Богдановичу (Боратынский)
| ← К… («Приятель строгий, ты не прав…») | Богдановичу | Лутковскому → |
| Опубл.: 1827[1]. • См. Сборник стихотворений 1827 г. |
- Википроекты
В садах Элизия, у вод счастливой Леты,
Где благоденствуют отжившие поэты,
О Душенькин поэт, прими мои стихи!
Никак в писатели попал я за грехи
И, надоев живым посланьями своими,
Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими.
Нет нужды до того! хочу в досужный час
С тобой поговорить про русский наш Парнас,
С тобой, поэт живой, затейливый и нежный,
Всегда пленительный, хоть несколько небрежный,
Чертам заметнейшим лукавой остроты
Дающий милый вид сердечной простоты,
И часто наготу рисуя нам бесчинно,
Почти бесстыдным быть умеющий невинно.
Не хладной шалостью, но сердцем внушена,
Весёлость ясная в стихах твоих видна;
Мечты игривые тобою были петы;
В печаль влюбились мы. Новейшие поэты
Не улыбаются в творениях своих,
И на лице земли всё как-то не по них.
Ну что ж? поклон, да вон! увы, не в этом дело;
Ни жить им, ни писать ещё не надоело,
И правду без затей сказать тебе пора:
Пристала к Музам их немецких Муз хандра.
Жуковский виноват: он первый между нами
Вошёл в содружество с германскими певцами
И стал передавать, забывши Божий страх,
Жизнехуленья их в пленительных стихах.
Прости ему Господь! — Но что же! все мараки
Ударились потом в задумчивые враки,
У всех унынием оделося чело,
Душа увянула и сердце отцвело.
Как терпит публика безумие такое? —
Ты спросишь. Публике наскучило простое,
Мудрёное теперь любезно для неё:
У века дряхлого испортилось чутьё.
Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещенный,
Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный,
Венцы свои дарил, без вычур толковит,
Он только истинным любимцам Аонид.
Но нет явления без творческой причины:
Сей благодатый век был век Екатерины!
Она любила Муз, и ты ли позабыл,
Кто Душеньку твою всех прежде оценил?[2]
Я думаю, в садах, где свет бессмертья блещет,
Поныне тень твоя от радости трепещет,
Воспоминая день, сей день, когда певца,
Ещё за милый труд не ждавшего венца,
Она, друзья её, достойно наградили
И скромного его так лестно изумили,
Страницы Душеньки читая наизусть.
Сердца завистников стеснила злая грусть
И на другой же день расспросы о поэте
И похвалы ему жужжали в модном свете.
Кто вкуса божеством теперь служил бы нам?
Кто в наши времена, и прозе и стихам
Провозглашая суд разборчивый и правый,
Заведывать бы мог Парнасскою управой?
О, добрый наш народ имеет для того
Особенных судей, которые его
В листах условленных и в цену приведенных
Снабжают мнением о книгах современных!
Дарует между нас и славу и позор
Торговой логики смышлённый приговор.
О наших судиях не смею молвить слова,
Но слушай, как честят они один другого:
Товарищ каждого глупец, невежда, враль;
Поверить надо им, хотя поверить жаль.
Как быть писателю? в пустыне благодатной,
Забывши модный свет, забывши свет печатный,
Как ты, философ мой, таиться без греха,
Избрать в советники кота и петуха,[3]
И, в тишине трудясь для собственного чувства,
В искусстве находить возмездие искусства!
Так, веку вопреки, в сей самый век у нас,
Сладкопоющих лир порою слышен глас,
Благоуханный дым от жертвы бескорыстной!
Так нежный Батюшков, Жуковский живописный,
Неподражаемый, и целую орду
Злых подражателей родивший на беду,
Так Пушкин молодой, сей ветреник блестящий,
Всё под пером своим шутя животворящий
(Тебе, я думаю, знаком довольно он:
Недавно от него товарищ твой Назон
Посланье получил),[4] любимцы вдохновенья
Не могут победить сердечного влеченья
И между нас поют, как некогда Орфей
Между мохнатых пел, по вере старых дней.
Бессмертие в веках им будет воздаяньем!
А я, владеющий убогим дарованьем,
Но рвением горя полезным быть и им,
Я правды красоту даю стихам моим,
Желаю доказать людских сует ничтожность
И хладной мудрости высокую возможность,
Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей
Я славил на заре своих цветущих дней
Законы сладкие любви и наслажденья:
Другие времена, другие вдохновенья;
Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя.
