ростр. Справа, по носу, совсем близко, не дальше 3--4 кабельтовых, я увидел "Камчатку", стоявшую неподвижно. Крейсера Камимуры расстреливали ее с таким же увлечением, как и нас, с той лишь разницей, что по отношению к "Камчатке" задача была много легче.
"Буйный" держался на ходу недалеко от борта. Командир его, капитан 2-го ранга Коломейцев, кричал в рупор: "Есть ли у вас шлюпка перевезти адмирала? У меня нет!" Флаг-капитан и Крыжановский что-то ему отвечали.
Я заглянул в башню, броневая дверь которой была повреждена и не отодвигалась вовсю, так что полному человеку пролезть в нее вряд ли было бы возможно. Адмирал сидел, весь как-то осунувшись, низко опустив голову, обмотанную окровавленным полотенцем. -- Ваше превосходительство! -- крикнул я. -- Пришел миноносец! Надо перебираться!
-- Приведите Филипповского... -- глухо ответил адмирал, не меняя положения...
Адмирал, видимо, собирался вести эскадру, перебравшись на другой корабль, и потому требовал флагманского штурмана, ответственного за счисление и следящего за безопасностью маневрирования.
-- Его сейчас приведут! За ним пошли! Адмирал только отрицательно покачал головой...
Я не настаивал, так как раньше, чем выводить адмирала, надо было позаботиться о средствах для переправы.
В компании с Курселем, боцманом и еще двумя-тремя матросами достали из верхней батареи несколько полу обгорелых коек, какой-то конец (Во флоте говорят "конец", а не "веревка") и начали из этого материала вязать нечто вроде плота, на котором рассчитывали спустить адмирала на воду и так передать на миноносец. Рискованно, но другого выхода не было.
Плот готов. Кстати, пришел и Филипповский. Я бросился к башне.
-- Ваше превосходительство! Выходите! Филипповский здесь!
Адмирал молча смотрел на нас, покачивая головой... Не то—соглашался, не то—нет... Положение было затруднительное...
-- Что вы разглядываете! -- вдруг закричал Курсель. -- Берите его! Видите, он совсем раненный!
И словно все только и ждали этого крика, этого толчка... Все сразу заговорили, заторопились... Несколько человек пролезло в башню... Адмирала схватили под руки, подняли... но едва он ступил на левую ногу, как застонал и окончательно лишился сознания. Это было и лучше.
-- Тащи! Тащи смелей! Легче, черти! На бок! На бок ворочай! Стой—трещит! Чего трещит—тужурка трещит! Тащи! -- раздавались кругом суетливые голоса.
Адмирала с большими усилиями, разорвав на нем платье, протащили сквозь узкое отверстие заклиненной двери на кормовой срез и уж хотели подвязывать к плоту, когда Коломей цев сделал то, что можно сделать только раз в жизни, только по вдохновению... Сухопутные читатели, конечно, не смогут представить себе весь риск маневра, но морякам оно должно быть понятно. Он пристал к наветренному борту искалеченного броненосца с его повисшими, исковерканными пушечными полупортиками, торчащими враздрай орудиями и перебитыми стрелами сетевого ограждения...(Подойти с подветра не было никакой возможности—туда несло весь дым и все пламя пожара) Мотаясь на волне, миноносец то поднимался своей палубой почти в уровень со срезом, то уходил далеко вниз, то отбрасывался от броненосца, то стремительно размахивался в его сторону, каждое мгновение рискуя пропороть свой тонкий борт о любой выступ неподвижной громады.
Адмирала поспешно протащили на руках с кормового на носовой срез узким проходом между башней и раскаленным бортом верхней батареи и отсюда по спинам людей, стоявших на откинутом полупортике и цеплявшихся по борту, спустили, почти сбросили на миноносец, выбрав момент, когда этот последний поднялся на волне и мотнулся в нашу сторону.
-- Ура! Адмирал на миноносце! Ура! -- закричал Курсель, махая фуражкой...
-- Ура! -- загремело кругом.
Как я, с моими порчеными ногами, попал на миноносец—не помню... Помню только, как, лежа на горячем кожухе между трубами, смотрел, не отрывая глаз, на "Суворов"...
