Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XIII/ДО
| ← Часть III, глава XII | Анна Каренина — Часть III, глава XIII | Часть III, глава XIV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 355—362. |
Никто, кромѣ самыхъ близкихъ людей къ Алексѣю Александровичу, не зналъ, что этотъ, съ виду самый холодный и разсудительный, человѣкъ имѣлъ одну, противорѣчившую общему складу его характера, слабость: Алексѣй Александровичъ не могъ равнодушно слышать и видѣть слезы ребенка или женщины. Видъ слезъ приводилъ его въ растерянное состояніе и онъ терялъ совершенно способность соображенія. Правитель его канцеляріи и секретарь знали это и предувѣдомляли просительницъ, чтобъ онѣ отнюдь не плакали, если не хотятъ испортить свое дѣло. „Онъ разсердится и не станетъ васъ слушать“, говорили они. И дѣйствительно, въ этихъ случаяхъ душевное разстройство, производимое въ Алексѣѣ Александровичѣ слезами, выражалось торопливымъ гнѣвомъ. „Я не могу ничего сдѣлать. Извольте идти вонъ!“ кричалъ онъ обыкновенно въ этихъ случаяхъ.
Когда, возвращаясь со скачекъ, Анна объявила ему о своихъ отношеніяхъ къ Вронскому и тотчасъ же вслѣдъ за этимъ, закрывъ лицо руками, заплакала, Алексѣй Александровичъ, несмотря на вызванную въ немъ злобу къ ней, почувствовалъ въ то же время приливъ того душевнаго разстройства, которое на него всегда производили слезы. Зная это и зная, что выраженіе въ эту минуту его чувствъ было бы несоствѣтственно положенію, онъ старался удержать въ себѣ всякое проявленіе жизни и потому не шевелился и не смотрѣлъ на нее. Отъ этого-то и происходило то странное выраженіе мертвенности на его лицѣ, которое такъ поразило Анну.
Когда они подъѣхали къ дому, онъ высадилъ ее изъ кареты и, сдѣлавъ усиліе надъ собой, съ привычною учтивостью простился съ ней и произнесъ тѣ слова, которыя ни къ чему не обязывали его; онъ сказалъ, что завтра сообщитъ ей свое рѣшеніе.
Слова жены, подтвердившія его худшія сомнѣнія, произвели жестокую боль въ сердцѣ Алексѣя Александровича. Боль эта была усилена еще тѣмъ страннымъ чувствомъ физической жалости къ ней, которую произвели но него ея слезы. Но, оставшись одинъ въ каретѣ, Алексѣй Александровичъ, къ удивленію своему и радости, почувствовалъ совершенное освобожденіе и отъ этой жалости и отъ мучившихъ его въ послѣднее время сомнѣній и страданій ревности.
Онъ испытывалъ чувство человѣка, выдернувшаго долго болѣвшій зубъ. Послѣ страшной боли и ощущенія чего-то огромнаго, больше самой головы, вытягиваемаго изъ челюсти, больной вдругъ, не вѣря еще своему счастію, чувствуетъ, что не существуетъ болѣе того, что такъ долго отравляло его жизнь, приковывало къ себѣ все вниманіе, и что онъ опять можетъ жить, думать и интересоваться не однимъ своимъ зубомъ. Это чувство испыталъ Алексѣй Александровичъ. Боль была странная и страшная, но теперь она прошла; онъ чувствовалъ, что можетъ опять жить и думать не объ одной женѣ.
„Безъ чести и безъ сердца, безъ религіи, испорченная женщина! Это я всегда зналъ и всегда видѣлъ, хотя и старался, жалѣя ее, обманывать себя“, сказалъ онъ себѣ. И ему дѣйствительно казалось, что онъ всегда это видѣлъ: онъ припоминалъ подробности ихъ прошедшей жизни, которыя прежде не казались ему чѣм-либо дурнымъ; теперь эти подробности ясно показывали, что она всегда была испорченною. „Я ошибся, связавъ свою жизнь съ нею; но въ ошибкѣ моей нѣтъ ничего дурного, и потому я не могу быть несчастливъ. Виноватъ не я, — сказалъ онъ себѣ, — но она. Но мнѣ нѣтъ дѣла до нея. Она не существуетъ для меня“.
