За четверть часа на новом курсе японцы опять много выдвинулись вперед, и теперь "Миказа", ведя колонну, постепенно склонялся вправо на пересечку нам. Я ждал, что мы тоже немедленно начнем ворочать в ту же сторону, но адмирал еще некоторое время выдерживал на старом курсе. Я догадался, что этим маневром он хочет, сколько можно, уменьшить дистанцию. Действительно, для нас это было бы выгодно, так как со сбитыми дальномерами и наблюдательными постами наша артиллерия годилась только для стрельбы почти в упор. Однако выпускать неприятеля поперек курса и подвергать себя продольному огню — тоже было не расчет. Напряженно считая мгновения, я смотрел и ждал... В голове так и мелькало: "Пора! Или нет?.. Нет — пора!.." — "Миказа" ближе и ближе подходил к нашему курсу. Вот уже правая 6-дюймовая башня приготовилась стрелять... В этот момент мы быстро покатились вправо. Я облегченно вздохнул и оглянулся.
Демчинский со своими людьми все еще не ушел и с чем-то возился. (Оказалось — он убирал в башню стоявшие на палубе ящики 47-мм патронов, чтобы они от пожара не начали рваться и бить своих). Я спустился к нему спросить, в чем дело, но не успел сказать слова, как следом за мной наверху трапа появился командир. Голова у него была вся в крови. Он шатался и судорожно хватал руками за поручни... Где-то, совсем близко, разорвался снаряд. От этого толчка он потерял равновесие и полетел с трапа головой вперед. По счастью, мы это видели и успели принять его на руки. — Это ничего! это пустяки! голова закружилась! — обычной скороговоркой, почти весело уверял он, вскочив на ноги и порываясь идти дальше... Но так как дальше, до перевязочного пункта, было еще три трапа, то, несмотря на протесты, мы его все же уложили на носилки. — Кормовую башню взорвало! (С соседних судов видели, как броневая крыша нашей кормовой башни взлетела выше мостиков и затем рухнула на ют. Что, собственно, произошло? — неизвестно) — передали откуда-то...
Почти одновременно над нами раздался какой-то особенный гул; послышался пронзительный лязг рвущегося железа; что-то огромное и тяжелое словно ухнуло; на рострах трещали и ломались шлюпки; сверху валились какие-то горящие обломки, и непроницаемый дым окутал нас... Тогда мы не сообразили, в чем дело, — оказывается, это упала передняя труба.
Растерявшиеся, ошеломленные сигнальщики тесной кучей, увлекая нас за собой, шарахнулись в сторону, как раз под разрушающиеся ростры... Едва удалось силой остановить их, образумить...
Было 2 ч. 30 мин. пополудни.
Когда дым несколько рассеялся, я хотел пройти на ют, посмотреть, что сталось с кормовой башней, но по верхней палубе всякое сообщение между носом и кормой было прервано. Пробовал пройти верхней батареей, откуда, через адмиральскую каюту, был прямой выход на ют, но здесь штабное помещение оказалось охвачено сплошным пожаром... Возвращаясь, встретил быстро спускавшегося по трапу флаг-офицера лейтенанта Крыжановского. — Куда вы?
— В румпельное отделение! Руль заклинило!.. — кинул он на бегу...
Только этого и недоставало, — подумал я, бросаясь наверх.
Выбежав на передний мостик, я в первый момент не мог ориентироваться: недалеко справа, почти контр курсом, проходила наша эскадра. Особенно врезался в память "Наварин", который, должно быть, отстав, теперь нагонял, работая полным ходом и неся перед носом огромный бурун... Очевидно, "Суворов" раньше, чем послушался машин, успел под действием заклиненного руля повернуть почти на 16 румбов. Линия нашей эскадры была очень неправильная и сильно растянутая, особенно третий отряд. Головных я не видел, — они были у нас под ветром и заслонялись дымом пожара. В том же направлении находился и неприятель. Ориентируясь по солнцу и ветру, можно было сказать, что наша эскадра идет приблизительно на SO, а неприятель находится от нее к NO.
