Анна Каренина (Толстой)/Часть IV/Глава III/ДО
| ← Часть IV, глава II | Анна Каренина — Часть IV, глава III | Часть IV, глава IV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 456—462. |
— Ты встрѣтилъ его? — спросила она, когда они сѣли у стола подъ лампой. — Вотъ тебѣ наказаніе за то, это опоздалъ.
— Да, но какъ же? Онъ долженъ былъ быть въ совѣтѣ?
— Онъ былъ и вернулся, и опять поѣхалъ куда-то. Но это ничего. Не говори про это. Гдѣ ты былъ? Все съ принцемъ?
Она знала всѣ подробности его жизни. Онъ хотѣлъ сказать, что не спалъ всю ночь и заснулъ, но, глядя на ея взволнованное и счастливое лицо, ему совѣстно стало. И онъ сказалъ, что ему надо было ѣхать дать отчетъ объ отъѣздѣ принца.
— Но теперь кончилось? Онъ уѣхалъ?
— Слава Богу, кончилось. Ты не повѣришь, какъ мнѣ невыносимо было это.
— Отчего жъ? Вѣдь это всегдашняя жизнь васъ всѣхъ молодыхъ мужчинъ, — сказала она, насупивъ брови, и, взявшись за вязанье, которое лежало на столѣ, стала, не глядя на Вронскаго, выпрастывать изъ него крючокъ.
— Я уже давно оставилъ эту жизнь, — сказалъ онъ, удивляясь перемѣнѣ выраженія ея лица и стараясь проникнуть его значеніе. — И признаюсь, — сказалъ онъ, улыбкой выставляя свои плотные бѣлые зубы, — я въ эту недѣлю какъ въ зеркало смотрѣлся, глядя на эту жизнь, и мнѣ непріятно было.
Она держала въ рукахъ вязанье, но не вязала, а смотрѣла на него страннымъ, блестящимъ и недружелюбнымъ взглядомъ.
— Нынче утромъ Лиза заѣзжала во мнѣ, — онѣ еще не боятся ѣздить ко мнѣ, несмотря на графиню Лидію Ивановну, — вставила она, — и разсказывала про вашъ аѳинскій вечеръ. Какая гадость!
— Я только хотѣлъ сказать, что…
Она перебила его:
— Это Thérèse была, которую ты зналъ прежде?
— Я хотѣлъ сказать…
— Какъ вы гадки, мужчины! Какъ вы не можете себѣ представить, что женщина этого не можетъ забыть, — говорила она, горячась все болѣе и болѣе и этимъ открывая ему причину своего раздраженія. — Особенно женщина, которая не можетъ знать твоей жизни. Что я знаю? что я знала? — говорила она, — то, что ты скажешь мнѣ. А почемъ я знаю, правду ли ты говорилъ мнѣ?..
— Анна! ты оскорбляешь меня. Развѣ ты не вѣришь мнѣ? Развѣ я не сказалъ тебѣ, что у меня нѣтъ мысли, которую я бы не открылъ тебѣ?
— Да, да, — сказала она, видимо стараясь отогнать ревнивыя мысли. — Но если бы ты зналъ, какъ мнѣ тяжело!.. Я вѣрю, вѣрю тебѣ... Такъ что ты говорилъ?
Но онъ не могъ сразу вспомнить того, что онъ хотѣлъ сказать. Эти припадки ревности, въ послѣднее время все чаще и чаще находившіе на нее, ужасали его и, какъ онъ ни старался скрывать это, охлаждали его къ ней, несмотря на то, что онъ зналъ, что причина ревности была любовь къ нему. Сколько разъ онъ говорилъ себѣ, что ея любовь была счастіе; и вотъ она любила его, какъ можетъ любить женщина, для которой любовь перевѣсила всѣ блага въ жизни, — и онъ былъ гораздо дальше отъ счастія, чѣмъ когда онъ поѣхалъ за ней изъ Москвы. Тогда онъ считалъ себя несчастливымъ, но счастіе было впереди; теперь же онъ чувствовалъ, что лучшее счастіе было уже назади. Она была совсѣмъ не та, какою онъ видѣлъ ее первое время. И нравственно, и физически она измѣнилось къ худшему. Она вся расширѣла, и въ лицѣ ея, въ то время какъ она говорила объ актрисѣ, было злое, искажавшее его выраженіе. Онъ смотрѣлъ на нее, какъ смотритъ человѣкъ на сорванный имъ и завядшій цвѣтокъ, въ которомъ онъ съ трудомъ узнаетъ красоту, за которую онъ сорвалъ и погубилъ его. И, несмотря на то, онъ чувствовалъ, что тогда, когда любовь его была сильнѣе, онъ могъ, если бы сильно захотѣлъ этого, вырвать эту любовь изъ своего сердца; но теперь, когда, какъ въ эту минуту, ему казалось, что онъ не чувствовалъ любви къ ней, онъ зналъ, что связь его съ ней не можетъ быть разорвана.