Все, что постигнетъ ее и сына, къ которому, точно такъ же какъ и къ ней, перемѣнились его чувства, перестало занимать его. Одно, что занимало его теперь, это былъ вопросъ о томъ, какъ наилучшимъ, наиприличнѣйшимъ, удобнѣйшимъ для себя и потому справедливѣйшимъ образомъ отряхнуться отъ той грязи, которою она забрызгала его въ своемъ паденіи, и продолжать идти по своему пути дѣятельной, честной и полезной жизни.
„Я не могу быть несчастливъ отъ того, что презрѣнная женщина сдѣлала преступленіе; я только долженъ найти наилучшій выходъ изъ того тяжелаго положенія, въ которое она ставитъ меня. И я найду его, — говорилъ онъ себѣ, хмурясь больше и больше. — Не я первый, не я послѣдній“. И, не говоря объ историческихъ примѣрахъ, начиная съ освѣженнаго въ памяти всѣхъ Прекрасною Еленою Менелая, цѣлый рядъ случаевъ современныхъ невѣрностей женъ мужьямъ высшаго свѣта возникъ въ воображеніи Алексѣя Александровича. „Дарьяловъ, Полтавскій, князь Карибановъ, графъ Паскудинъ, Драмъ… Да, и Драмъ… такой честный, дѣльный человѣкъ… Семеновъ, Чагинъ, Сигонинъ, — вспоминалъ Алексѣй Александровичъ. — Положимъ, какой-то неразумный ridicule падаетъ на этихъ людей, но я никогда не видѣлъ въ этомъ ничего, кромѣ несчастія, и всегда сочувствовалъ ему“, сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, хотя это и было неправда и онъ никогда не сочувствовалъ несчастіямъ этого рода, а тѣмъ выше цѣнилъ себя, чѣмъ чаще были примѣры женъ, измѣняющихъ своимъ мужьямъ. „Это несчастіе, которое можетъ постигнуть всякаго. И это несчастіе постигло меня. Дѣло только въ томъ, какъ наилучшимъ образомъ перенести это положеніе“. И онъ сталъ перебирать подробности образа дѣйствій людей, находившихся въ такомъ же, какъ и онъ, положеніи.
„Дарьяловъ дрался на дуэли…“
Дуэль въ юности особенно привлекала мысли Алексѣя Александровича именно потому, что онъ былъ физически робкій человѣкъ и хорошо зналъ это. Алексѣй Александровичъ безъ ужаса не могъ подумать о пистолетѣ, на него направленномъ, и никогда въ жизни не употреблялъ никакого оружія. Этотъ ужасъ смолоду часто заставлялъ его думать о дуэли и примѣривать себя къ положенію, въ которомъ нужно подвергать жизнь свою опасности. Достигнувъ успѣха и твердаго положенія въ жизни, онъ давно забылъ объ этомъ чувствѣ; но привычка чувства взяла свое, и страхъ за свою трусость и теперь оказался такъ силенъ, что Алексѣй Александровичъ долго и со всѣхъ сторонъ обдумывалъ и ласкалъ мыслью вопросъ о дуэли, хотя и впередъ зналъ, что онъ ни въ какомъ случаѣ не будетъ драться.