На случай, если в бою "Суворов" выйдет из строя, миноносцы "Бедовый" и "Быстрый" должны были немедленно подойти к нему, снять адмирала со штабом и перевезти его на другой, исправный, корабль. Однако, сколько я ни высматривал по сторонам — миноносцев не было... Сделать сигнал? но чем? — все средства сигнализации давно были уничтожены...
Между тем, если мы за дымом собственного пожара почти не видели неприятеля, он нас хорошо видел и всю силу своего огня сосредоточил на подбитом броненосце, пытаясь добить его окончательно. Снаряды сыпались один за другим. Это был какой-то вихрь огня и железа... Стоя почти на месте и медленно разворачиваясь машинами, чтобы привести на должный курс и следовать за эскадрой, "Суворов" по очереди подставлял неприятелю свои избитые борта, бешено отстреливаясь из уцелевших (уже немногих) орудий...
Вот что записано об этих моментах очевидцами из числа наших противников (Для установления связи между фактами, мною лично наблюдавши мися и записанными, а также для объяснения действий японцев, я пользуюсь источниками, которые, полагаю, нельзя заподозрить в пристрастии к нам: это две японские книжки официозного издания, обе под заглавием "Ниппон-Кай Тай-кайсен", т. е. "Великое сражение Японского моря". Книжки иллюстрированы многочисленными фототипиями, схематическими планами отдельных моментов сражения и содержат в себе донесения различных кораблей и отрядов. Некоторые несущественные разногласия в описании деталей различными свидетелями нигде не сглажены, что только придает изданию особенный характер правдивости.
Прошу читателей извинить тяжелый, иногда даже нескладный, язык приводимых мною цитат. Причина тому — мое желание по возможности ближе держаться к подлиннику, а японский язык по конструкции своей фразы совсем не похож на европейские.): "Вышедший из строя "Суворов", охваченный пожаром, все еще двигался (за эскадрой), но скоро под нашим огнем потерял переднюю мачту, обе трубы и весь был окутан огнем и дымом. Положительно никто бы не узнал, что это за судно, так оно было избито. Однако и в этом жалком состоянии все же, как настоящий флагманский корабль, "Суворов" не прекращал боя, действуя, как мог, из уцелевших орудий..."
Другая выдержка из описания действий эскадры адмирала Камимуры:
"Суворов", поражаемый огнем обеих наших эскадр, окончательно вышел из строя. Вся верхняя часть его была в бесчисленных пробоинах, и весь он был окутан дымом. Мачты упали; трубы упали одна за другой; он потерял способность управляться, а пожар все усиливался... Но, и находясь вне боевой линии, он все же продолжал сражаться так, что наши воины отдавали должное его геройскому сопротивлению..." Возвращаюсь к личным моим впечатлениям.
Среди гула выстрелов собственных орудий, взрывов неприятельских снарядов и рева пожара, мне, конечно, и в голову не пришло подумать о том, в какую сторону мы ворочаем — на ветер или под ветер? Но вскоре я это почувствовал. Когда броненосец, разворачиваясь на курс, стал кормой против ветра, дым и пламя с горящих ростр хлынули прямо на передний мостик, где я находился. Вероятно, высматривая желанные миноносцы, я не обратил внимания на постепенное приближение опасности и спохватился только тогда, когда оказался в непроницаемом дыму. Раскаленный воздух жег лицо и руки; едкая гарь слепила глаза; дышать было нечем... Надо было спасаться, и притом спасаться, идя навстречу пламени, так как вперед, на бак, схода не существовало... Одно мгновение у меня мелькнула мысль соскочить с мостика на носовую 12-дюймовую башню, но ориентироваться, выбрать место и направление для прыжка было невозможно... Как я вылез из этого пекла?.. Может быть, кто-нибудь из команды, ранее видевший меня на мостике, выволок?.. Как я попал в верхнюю батарею, на знакомое место, к судовому образу, — совершенно не помню и не могу себе представить...