Это были мгновения, которые уже никогда не изглаживаются из памяти...
Миноносец у борта "Суворова" подвергался опасности не только разбиться. Как "Суворов", так и "Камчатка" все еще энергично расстреливались японцами; на миноносце уже были и убитые и раненные осколками, а один удачный снаряд каждое мгновение мог пустить его ко дну...
-- Отваливайте скорее! -- кричал со среза Курсель...
-- Не теряйте минуты! Отваливайте! Не утопите адмирала! -- ревел Богданов, перевесившись за борт и грозя кулаком Коломейцеву...
-- Отваливай! отваливай! -- вторила ему, махая фуражками, команда, вылезшая на срез, выглядывавшая из портов батареи... Выбрав момент, когда миноносец откинуло от борта, Коломейцев дал задний ход... Прощальное "ура!" неслось с "Суворова"...
Я сказал—с "Суворова"... Но кто бы узнал в этой искалеченной громаде, окутанной дымом и пламенем пожара, недавно грозный броненосец... Грот-мачта была сбита на половине высоты; фок-мачты и обеих труб не было вовсе; возвышенные мостики и переходы были словно срезаны, и вместо них над палубой подымались бесформенные груды исковерканного железа; левый борт низко склонился к воде, а с правой стороны широкой полосой краснела подводная часть, обнажившаяся вследствие крена; в бесчисленных пробоинах бушевало пламя пожара... Миноносец быстро удалялся, преследуемый оживленным огнем заметивших его японцев...
Было 5 ч. 30 мин. пополудни.
Напомню уже сказанное: до последнего момента никто из нас не имел ясного представления о тяжести ран, полученных адмиралом, а потому на "Буйном" первый вопрос был—на какой корабль везти адмирала для дальнейшего командования эскадрой? Но когда фельдшер, Петр Кудинов, приступил к оказанию ему первой помощи, то положение сразу определилось. Кудинов решительно заявил, что опасается за жизнь адмирала; что осколок черепа вогнан внутрь, а потому всякий толчок может быть гибельным и при тех условиях погоды, какие были, -- свежий ветер и порядочная волна—невозможно передавать его на какой-нибудь корабль; кроме того, на ногах он держаться не может, а общее состояние—упадок сил, забытье, временами бред и краткие проблески сознания—делают его неспособным к какой-либо деятельности.
На "Буйном" с кожуха, на который я попал первоначально, я перебрался на мостик; но тут оказалось, что на качке ноги меня совсем не держат. Пришлось лечь. Однако лежа я так мешал всем, находившимся при управлении, что командир дружески посоветовал мне убраться куда-нибудь, хоть... на перевязку.
В это время мы догоняли эскадру, и флаг-капитан, решив, что раньше, чем делать какой-либо сигнал, все-таки надо спросить мнение адмирала, поручил это мне. С большими затруднениями пробравшись на корму и спустившись по трапу, я заглянул в капитанскую каюту. Фельдшер заканчивал перевязку. Адмирал лежал на койке неподвижно с полузакрытыми глазами, но был в сознании. Окликнув его, я спросил, чувствует ли он себя в силах продолжать командование эскадрой и на какой корабль прикажет себя везти? Адмирал с трудом повернул голову в мою сторону и некоторое время точно усиливался что-то вспомнить...
-- Нет... куда же... сами видите... командование—Небогатову... -- глухо проговорил он и, вдруг оживившись, с внезапной вспышкой энергии добавил: -- Идти эскадрой! Владивосток! Курс NO 234!.. -- и снова впал в забытье...
Послав этот ответ флаг-капитану (не помню через кого—кажется, через Леонтьева), я сам хотел остаться в кают-компании, но здесь решительно негде было приткнуться. Все помещения миноносца и даже верхняя палуба были полны людей. Раньше чем подойти к "Суворову", он подобрал более 200 человек на месте гибели "Осляби". Среди них были и раненые, поплававшие в соленой воде, и полу захлебнувшиеся. Эти последние с их посинелыми лицами, сведенные судорогами от мучительного кашля и боли в груди, производили впечатление хуже самых тяжелых раненых... Я выбрался на верхнюю палубу и примостился на каком-то ящике у трапа в офицерское помещение.
