Анна Каренина (Толстой)/Часть IV/Глава XIX/ДО
| ← Часть IV, глава XVIII | Анна Каренина — Часть IV, глава XIX | Часть IV, глава XX → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 534—540. |
Ошибка, сдѣланная Алексѣемъ Александровичемъ въ томъ, что онъ, готовясь на свиданіе съ женой, не обдумалъ той случайности, что раскаяніе ея будетъ искренно и онъ проститъ, а она не умретъ, — эта ошибка черезъ два мѣсяца послѣ его возвращенія изъ Москвы представилась ему во всей своей силѣ. Но ошибка, сдѣланная имъ, произошла не отъ того только, что онъ не обдумалъ этой случайности, а отъ того тоже, что онъ до этого дня свиданія съ умирающею женой не зналъ своего сердца. Онъ у постели больной жены въ первый разъ въ жизни отдался тому чувству умиленнаго состраданія, которое въ немъ вызывали страданія другихъ людей и котораго онъ прежде стыдился, какъ вредной слабости; и жалость къ ней, и раскаяніе въ томъ, что онъ желалъ ея смерти, и, главное, самая радость прощенія сдѣлали то, что онъ вдругъ почувствовалъ не только утоленіе своихъ страданій, но и душевное спокойствіе, которыхъ онъ никогда прежде не испытывалъ. Онъ вдругъ почувствовалъ, что то самое, что́ было источникомъ его страданій, стало источникомъ его духовной радости; то, что́ казалось неразрѣшимымъ, когда онъ осуждалъ, упрекалъ и ненавидѣлъ, стало просто и ясно, когда онъ прощалъ и любилъ.
Онъ простилъ жену и жалѣлъ ее за ея страданія и раскаяніе. Онъ простилъ Вронскому и жалѣлъ его, особенно послѣ того, какъ до него дошли слухи о его отчаянномъ поступкѣ. Онъ жалѣлъ и сына больше, чѣмъ прежде. И упрекалъ себя теперь за то, что слишкомъ мало занимался имъ. Но къ новорожденной маленькой дѣвочкѣ онъ испытывалъ какое-то особенное чувство не только жалости, но и нѣжности. Сначала онъ изъ одного чувства состраданія занялся тою новорожденною слабенькою дѣвочкой, которая не была его дочь и которая была заброшена во время болѣзни матери и, навѣрно, умерла бы, если бъ онъ о ней не позаботился, — и самъ не замѣтилъ, какъ онъ полюбилъ ее. Онъ по нѣскольку разъ въ день ходилъ въ дѣтскую и подолгу сиживалъ тамъ, такъ что кормилица и няня, сперва робѣвшія предъ нимъ, привыкли къ нему. Онъ иногда по получасу молча глядѣлъ на спящее шафранно-красное, пушистое и сморщенное личико ребенка и наблюдалъ за движеніями хмурящагося лба и за пухлыми ручонками съ подвернутыми пальцами, которыя задомъ ладоней терли глазенки и переносицу. Въ такія минуты въ особенности Алексѣй Александровичъ чувствовалъ себя совершенно спокойнымъ и согласнымъ съ собой и не видѣлъ въ своемъ положеніи ничего необыкновеннаго, ничего такого, что́ бы нужно было измѣнить.
Но чѣмъ болѣе проходило времени, тѣмъ яснѣе онъ видѣлъ, что, какъ ни естественно теперь для него это положеніе, его не допустятъ оставаться въ немъ. Онъ чувствовалъ, что, кромѣ благой духовной силы, руководившей его душой, была другая, грубая, столь же или еще болѣе властная сила, которая руководила его жизнью, и что эта сила не дастъ ему того смиреннаго спокойствія, котораго онъ желалъ. Онъ чувствовалъ, что всѣ смотрѣли на него съ вопросительнымъ удивленіемъ, что не понимали его и ожидали отъ него чего-то. Въ особенности онъ чувствовалъ непрочность и неестественность своихъ отношеній съ женой.