Отдышавшись, выпив воды и промыв глаза, я осмотрелся. Здесь было совсем уютно. Большой киот судового образа оставался невредимым и, по-видимому, кроме первого шального снаряда, уничтожившего временный перевязочный пункт, ни одного больше не залетало в этот укромный уголок. Тут же стояло несколько человек команды. Среди них я признал некоторых сигнальщиков Демчинского и спросил о нём. Ответили, что ранен и ушел на перевязку. Эти люди стояли молча, наружно спокойные, и только во взглядах, устремленных на меня, чувствовалась глухая тревога, ожидание и смутная надежда... Казалось, они верили, или хотели верить, что я могу еще приказать делать что-то нужное, что-то важное и спасительное, и ждали... Но что я мог приказать? Разве что посоветовать уйти вниз, спрятаться под броневую палубу и там ждать своей участи?.. Это они и сами знали. Им надо было другого. Они еще чувствовали себя способными к борьбе... Эти "пережившие" были очень хороши!..
И мне показалось безумно жестоким разбить их веру, потушить последнюю искру надежды, сказать грубую правду, сказать, что борьба невозможна, что все кончено... Нет! Я не мог этого... Наоборот — я так страстно хотел обмануть их, раздуть эту искру... Что ж? — пусть умирают в счастливой уверенности, что, может быть, следующий миг несет с собой победу, жизнь, славу...
Как я сказал уже, на месте, где обыкновенно собиралась (На судах — церковь разборная и собирается только на время богослужения) церковь и где доктор устроил (так неудачно) временный перевязочный пункт, было довольно благополучно. Зато позади средних 6-дюймовых башен уже начинал разыгрываться пожар. Туда мы и пошли. Начали растаскивать горяшие предметы, тушить и выбрасывать их за борт через гигантские пробоины... Нашли уцелевший пожарный кран, даже обрывок шланга (без пипки); появились ведра... Работали молча и сосредоточенно, словно делали серьезное дело... Между тем мы тушили здесь какую-то рухлядь, а рядом, за тонкой, раскаленной стальной переборкой, отделявшей нас от штабного помещения, бушевал настоящий пожар, рев которого слышался временами даже среди шума битвы... Иногда кто-нибудь падал и либо оставался лежать, либо поднимался и шел или полз к трапу, ведущему вниз... На него даже не смотрели: не все ли равно? — одним больше, одним меньше...
Сколько так прошло времени — 5, 10, 15 минут... — не знаю... Вдруг мгновенная, яркая, как молния, мысль промелькнула в голове, ударила в сердце...
— А в рубке? Что в боевой рубке?..
Я бросился наверх. Усталость, угнетенное состояние духа исчезли бесследно. Мысль работала с поразительной ясностью. Я мгновенно сообразил, что дым заносит в пробоины левого борта, а значит, правая сторона — наветренная, и направился туда. Не без затруднений вылезши через развороченный люк на верхнюю палубу, я едва узнал то место, где еще недавно мы стояли с Демчинским. Тут, как говорится, ступить было некуда: сзади провалившиеся, костром пылающие ростры; впереди — груды обломков; трапа на мостик не существовало; все правое крыло мостика было разрушено, и даже проход под мостиком на другой борт был завален... Пришлось опять спуститься вниз и снова подняться уже на левую сторону. Здесь было несколько чище. Ростры хотя и горели и обвалились, но не рассыпались такой безобразной кучей, как справа. 6-дюймовая башня, видимо, вполне исправная, поддерживала энергичный огонь. Трап на мостик был цел, но завален горящими койками. 5—6 человек команды, неотступно следовавших за мной и тоже вышедших наверх, деятельно принялись, по моему приказанию, растаскивать эти койки и тушить их в воде, стоявшей на палубе. Вдруг где-то близко и особенно резко звякнул снаряд. Кругом запрыгали и застучали осколки...
— Кажется, по 6-дюймовой... — подумал я, жмурясь и задерживая дыхание, чтобы не наглотаться газов...
Действительно, когда дым рассеялся, из башни торчала только одна как-то беспомощно вверх задранная пушка... Из броневой двери высунулся командир башни, лейтенант Данчич:
— А у меня — кончено: одной — снесло дуло, у другой — разбита установка...