— Ну, ну, такъ что ты хотѣлъ сказать мнѣ про принца? Я прогнала, прогнала бѣса, — прибавила она. Бѣсомъ называлась между ними ревность. — Да, такъ что ты началъ говорить о принцѣ? Почему тебѣ такъ тяжело было?
— Ахъ, невыносимо! — сказалъ онъ, стараясь уловить нить потерянной мысли. — Онъ не выигрываетъ отъ близкаго знакомства. Если опредѣлить его, то это — прекрасно выкормленное животное, какія на выставкахъ получаютъ первыя медали, и больше ничего, — говорилъ онъ съ досадою, заинтересовавшею ее.
— Нѣтъ, какъ же? — возразила она. — Все-таки онъ многое видѣлъ, образованъ?
— Это совсѣмъ другое образованіе — ихъ образованіе. Онъ, видно, и образованъ только для того, чтобы имѣть право презирать образованіе, какъ они все презираютъ, кромѣ животныхъ удовольствій.
— Да вѣдь вы всѣ любите эти животныя удовольствія, — сказала она, и опять онъ замѣтилъ мрачный взглядъ, который избѣгалъ его.
— Что это ты такъ защищаешь его? — сказалъ онъ улыбаясь.
— Я не защищаю, мнѣ совершенно все равно; но я думаю, что если бы ты самъ не любилъ этихъ удовольствій, то ты могъ бы отказаться. А тебѣ доставляетъ удовольствіе смотрѣть на Терезу въ костюмѣ Евы…
— Опять, опять дьяволъ! — взявъ руку, которую она положила на столъ, и цѣлуя ее, сказалъ Вронскій.
— Да, но я не могу! Ты не знаешь, какъ я измучилась, ожидая тебя! Я думаю, что я не ревнива. Я не ревнива; я вѣрю тебѣ, когда ты тутъ, со мной; но когда ты гдѣ-то одинъ ведешь свою непонятную мнѣ жизнь…
Она отклонилась отъ него, выпростала, наконецъ, крючокъ изъ вязанья, и быстро съ помощью указательнаго пальца стали накидываться одна за другой петли бѣлой, блестѣвшей подъ свѣтомъ лампы шерсти, и быстро нервически стала поворачиваться тонкая кисть въ шитомъ рукавчикѣ.
— Ну какъ же? гдѣ ты встрѣтилъ Алексѣя Александровича? — вдругъ ненатурально зазвенѣлъ ея голосъ.
— Мы столкнулись въ дверяхъ.
— И онъ такъ поклонился тебѣ?
Она вытянула лицо и, полузакрывъ глаза, быстро измѣнила выраженіе лица, сложила руки, и Вронскій въ ея красивомъ лицѣ вдругъ увидалъ то самое выраженіе лица, съ которымъ поклонился ему Алексѣй Александровичъ. Онъ улыбнулся, а она весело засмѣялась тѣмъ милымъ груднымъ смѣхомъ, который былъ одною изъ главныхъ ея прелестей.
— Я рѣшительно не понимаю его, — сказалъ Вронскій. — если бы послѣ твоего объясненія на дачѣ онъ разорвалъ съ тобой, если бы онъ вызвалъ меня на дуэль, но этого я не понимаю: какъ онъ можетъ переносить такое положеніе? Онъ страдаетъ, это видно.
— Онъ? — съ усмѣшкой сказала она. — Онъ совершенно доволенъ.
— За что мы всѣ мучаемся, когда все могло бы быть такъ хорошо.
— Только не онъ. Развѣ я не знаю его, эту ложъ, которою онъ весь пропитанъ?.. Развѣ можно, чувствуя что-нибудь, жить, какъ онъ живетъ со мной? Онъ ничего не понимаетъ, не чувствуетъ. Развѣ можетъ человѣкъ, который что-нибудь чувствуетъ, жить со своею преступною женой въ одномъ домѣ? Развѣ можно говорить съ ней? Говорить ей ты?
И опять она невольно представила его: „Ты, ma chère, ты, Анна!“
— Это не мужчина, не человѣкъ, это кукла. Никто не знаетъ, но я знаю. О, если бъ я была на его мѣстѣ, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену, такую, какъ я, а не говорила бы: ты, ma chère, Анна. Это не человѣкъ, это — министерская машина. Онъ не понимаетъ, что я твоя жена, что онъ чужой, что онъ лишній… Не будемъ, не будемъ говорить!..