„Безъ сомнѣнія, наше общество еще такъ дико (не то что въ Англіи), что очень многіе“, — и въ числѣ этихъ многихъ были тѣ, мнѣніемъ которыхъ Алексѣй Александровичъ особенно дорожилъ, — „посмотрятъ на дуэль съ хорошей стороны; но какой результатъ будетъ достигнутъ? Положимъ, я вызову на дуэль, — продолжалъ про себя Алексѣй Александровичъ и, живо представивъ себѣ ночь, которую онъ проведетъ послѣ вызова, и пистолетъ, на него направленный, онъ содрогнулся и понялъ, что никогда онъ этого не сдѣлаетъ, — положимъ, я вызову его на дуэль. Положимъ, меня научатъ, — продолжалъ онъ думать, — поставятъ, я нажму гашетку, — говорилъ онъ себѣ, закрывая глаза, — и окажется, что я убилъ его, — сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ и потрясъ головой, чтобъ отогнать эти глупыя мысли. — Какой смыслъ имѣетъ убійство человѣка для того, чтобъ опредѣлить свое отношеніе къ преступной женѣ и сыну? Точно такъ же я долженъ буду рѣшать, что долженъ дѣлать съ ней? Но, что еще вѣроятнѣе и что несомнѣнно будетъ, я буду убитъ или раненъ. Я, невиноватый человѣкъ, жертва, убитъ или раненъ. Еще безсмысленнѣе. Но мало этого: вызовъ на дуэль съ моей стороны будетъ поступокъ нечестный. Развѣ я не знаю впередъ, что мои друзья никогда не допустятъ меня до дуэли, — не допустятъ того, чтобы жизнь государственнаго человѣка, нужнаго Россіи, подверглась опасности? Что же будетъ? Будетъ то, что я, зная впередъ то, что никогда дѣло не дойдетъ до опасности, захотѣлъ только придать себѣ этимъ вызовомъ нѣкоторый ложный блескъ. Это нечестно, это фальшиво, это обманъ другихъ и самого себя. Дуэль немыслима, и никто не ждетъ ея отъ меня. Цѣль моя состоитъ въ томъ, чтобъ обезпечить свою репутацію, нужную мнѣ для безпрепятственнаго продолженія своей дѣятельности“. Служебная дѣятельность, и прежде въ глазахъ Алексѣя Александровича имѣвшая большое значеніе, теперь представлялась ему особенно значительною.
Обсудивъ и отвергнувъ дуэль, Алексѣй Александровичъ обратился къ разводу — другому выходу, избранному нѣкоторыми изъ тѣхъ мужей, которыхъ онъ вспомнилъ. Перебирая въ воспоминаніи всѣ извѣстные случаи разводовъ (ихъ было очень много въ самомъ высшемъ, ему хорошо извѣстномъ обществѣ), Алексѣй Александровичъ не нашелъ ни одного, гдѣ бы цѣль развода была та, которую онъ имѣлъ въ виду. Во всѣхъ этихъ случаяхъ мужъ уступалъ или продавалъ невѣрную жену, и та самая сторона, которая за вину не имѣла права на вступленіе въ бракъ, вступала въ вымышленныя, мнимо узаконенныя отношенія съ мнимымъ супругомъ. Въ своемъ же случаѣ Алексѣй Александровичъ видѣлъ, что достиженіе законнаго, т.-е. такого развода, гдѣ была бы только отвергнута виновная жена, невозможно. Онъ видѣлъ, что сложныя условія жизни, въ которыхъ онъ находился, не допускали возможности тѣхъ грубыхъ доказательствъ, которыхъ требовалъ законъ для уличенія преступности жены; видѣлъ то, что извѣстная утонченность этой жизни не допускала и примѣненія этихъ доказательств, если бъ они и были, что примѣненіе этихъ доказательствъ уронило бы его въ общественномъ мнѣніи болѣе, чѣмъ ее.
Попытка развода могла привести только къ скандальному процессу, который былъ бы находкой для враговъ, для клеветы и униженія его высокаго положенія въ свѣтѣ. Главная же цѣль — опредѣленіе положенія съ наименьшимъ разстройствомъ — не достигалась и черезъ разводъ. Кромѣ того, при разводѣ, даже при попыткѣ развода, очевидно было, что жена разрывала сношенія съ мужемъ и соединялась со своимъ любовникомъ. А въ душѣ Алексѣя Александровича, несмотря на полное теперь, какъ ему казалось, презрительное равнодушіе къ женѣ, оставалось въ отношеніи къ ней одно чувство — нежеланіе того, чтобъ она безпрепятственно могла соединиться съ Вронскимъ, чтобы преступленіе ея было для нея выгодно. Одна мысль эта такъ раздражала Алексѣя Александровича, что, только представивъ себѣ это, онъ замычалъ отъ внутренней боли и приподнялся и перемѣнилъ мѣсто въ каретѣ, и долго послѣ того, нахмуренный, завертывалъ свои зябкія и костлявыя ноги пушистымъ пледомъ.
