Анна Каренина (Толстой)/Часть IV/Глава IV/ДО
| ← Часть IV, глава III | Анна Каренина — Часть IV, глава IV | Часть IV, глава V → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 463—466. |
Алексѣй Александровичъ послѣ встрѣчи у себя на крыльцѣ съ Вронскимъ поѣхалъ, какъ и намѣренъ былъ, въ итальянскую оперу. Онъ отсидѣлъ тамъ два акта и видѣлъ всѣхъ, кого ему нужно было. Вернувшись домой, онъ внимательно осмотрѣлъ вѣшалку и, замѣтивъ, что военнаго пальто не было, по обыкновенію прошелъ къ себѣ. Но, противно обыкновенію, онъ не легъ спать и проходилъ взадъ и впередъ по своему кабинету до трехъ часовъ ночи. Чувство гнѣва на жену, не хотѣвшую соблюдать приличій и исполнять единственное поставленное ей условіе: не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его требованія, и онъ долженъ наказать ее и привести въ исполненіе свою угрозу: требовать развода и отнять сына. Онъ зналъ всѣ трудности, связанныя съ этимъ дѣломъ, но онъ сказалъ, что сдѣлаетъ это, и теперь онъ долженъ исполнить угрозу. Графиня Лидія Ивановна намекала ему, что это былъ лучшій выходъ изъ его положенія, и въ послѣднее время практика разводовъ довела это дѣло до такого усовершенствованія, что Алексѣй Александровичъ видѣлъ возможность преодолѣть формальныя трудности. Кромѣ того, бѣда одна не ходитъ, и дѣла объ устройствѣ инородцевъ и объ орошеніи полей Зарайской губерніи навлекли на Алексѣя Александровича такія непріятности по службѣ, что онъ все это послѣднее время находился въ крайнемъ раздраженіи.
Онъ не спалъ всю ночь, и гнѣвъ его, увеличиваясь въ какой-то огромной прогрессіи, дошелъ къ утру до крайнихъ предѣловъ. Онъ поспѣшно одѣлся и, какъ бы неся полную чашу гнѣва и боясь расплескать ее, боясь вмѣстѣ съ гнѣвомъ утратить энергію, нужную ему для объясненія съ женой, вошелъ къ ней, какъ только узналъ, что она встала.
Анна, думавшая, что она такъ хорошо знаетъ своего мужа, было поражена его видомъ, когда онъ вошелъ къ ней. Лобъ его былъ нахмуренъ, и глаза мрачно смотрѣли впередъ себя, избѣгая ея взгляда; ротъ былъ твердо и презрительно сжатъ. Въ походкѣ, въ движеніяхъ, въ звукѣ голоса его были рѣшительность и твердость, какихъ жена никогда не видала въ немъ. Онъ вошелъ въ комнату и, не поздоровавшись съ нею, прямо направился къ ея письменному столу и, взявъ ключи, отворилъ ящикъ.
— Что вамъ нужно? — вскрикнула она.
— Письма вашего любовника, — сказалъ онъ.
— Ихъ здѣсь нѣтъ, — сказала она, затворяя ящикъ; но по этому движенію онъ понялъ, что угадалъ вѣрно, и, грубо оттолкнувъ ея руку, быстро схватилъ портфель, въ которомъ, онъ зналъ, она клала самыя нужныя бумаги. Она хотѣла вырвать портфель, но онъ оттолкнулъ ее.
— Сядьте! мнѣ нужно говорить съ вами, — сказалъ онъ, положивъ портфель подъ мышку и такъ напряженно прижавъ его локтемъ, что плечо его поднялось.
Она съ удивленіемъ и робостью молча глядѣла на него.
— Я сказалъ вамъ, что не позволю вамъ принимать вашего любовника у себя.
— Мнѣ нужно было видѣть его, чтобъ…
Она остановилась, не находя никакой выдумки.
— Не вхожу въ подробности о томъ, для чего женщинѣ нужно видѣть любовника.
— Я хотѣла, я только… — вспыхнувъ сказала она. Эта его грубость раздражила ее и придало ей смѣлости. — Неужели вы не чувствуете, какъ вамъ легко оскорблять меня? — сказала она.
— Оскорблять можно честнаго человѣка и честную женщину, но сказать вору, что онъ воръ, есть только la constatation d’un fait.
— Этой новой черты жестокости я не знала еще въ васъ.