Я подошел и заглянул в дверь. Из прислуги двое лежали, странно свернувшись, а один сидел, неподвижно уставя широко открытые глаза и обеими руками держась за развороченный бок... комендор с озабоченным, деловым видом тушил какие-то горящие тряпки...
— А вы что тут делаете?
— Да вот хочу пройти в боевую рубку...
— Зачем? Там — никого.
— Как никого?
— Верно. Сейчас прошел Богданов. Рассказывал — все перебито, пожар, все ушли. Он вышел — мостик разбит — провалился. Удачно — прямо ко мне. Цел.
— Где же адмирал?..
В это время опять совсем близко раздался взрыв, и что-то не сильно и не больно ударило меня сзади по правой ноге. Я обернулся. Никого из моих людей не оставалось на палубе. Были они перебиты или просто ушли вниз?..
— У нас нет носилок? — услышал я тревожный вопрос Данчича и опять обернулся к нему:
— Какие носилки?
— Вас надо... С вас — течет!..
Я посмотрел — действительно, от правой ноги расходилась лужа крови, но нога стояла твердо. Было 3 часа пополудни. — Вы можете идти? Постойте, я вам дам провожатого, — хлопотал Данчич...
Я даже рассердился: какие тут провожатые! — и бойко начал спускаться по трапу, недоумевая, что случилось... Когда в самом начале сражения маленький осколок попал мне в поясницу — это было больно, но теперь — никакого впечатления...
Потом уже, в госпитале, когда меня повсюду таскали на носилках, я понял, почему во время боя не было слышно ни стонов, ни криков. Это уж после приходит. Очевидно, все наши чувства одинаково имеют строгие пределы для воспринятая внешних впечатлений, и глубоко правильно на первый взгляд нелепое изречение: так больно, что вовсе не чувствуешь, так ужасно, что совсем не боишься...
Миновав верхнюю и нижнюю батареи, я спустился в жилую палубу (под броневой), где был главный перевязочный пункт, но невольно попятился назад к трапу...
Жилая палуба была полна ранеными (Возможно, что здесь их было больше, чем на всей японской эскадре). Они стояли, сидели, лежали... Иные на заранее приготовленных матрацах, иные на спешно разостланных брезентах, иные на носилках, иные просто так... Здесь они уже начинали чувствовать. Смутный гул тяжелых вздохов, полузадушенных стонов разливался в спертом, влажном воздухе, пропитанном каким-то кислым, противно-приторным запахом... Свет электрических люстр, казалось, с трудом пробивался через этот смрад... Где-то впереди мелькали суетливые фигуры в белых с красными пятна.
ми халатах... И к ним поворачивались, к ним мучительно тянулись, от них чего-то ждали все эти груды тряпок, мяса и костей... словно отовсюду, со всех сторон поднимался и стоял неподвижный, беззвучный, но внятный, душу пронизывающий призыв о помощи, о чуде, об избавлении от страданий, хотя бы... ценою скорой смерти...