„Кромѣ формальнаго развода, можно было еще поступить какъ Карибановъ, Паскудинъ и этотъ добрый Драмъ, то-есть разъѣхаться съ женой, — продолжалъ онъ думать, успокоившись; но и эта мѣра представляла тѣ же неудобства позора, какъ и при разводѣ, и главное — это, точно такъ же какъ и формальный разводъ, бросало его жену въ объятія Вронскаго. — Нѣтъ, это невозможно, невозможно! — опять принимаясь перевертывать свой пледъ, громко заговорилъ онъ. — Я не могу быть несчастливъ, но и она и онъ не должны быть счастливы“.
Чувство ревности, которое мучило его во время неизвѣстности, прошло въ ту минуту, когда ему съ болью былъ выдернутъ зубъ словами жены. Но чувство это замѣнилось другимъ — желаніемъ, чтобъ она не только не торжествовала, но получила возмездіе за свое преступленіе. Онъ не признавалъ этого чувства, но въ глубинѣ души ему хотѣлось, чтобъ она пострадала за нарушеніе его спокойствія и чести. И, вновь перебравъ условія дуэли, развода, разлуки и вновь отвергнувъ ихъ, Алексѣй Александровичъ убѣдился, что выходъ былъ только одинъ — удержать ее при себѣ, скрывъ отъ свѣта случившееся и употребивъ всѣ зависящія мѣры для прекращенія связи и главное — въ чемъ самому себѣ не признавался — для наказанія ея. „Я долженъ объявить свое рѣшеніе, что, обдумавъ то тяжелое положеніе, въ которое она поставила семью, всѣ другіе выходы будутъ хуже для обѣихъ сторонъ, чѣмъ внѣшнее status quo, и что таковое я согласенъ соблюдать, но подъ строгимъ условіемъ исполненія съ ея стороны моей воли, то-есть прекращенія отношеній съ любовникомъ“. Въ подтвержденіе этого рѣшенія, когда она уже было окончательно принято, Алексѣю Александровичу пришло еще одно важное соображеніе. „Только при такомъ рѣшеніи я поступаю и сообразно съ религіей, — сказалъ онъ себѣ, — только при этомъ рѣшеніи я не отвергаю отъ себя преступную жену, а даю ей возможность исправленія и даже — какъ ни тяжело это мнѣ будетъ — посвящаю часть своихъ силъ на исправленіе и спасеніе ея“. Хотя Алексѣй Александровичъ и зналъ, что онъ не можетъ имѣть на жену нравственнаго вліянія, что изъ всей этой попытки исправленія ничего не выйдетъ, кромѣ лжи; хотя, переживая эти тяжелыя минуты, онъ и не подумалъ ни разу о томъ, чтобъ искать руководства въ религіи, — теперь, когда его рѣшеніе совпадало съ требованіями, какъ ему казалось, религіи, эта религіозная санкція его рѣшенія давала ему полное удовлетвореніе и отчасти успокоеніе. Ему было радостно думать, что и въ столь важномъ жизненномъ дѣлѣ никто не въ состояніи будетъ сказать, что онъ не поступилъ сообразно съ правилами той религіи, которой знамя онъ всегда держалъ высоко среди общаго охлажденія и равнодушія. Обдумывая дальнѣйшія подробности, Алексѣй Александровичъ не видѣлъ даже, почему его отношенія къ женѣ не могли оставаться такія же почти, какъ и прежде. Безъ сомнѣнія, онъ никогда не будетъ въ состояніи возвратить ей своего уваженія; но не было и не могло быть никакихъ причинъ ему разстраивать свою жизнь и страдать вслѣдствіе того, что она была дурная и невѣрная жена. „Да, пройдетъ время, все устрояющее время, и отношенія возстановятся прежнія, — сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, — то-есть возстановятся въ такой степени, что я не буду чувствовать разстройства въ теченіи своей жизни. Она должна быть несчастлива, но я не виноватъ и потому не могу быть несчастливъ“.