— Вы называете жестокостью то, что мужъ предоставляетъ женѣ свободу, давая ей честный кровъ имени только подъ условіемъ соблюденія приличій. Это жестокость?
— Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите знать! — со взрывомъ злобы вскрикнула Анна и, вставъ, хотѣла уйти.
— Нѣтъ! — закричалъ онъ своимъ пискливымъ голосомъ, который поднялся теперь еще нотой выше обыкновеннаго, и, схвативъ своими большими пальцами ее за руку такъ сильно, что красные слѣды остались на ней отъ браслета, который онъ прижалъ, насильно посадилъ ее на мѣсто. — Подлость? Если вы хотите употребить это слово, то подлость — это бросить мужа, сына для любовника и ѣсть хлѣбъ мужа!
Она нагнула голову. Она не только не сказала того, что она говорила вчера любовнику, что онъ ея мужъ, а мужъ лишній; она и не подумала этого. Она чувствовала всю справедливость его словъ и только сказала тихо:
— Вы не можете описать мое положеніе хуже того, какъ я сама его понимаю; но зачѣмъ вы говорите все это?
— Зачѣмъ я говорю это? зачѣмъ? — продолжалъ онъ такъ же гнѣвно. — Чтобы вы знали, что, такъ какъ вы не исполнили моей воли относительно соблюденія приличій, я приму мѣры, чтобы положеніе это кончилось.
— Скоро, скоро оно кончится и такъ, — проговорила она, и опять слезы при мысли о близкой, теперь желаемой смерти выступили ей на глаза.
— Оно кончится скорѣе, чѣмъ вы придумали со своимъ любовникомъ! Вамъ нужно удовлетвореніе животной страсти…
— Алексѣй Александровичъ! я не говорю, что это не великодушно, но это непорядочно — бить лежачаго.
— Да, вы только себя помните! Но страданія человѣка, который былъ вашимъ мужемъ, вамъ неинтересны. Вамъ все равно, что вся жизнь его рушилась, что онъ пеле… педе… пелестрадалъ.
Алексѣй Александровичъ говорилъ такъ скоро, что онъ запутался и никакъ не могъ выговорить этого слова. Онъ выговорилъ его подъ конецъ пелестрадалъ. Ей стало смѣшно и тотчасъ стыдно за то, что ей могло быть что-нибудь смѣшно въ такую минуту. И въ первый розъ она на мгновеніе почувствовала за него, перенеслась въ него и ей жалко стало его. Но что жъ она могла сказать или сдѣлать? Она опустило голову и молчала. Онъ тоже помолчалъ нѣсколько времени и заговорилъ потомъ уже менѣе пискливымъ, холоднымъ голосомъ, подчеркивая произвольно избранныя, не имѣющія никакой особенной важности слова.
— Я пришелъ вамъ сказать… — сказалъ онъ.
Она взглянула на него. „Нѣтъ, это мнѣ показалось, — подумала она, вспоминая выраженіе его лица, когда онъ запутался на словѣ пелестрадалъ, — нѣтъ, развѣ можетъ человѣкъ съ этими мутными глазами, съ этимъ самодовольнымъ спокойствіемъ чувствовать что-нибудь?“
— Я не могу ничего измѣнить, — прошептала она.
— Я пришелъ вамъ сказать, что я завтра уѣзжаю въ Москву и не вернусь болѣе въ этотъ домъ, и вы будете имѣть извѣстіе о моемъ рѣшеніи черезъ адвоката, которому я поручу дѣло развода. Сынъ же мой переѣдетъ къ сестрѣ, — сказалъ Алексѣй Александровичъ, съ усиліемъ вспоминая то, что хотѣлъ сказать о сынѣ.
— Вамъ нуженъ Сережа, чтобы сдѣлать мнѣ больно, — проговорила она, исподлобья глядя на него. — Вы не любите его… Оставьте Сережу!
— Да, я потерялъ даже любовь къ сыну, потому что съ нимъ связано мое отвращеніе къ вамъ. Но я все-таки возьму его. Прощайте!
И онъ хотѣлъ уйти, но теперь она задержала его.
— Алексѣй Александровичъ, оставьте Сережу! — прошептала она еще разъ. — Я болѣе ничего не имѣю сказать. Оставьте Сережу до моихъ… Я скоро рожу, оставьте его!
Алексѣй Александровичъ вспыхнулъ и, вырвавъ у нея руку, вышелъ молча изъ комнаты.