Когда прошло то размягченіе, произведенное въ ней близостью смерти, Алексѣй Александровичъ сталъ замѣчать, что Анна боялась его, тяготилась имъ и не могла смотрѣть ему прямо въ глаза. Она какъ будто что-то хотѣла и не рѣшалась сказать ему и тоже, какъ бы предчувствуя, что ихъ отношенія не могутъ продолжаться, чего-то ожидала отъ него.
Въ концѣ февраля случилось, что новорожденная дочь Анны, названная тоже Анной, заболѣла. Алексѣй Александровичъ былъ утромъ въ дѣтской и, распорядившись послать за докторомъ, поѣхалъ въ министерство. Окончивъ свои дѣла, онъ вернулся домой въ четвертомъ часу. Войдя въ переднюю, онъ увидалъ красавца-лакея въ галунахъ и въ медвѣжьей пелеринкѣ, державшаго бѣлую ротонду изъ американской собаки.
— Кто здѣсь? — спросилъ Алексѣй Александровичъ.
— Княгиня Елизавета Ѳедоровна Тверская, — съ улыбкой, какъ показалось Алексѣю Александровичу, отвѣчалъ лакей.
Во все это тяжелое время Алексѣй Александровичъ замѣчалъ, что свѣтскіе знакомые его, особенно женщины, принимали особенное участіе въ немъ и его женѣ. Онъ замѣчалъ во всѣхъ этихъ знакомыхъ съ трудомъ скрываемую радость чего-то, ту самую радость, которую онъ видѣлъ въ глазахъ адвоката и теперь въ глазахъ лакея. Всѣ какъ будто были въ восторгѣ, какъ будто выдавали кого-то замужъ. Когда его встрѣчали, то съ едва скрываемою радостью спрашивали о ея здоровьѣ.
Присутствіе княгини Тверской и по воспоминаніямъ, связаннымъ съ нею, и по тому, что онъ вообще не любилъ ея, было непріятно Алексѣю Александровичу, и онъ пошелъ прямо въ дѣтскую. Въ первой дѣтской Сережа, лежа грудью на столѣ и положивъ ноги на стулъ, рисовалъ что-то, весело приговаривая. Англичанка, замѣнившая во время болѣзни Анны француженку, съ вязаньемъ миньярдизъ сидѣвшая подлѣ мальчика, поспѣшно встала, присѣла и дернула Сережу.
Алексѣй Александровичъ погладилъ рукой по волосамъ сына, отвѣтилъ за вопросъ гувернантки о здоровьѣ жены и спросилъ о томъ, что́ сказалъ докторъ о baby.
— Докторъ сказалъ, что ничего опаснаго нѣтъ, и прописалъ ванны, сударь.
— Но она все страдаетъ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ, прислушиваясь къ крику ребенка въ сосѣдней комнатѣ.
— Я думаю, что кормилица не годится, сударь, — рѣшительно сказала англичанка.
— Отчего вы думаете? — останавливаясь спросилъ онъ.
— Такъ было у графини Поль, сударь. Ребенка лѣчили, а оказалось, что просто ребенокъ голоденъ: кормилица была безъ молока, сударь.
Алексѣй Александровичъ задумался и, постоявъ нѣсколько секундъ, вошелъ въ другую дверь. Дѣвочка лежала, откидывая головку, корчась на рукахъ кормилицы, и не хотѣла ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся надъ нею.
— Все не лучше? — сказалъ Алексѣй Александровичъ.
— Очень безпокойны, — шопотомъ отвѣчала няня.
— Миссъ Эдвардъ говоритъ, что, можетъ быть, у кормилицы молока нѣтъ, — сказалъ онъ.
— Я и сама думаю, Алексѣй Александровичъ.
— Такъ что же вы не скажете?
— Кому же сказать? Анна Аркадьевна нездоровы все, — недовольно сказала няня.