Опять, когда умру, повеселею я;
Тогда беспечных Муз беспечного питомца,
Прими, философ мой, как старого знакомца.
1824
Примечания
правитьПослание написано в 1824 г. 17 июня этого года А. Тургенев пишет Вяземскому: «Баратынский читал прекрасное послание к Богдановичу» (Остафьевский Архив, т. III, стр. 55). К осени этого же года относится письмо Дельвига к Пушкину, где упоминается послание. Первая редакция этого послания до нас не дошла, мы знаем о её существовании по цитате в письме Баратынского к Пушкину.
Послание обращено к Богдановичу Ипполиту Фёдоровичу (1743—1803), автору знаменитой поэмы «Душенька».
В обращении к умершему поэту Баратынский подражает Вольтеру (см. послание Вольтера к Буало, Шекспиру, Горацию, Лукрецию, Овидию, Попу, Вергилию, Петрарке и др.). Эту близость отметил Вяземский, говоря, что «Баратынский в сказке «Телема и Макар» счастливо перевёл Вольтера; но в послании к Богдановичу едва ли не ещё удачнее подделался под него» (Собр. соч., т. I, стр. 23, «Об альманахах 1827 г.»). Дельвиг это влияние считает отрицательным. Он пишет Пушкину: «Послание к Богдановичу исполнено красотами; но ты угадал: оно в несчастном роде дидактическом. Холод и суеверие французское пробивается кой-где» (письмо от 10 сентября 1824 г.).
Послание вызвало разноречивую критику. Нападки на «унылых» поэтов-романтиков были одобрены «Северной Пчелой» (№ 39 за 1827 г.), «Московский Вестник» (1827, № XII, стр. 374) возмущался односторонностью оценки немецкой поэзии. Вяземский («Московский телеграф», 1828, часть XIII, № 1, с. 236) писал: «Можно только попенять поэту, что он предал свою братию на оскорбления мнимо-классических книжников наших, которые готовы затянуть песню победы, видя или думая видеть в рядах своих могучего союзника. Они, пожалуй, по простоте или по лукавству станут теперь решительно ссылаться на слова Баратынского:
…Новейшие поэты
Всего усерднее поют свою тоску…
Дальше Вяземский цитирует послание, кончая словами:
Жуковский виноват: он первый между нами
Вошёл в содружество с Германскими певцами
«Стихи хороши, очень хороши, насмешливы и остроумны; но должно понимать, что поэт шутит, хотя мимоходом и намекает на истину … иной подумает, что поэт в самом деле признаёт хандру отличительным свойством музы Виланда, Шиллера и Гёте, что он не шутя обвиняет Жуковского в сближении русской поэзии с германскою». Послание недаром обсуждалось литературными друзьями и врагами Баратынского, — в нём поэт первый раз высказывал свой взгляд на современную ему поэзию. Оценка «унылых» элегиков, в сущности самооценка, была вполне серьёзной.
Любопытно, что почти то же самое относительно Жуковского высказывает Рылеев в письме к Пушкину. Он пишет о пагубности его влияния на русскую поэзию: «Мистицизм, которым проникнута большая часть его стихотворений, мечтательность, неопределённость и какая-то туманность, которые в нём иногда даже прелестны, растлили и много зла наделали» (12 февраля 1824 г.).
- ↑ Впервые — в альманахе «Северные цветы на 1827 год», СПб., 1827, с. 335—339 (Google) с разночтениями в ст. 5—6, 19—21, 39—41, 49—51, 59—64, 72, 78, 88, 90—95, 98. В сб. 1827 г. разночтения к ст. 20, 36, 49—51, 97.
- ↑ Екатерина «читала Душеньку с удовольствием и сказала о том сочинителю: что могло быть для него лестнее? Знатные и придворные, всегда ревностные подражатели государей, старались изъявлять ему знаки своего уважения и твердили наизусть места, замеченные монархинею» (Карамзин, «О Богдановиче и его сочинениях»).
- ↑ «Богданович жил в совершенном уединении. У него были два товарища, достойные добродушного Лафонтена: кот и петух. Об них он говорил как о друзьях своих, рассказывал чудеса, беспокоился об их здоровьи и долго оплакивал их кончину» (Батюшков, «Нечто о поэте и поэзии»).
- ↑ Речь идет о послании Пушкина «К Овидию», напечатанном в «Полярной Звезде» на 1823 г.