Я не стал дожидаться очереди, не захотел пробираться вперед других, но быстро поднялся по трапу в нижнюю батарею и здесь столкнулся с флаг-капитаном. Голова у него была перевязана (три осколка в затылке). Из расспросов узнал, что одновременно с повреждением рулевых приводов и выходом "Суворова" из строя в рубке были ранены в голову адмирал и Владимирский. Последний ушел на перевязку, и его заменил, вступив в командование броненосцем, третий лейтенант — Богданов. Адмирал приказал, управляясь машинами, следовать за эскадрой. Попадания в передний мостик все учащались. Осколки снарядов, массами врываясь под грибовидную крышу рубки, уничтожили в ней все приборы, разбили компас... По счастью, уцелели: телеграф — в одну машину, переговорная труба — в другую. Начался пожар на самом мостике — загорелись койки, которыми предполагалось защитить себя от осколков, и маленькая штурманская рубка, находившаяся позади боевой. Жара становилась нестерпимой, а главное — густой дым застилал все кругом, и, при отсутствии компаса, держать какой-либо курс оказывалось невозможным. Надо было переносить управление в боевой пост, а самим уходить из рубки в какое-нибудь другое место, откуда было бы видно окружающее... В рубке в это время находились: адмирал, флаг-капитан и флагманский штурман — все трое раненые, лейтенант Богданов, мичман Шишкин и один матрос, как-то до сих пор уцелевшие. Первым вышел из рубки на левую сторону мостика лейтенант Богданов. Смело, расталкивая горящие койки, бросился он вперед и... исчез в пламени, провалившись куда-то. Шедший за ним флаг-капитан повернул на правую сторону мостика, но здесь все было разрушено, трапа не существовало — дороги не было. Оставался только один путь — вниз, в боевой пост. С трудом растащив убитых, лежавших на палубе, подняли решетчатый люк над броневой трубой и по ней спустились в боевой пост. Адмирал, несмотря на то что был ранен в голову, в спину и в правую ногу (не считая мелких осколков), держался еще довольно бодро. Из боевого поста флаг-капитан отправился на перевязку, адмирал же, оставив здесь легко раненного флагманского штурмана (полковника Филипповского) с приказанием, если не будет новых распоряжений, держать на старом курсе, сам пошел искать места, откуда можно было хотя бы видеть бой...
Верхняя палуба представляла собою горящие развалины, а потому адмирал не мог пройти дальше верхней батареи (все то же место у судового образа). Отсюда он пытался проникнуть в левую среднюю 6-дюймовую башню, но это не удалось, и тогда он пошел в соответственную ей правую. На этом переходе адмиралом была получена рана, сразу давшая себя почувствовать жестокой болью, — осколок попал в левую ногу, близ щиколотки, и перебил главный нерв. Ступня оказалась парализованной. В башню адмирала уже ввели и здесь посадили на какой-то ящик. Он, однако, еще нашел в себе достаточно сил, чтобы тотчас же спросить:
— Отчего башня не стреляет? — и приказал подошедшему Крыжановскому найти комендоров, сформировать прислугу и открыть огонь... Но оказалось, что башня повреждена и не вращается. Между прочим, Крыжановский только что вернулся из рулевого отделения: рулевая машинка была исправна, но все три привода к ней перебиты; равным образом не было никаких средств для передачи приказаний из боевого поста к рулевой машинке, так как переговорной трубы не существовало вовсе, электрические указатели были испорчены, а телефон не действовал. Приходилось управляться из боевого поста машинами, т. е. больше вертеться на месте, чем идти вперед.
Обстоятельства, которые я излагаю здесь в хронологическом порядке и в виде связного рассказа, конечно, не в этом виде мною получены были, а разновременно и от разных лиц, но пытаться передать в точности эти недоговоренные фразы, внезапно прерванные близким взрывом снаряда, отрывочные замечания, брошенные на ходу, отдельные слова, сопровождаемые жестом, красноречивее всякого слова, — это было бы и невозможно и бесцельно. Тогда, в тот момент наивысшего напряжения нервной системы, какое-нибудь восклицание, взмах руки заменяли собою множество слов, вполне ясно выражали желаемую мысль, но, переданные на бумаге, они никому не были бы понятны.
Тогда время измерялось мгновениями.
Тогда было не до разговоров.
В нижней батарее настоящего пожара еще не было, он шел сверху, но через люки, развороченные дымовые кожухи и пробоины средней палубы вниз то и дело валились горящие обломки, и то тут, то там происходили мелкие "возгорания". Однажды особенно бойко занялось у боевой станции беспроволочного телеграфа, заблиндированной угольными мешками. Огонь серьезно угрожал скученным в этом месте (из-за повреждения рельса подачи) тележкам с 75-мм патронами, так что часть их даже выбросили за борт; но все-таки удалось справиться.
Конечно, пожар распространялся не только естественным путем, ему помогали и неприятельские снаряды, продолжавшие сыпаться на броненосец. Потери в людях не прекращались. Меня контузило в левую лопатку, и два маленьких осколка угодили в бок.