Няня была старая слуга дома. И въ этихъ простыхъ словахъ ея Алексѣю Александровичу показался намекъ на его положеніе.
Ребенокъ кричалъ еще громче, закатываясь и хрипя. Няня, махнувъ рукой, подошла къ нему, взяла его съ рукъ кормилицы и принялась укачивать на ходу.
— Надо доктора попросить осмотрѣть кормилицу, — сказалъ Алексѣй Александровичъ.
Здоровая на видъ, нарядная кормилица, испугавшись, что ей откажутъ, проговорила себѣ что-то подъ носъ и, запрятывая большую грудь, презрительно улыбнулась надъ сомнѣніемъ въ своей молочности. Въ этой улыбкѣ Алексѣй Александровичъ тоже нашелъ насмѣшку надъ своимъ положеніемъ.
— Несчастный ребенокъ! — сказала няня, шикая на ребенка, и продолжала ходить.
Алексѣй Александровичъ сѣлъ на стулъ и съ страдающимъ унылымъ лицомъ смотрѣлъ на ходившую взадъ и впередъ няню.
Когда затихшаго наконецъ ребенка опустили въ глубокую кроватку и няня, поправивъ подушечку, отошла отъ него, Алексѣй Александровичъ всталъ и, съ трудомъ ступая на цыпочки, подошелъ къ ребенку. Съ минуту онъ молчалъ и съ тѣмъ же унылымъ лицомъ смотрѣлъ на ребенка; но вдругъ улыбка, двинувъ его волосы и кожу на лбу, выступила ему на лицо, и онъ такъ же тихо вышелъ изъ комнаты.
Въ столовой онъ позвонилъ и велѣлъ вошедшему слугѣ послать опять за докторомъ. Ему досадно было на жену за то, что она не заботилась объ этомъ прелестномъ ребенкѣ, и въ этомъ расположеніи досады на нее не хотѣлось идти къ ней, не хотѣлось тоже и видѣть княгиню Бетси; но жена могла удивиться, отчего онъ по обыкновенію не зашелъ къ ней, и потому онъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, пошелъ въ спальню. Подходя по мягкому ковру къ дверямъ, онъ невольно услыхалъ разговоръ, котораго не хотѣлъ слышать.
— Если бъ онъ не уѣзжалъ, я бы поняла вашъ отказъ и его тоже. Но вашъ мужъ долженъ быть выше этого, — говорила Бетси.
— Я не для мужа, а для себя не хочу. Не говорите этого! — отвѣчалъ взволнованный голосъ Анны.
— Да, но вы не можете не желать проститься съ человѣкомъ, который стрѣлялся изъ-за васъ…
— Отъ этого-то я и не хочу.
Алексѣй Александровичъ съ испуганнымъ и виноватымъ выраженіемъ остановился и хотѣлъ незамѣтно уйти назадъ. Но раздумавъ, что это было бы недостойно, онъ опять повернулся и, кашлянувъ, пошелъ къ спальнѣ. Голоса замолкли, и онъ вошелъ.
Анна въ сѣромъ халатѣ, съ коротко остриженными, густой щеткой вылѣзающими черными волосами на круглой головѣ сидѣла на кушеткѣ. Какъ и всегда при видѣ мужа, оживленіе лица ея вдругъ исчезло, — она опустила голову и безпокойно оглянулась на Бетси. Бетси, одѣтая по крайней послѣдней модѣ, въ шляпкѣ, гдѣ-то парившей надъ ея головой, какъ колпачокъ надъ лампой, и въ сизомъ платьѣ съ косыми рѣзкими полосами на лифѣ съ одной стороны и на юбкѣ съ другой стороны, сидѣла рядомъ съ Анной, прямо держа свой плоскій высокій станъ, и, склонивъ голову, насмѣшливою улыбкой встрѣтила Алексѣя Александровича.