— Ты неправа и неправа, мой другъ! — сказалъ Вронскій, стараясь успокоить ее. — Но все равно, не будемъ о немъ говорить. Разскажи мнѣ, что ты дѣлала? Что съ тобой? Что такое эта болѣзнь и что сказалъ докторъ?
Она смотрѣла на него съ насмѣшливою радостью. Видимо, она нашла еще смѣшныя и уродливыя стороны въ мужѣ и ждала времени, чтобъ ихъ высказать.
Но онъ продолжалъ:
— Я догадываюсь, что это не болѣзнь, а твое положеніе. Когда это будетъ?
Насмѣшливый блескъ потухъ въ ея глазахъ, но другая улыбка — знанія чего-то неизвѣстнаго ему и тихой грусти — замѣнила ея прежнее выраженіе.
— Скоро, скоро. Ты говорилъ, что наше положеніе мучительно, что надо развязать его. Если бы ты зналъ, какъ мнѣ она тяжело, что́ бы я дала за то, чтобы свободно и смѣло любить тебя! Я бы не мучилась и тебя не мучила бы своею ревностью… И это будетъ скоро, но не такъ, какъ мы думаемъ.
И при мысли о томъ, какъ это будетъ, она такъ показалась жалка сама себѣ, что слезы выступили ей на глаза и она не могла продолжать. Она положила блестящую подъ лампой кольцами и бѣлизной руку на его рукавъ.
— Это не будетъ такъ, какъ мы думаемъ. Я не хотѣла тебѣ говорить этого, но ты заставилъ меня. Скоро, скоро все развяжется, и мы всѣ, всѣ успокоимся и не будемъ больше мучиться.
— Я не понимаю, — сказалъ онъ, понимая ее.
— Ты спрашивалъ — когда? Скоро. И я не переживу этого. Не перебивай! — И она заторопилась говорить. — Я знаю это и знаю вѣрно. Я умру, и очень рада, что умру и избавлю себя и васъ.
Слезы потекли у нея изъ глазъ; онъ нагнулся къ ея рукѣ и сталъ цѣловать, стараясь скрыть свое волненіе, которое, онъ зналъ, не имѣло никакого основанія, но котораго онъ не могъ преодолѣть.
— Вотъ такъ, вотъ это лучше, — говорила она, пожимая сильнымъ движеніемъ его руку. — Вотъ одно, одно, что намъ осталось.
Онъ опомнился и поднялъ голову.
— Что за вздоръ! Что за безсмысленный вздоръ ты говоришь!
— Нѣтъ, это правда.
— Что, что правда?
— Что я умру. Я видѣла сонъ.
— Сонъ? — повторилъ Вронскій и мгновенно вспомнилъ своего мужика во снѣ.
— Да, сонъ, — сказала она. — Давно ужъ я видѣла этотъ сонъ. Я видѣла, что я вбѣжала въ свою спальню, что мнѣ нужно тамъ взять что-то, узнать что-то: ты знаешь, какъ это бываетъ во снѣ, — говорила она, съ ужасомъ широко открывая глаза, — и въ спальнѣ въ углу стоитъ что-то…
— Ахъ, какой вздоръ! какъ можно вѣрить…
Но она не позволила себя перебить. То, что́ она говорила, было слишкомъ важно для нея.
— И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ съ взъерошенною бородой, маленькій и страшный. Я хотѣла бѣжать, но онъ нагнулся надъ мѣшкомъ и руками что-то копошится тамъ…
Она представила, какъ онъ копошился въ мѣшкѣ. Ужасъ былъ на ея лицѣ. И Вронскій, вспоминая свой сонъ, чувствовалъ такой же ужасъ, наполнявшій его душу.
— Онъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро-скоро и, знаешь, грасируетъ: Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir… И я отъ страха захотѣла проснуться, проснулась… но я проснулась во снѣ. И стала спрашивать себя, что́ это значитъ? И Корней мнѣ говоритъ: „родами, родами умрете, родами, матушка“… И я проснулась…
— Какой вздоръ, какой вздоръ! — говорилъ Вронскій, но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убѣдительности въ его голосѣ.
— Но не будемъ говорить. Позвони, я велю подать чаю. До подожди, теперь недолго, я…
Но вдругъ она остановилось. Выраженіе ея лица мгновенно измѣнилось. Ужасъ и волненіе вдругъ замѣнились выраженіемъ тихаго, серьезнаго и блаженнаго вниманія. Онъ не могъ понять значенія этой перемѣны. Она слышала въ себѣ движеніе новой жизни.