На мачтах миноносца развевались сигналы, и, кроме того, близко державшимся "Безупречному" и "Бедовому" передавали какие-то приказания семафором ("Безупречному" приказано было идти к "Николаю" и передать семафором последние распоряжения бывшего командующего новому, т. е. Небогатову. "Бедового" посылали к "Суворову" снять оставшихся людей. Он не нашел "Суворова".). Мы уже догнали эскадру и шли совместно с транспортами, которые спереди и справа прикрывались крейсерами. Еще правее, кабельтовых в 30, шли наши главные силы. Головным, ведя эскадру, -- "Бородино". За ним -- "Орел". "Александра" не было видно ("Александр" погиб около 5 1/2 ч. дня.). Еще дальше в наступавших сумерках смутно виднелись силуэты японцев, шедших параллельным курсом. Огоньки орудийных выстрелов беспрерывно мелькали по их линии. Упорный бой все еще не прекращался...
Рядом с собой я увидел одного из офицеров "Осляби" и спросил его: что собственно, какая пробоина погубила броненосец? Он как-то нелепо махнул рукой и голосом, полным обиды, заговорил прерывисто:
-- Что—как... вспомнить горько! Нет счастья! Одни неудачи!.. Ну, да! -- кто ж спорит? Хорошо стреляют... Но разве это прицел? Разве это умение? Счастье! Удача! Чертова удача! Три снаряда один за другим почти в одно место! Понимаете? Все в то же место! Все в ватерлинию под носовой башней!.. Не пробоина, а ворота! Тройка проедет!.. Чуть накренились—стала подводной... Такой водопад... разумеется, переборки не выдержали!.. Никакой черт бы не выдержал!.. -- истерично выкрикнул он и вдруг, закрыв лицо руками, беспомощно опустился на палубу... Около 7 ч. вечера на курсе наших главных сил появились неприятельские миноносцы. Крейсера открыли по ним энергичный огонь, и они поспешно удалились.
"Не набросали бы мин на дороге", -- думал я, ворочаясь на своем ящике и тщетно пытаясь устроиться поудобнее...
-- "Бородино"! Смотрите, "Бородино"! -- вдруг раздались кругом тревожные восклицания.
Я, как мог быстро, поднялся на руках, но на месте "Бородина" увидел только высокие взметы белой пены... Было 7 ч. 10 мин. вечера.
Неприятельская эскадра, круто повернув вправо, уходила к востоку, а на смену ее надвигалась туча миноносцев. Они охватывали нас полукольцом—с севера, востока и юга... Готовясь принять атаку с кормы, крейсера (и мы за ними) постепенно склонялись влево и, наконец, пошли почти прямо на запад—на зарю (компаса вблизи не было).
В 7 ч. 40 мин. вечера я видел еще наши броненосцы, которые шли сзади нас в беспорядочном строе, отстреливаясь от наседавших миноносцев... Это была моя последняя запись.
Мне становилось все хуже. От потери крови и начинавшегося воспаления в не перевязанных, загрязнившихся ранах чувствовалась сильная слабость, озноб, головокружение... Я спустился вниз искать помощи.
Но "Суворов"?
Вот как описывает японец последние его минуты:
"В сумерках, в то время, как наши крейсера гнали неприятельские к северу, они увидели "Суворов", одиноко стоящий вдали от места боя, с сильным креном, окутанный огнем и дымом. Бывший при наших крейсерах отряд миноносцев капитан-лейтенанта Фудзимото тотчас же пошел на него в атаку. Этот корабль ("Суворов"), весь обгоревший и еще горящий, перенесший столько нападений, расстреливавшийся всей (в точном смысле этого слова) эскадрой, имевший только одну, случайно уцелевшую пушку в кормовой части, все же открыл из нее огонь, выказывая решимость защищаться до последнего момента своего существования, пока плавает на поверхности воды.
Наконец, в 7 ч. вечера, после двух атак наших миноносцев, он пошел ко дну"...
Вечная память погибшим героям!..