— А! — сказала она, какъ бы удивленная. — Я очень рада, что вы дома. Вы никуда не показываетесь, и я не видала васъ со времени болѣзни Анны. Я все слышала — ваши заботы. Да, вы удивительный мужъ! — сказала она съ значительнымъ и ласковымъ видомъ, какъ бы жалуя его орденомъ великодушія за его поступокъ съ женой.
Алексѣй Александровичъ холодно поклонился и, поцѣловавъ руку жены, спросилъ о ея здоровьѣ.
— Мнѣ, кажется, лучше, — сказала она, избѣгая его взгляда.
— Но у васъ какъ будто лихорадочный цвѣтъ лица, — сказалъ онъ, налегая на слово „лихорадочный“.
— Мы разговорились съ нею слишкомъ, — сказала Бетси, — я чувствую, что это эгоизмъ съ моей стороны, и я уѣзжаю.
Она встала, но Анна, вдругъ покраснѣвъ, быстро схватила ея руку.
— Нѣтъ, побудьте пожалуйста. Мнѣ нужно сказать вамъ… нѣтъ, вамъ, — обратилась она къ Алексѣю Александровичу, и румянецъ покрылъ ей шею и лобъ. — Я не хочу и не могу имѣть отъ васъ ничего скрытаго, — сказала она.
Алексѣй Александровичъ потрещалъ пальцами и опустилъ голову.
— Бетси говорила, что графъ Вронскій желалъ быть у насъ, чтобы проститься предъ своимъ отъѣздомъ въ Ташкентъ. — Она не смотрѣла на мужа и, очевидно, торопилась высказать все, какъ это ни трудно было ей. — Я сказала, что я не могу принять его.
— Вы сказали, мой другъ, что это будетъ зависѣть отъ Алексѣя Александровича, — поправила ее Бетси.
— Да нѣтъ, я не могу его принять, и это ни къ чему не… — Она вдругъ остановилась и взглянула вопросительно на мужа (онъ не смотрѣлъ на нее). — Однимъ словомъ, я не хочу…
Алексѣй Александровичъ подвинулся и хотѣлъ взять ея руку.
Первымъ движеніемъ она отдернула свою руку отъ его влажной, съ большими надутыми жилами руки, которая искала ея; но, видимо, сдѣлавъ надъ собой усиліе, пожала его руку.
— Я очень благодарю васъ за ваше довѣріе, но… — сказалъ онъ, съ смущеніемъ и досадой чувствуя, что то, что онъ легко и ясно могъ рѣшить самъ съ собой, онъ не можетъ обсуждать при княгинѣ Тверской, представлявшейся ему олицетвореніемъ той грубой силы, которая должно была руководить его жизнью въ глазахъ свѣта и мѣшала ему отдаваться своему чувству любви и прощенія. Онъ остановился, глядя на княгиню Тверскую.
— Ну, прощайте, моя прелесть, — сказала Бетси вставая. Она поцѣловала Анну и вышла. Алексѣй Александровичъ провожалъ ее.
— Алексѣй Александровичъ, я знаю васъ за истинно-великодушнаго человѣка, — сказала Бетси, остановившись въ маленькой гостиной и особенно крѣпко пожимая ему еще разъ руку. — Я посторонній человѣкъ, но я такъ люблю ее и уважаю васъ, что я позволяю себѣ совѣтъ. Примите его. Алексѣй Вронскій есть олицетворенная честь, и онъ уѣзжаетъ въ Ташкентъ.
— Благодарю васъ, княгиня, за ваше участіе и совѣты. Но вопросъ о томъ, можетъ или не можетъ жена принять кого-нибудь, она рѣшитъ сама.
Онъ сказалъ это, по привычкѣ съ достоинствомъ приподнявъ брови, и тотчасъ же подумалъ, что, какія бы ни были слова, достоинства не могло быть въ его положеніи. И это онъ увидалъ по сдержанной, злой и насмѣшливой улыбкѣ, съ которою Бетси взглянула на него послѣ его фразы.