Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава XII/ДО
| ← Часть III, глава XI | Анна Каренина — Часть III, глава XII | Часть III, глава XIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 351—355. |
Возъ былъ увязанъ. Иванъ спрыгнулъ и повелъ за поводъ добрую, сытую лошадь. Баба вскинула на возъ грабли и бодрымъ шагомъ, размахивая руками, пошла къ собравшимся хороводомъ бабамъ. Иванъ, выѣхавъ на дорогу, вступилъ въ обозъ съ другими возами. Бабы съ граблями на плечахъ, блестя яркими цвѣтами и треща звонкими, веселыми голосами, шли позади возовъ. Одинъ грубый, дикій бабій голосъ затянулъ пѣсню и допѣлъ ее до повторенія, и дружно, въ разъ, подхватили опять съ начала ту же пѣсню полсотни разныхъ, грубыхъ и тонкихъ, здоровыхъ голосовъ.
Бабы съ пѣснью приближались къ Левину, и ему казалось, что туча съ громомъ веселья надвигалась на него. Туча надвинулась, захватила его, и копна, на которой онъ лежалъ, и другіе копны и воза, и весь лугъ съ дальнимъ полемъ — все заходило и заколыхалось подъ размѣры этой дикой развеселой пѣсни съ вскриками, присвистами и ёканьями. Левину завидно стало за это здоровое веселье, хотѣлось принять участіе въ выраженіи этой радости жизни. Но онъ ничего не могъ сдѣлать и долженъ былъ лежать и смотрѣть, и слушать. Когда народъ съ пѣснью скрылся изъ вида и слуха, тяжелое чувство тоски за свое одиночество, за свою тѣлесную праздность, за свою враждебность къ этому міру охватило Левина.
Нѣкоторые изъ тѣхъ самыхъ мужиковъ, которые больше всѣхъ съ нимъ спорили за сѣно, тѣ, которыхъ онъ обидѣлъ, или тѣ, которые хотѣли обмануть его, — эти самые мужики весело кланялись ему и очевидно не имѣли и не могли имѣть къ нему никакого зла и никакого не только раскаянія, но и воспоминанія о томъ, что они хотѣли обмануть его. Все это потонуло въ морѣ веселаго общаго труда. Богъ далъ день, Богъ далъ силы. И день, и силы посвящены труду, и въ немъ самомъ награда. А для кого трудъ? Какіе будутъ плоды труда? Это — соображенія постороннія и ничтожныя.
Левинъ часто любовался на эту жизнь, часто испытывалъ чувство зависти къ людямъ, живущимъ этою жизнью, но нынче въ первый разъ, въ особенности подъ впечатлѣніемъ того, что онъ видѣлъ въ отношеніяхъ Ивана Парменова къ его молодой женѣ, Левину въ первый разъ ясно пришла мысль о томъ, что отъ него зависитъ перемѣнить ту столь тягостную, праздную, искусственную и личную жизнь, которою онъ жилъ, на эту трудовую, чистую и общую, прелестную жизнь.
Старикъ, сидѣвшій съ нимъ, уже давно ушелъ домой; народъ весь разобрался. Ближніе уѣхали домой, а дальніе собрались къ ужину и ночлегу въ лугу. Левинъ, не замѣчаемый народомъ, продолжалъ лежать на копнѣ и смотрѣть, слушать и думать. Народъ, оставшійся ночевать въ лугу, не спалъ почти всю короткую лѣтнюю ночь. Сначала слышался общій веселый говоръ и хохотъ за ужиномъ, потомъ опять пѣсни и смѣхъ.
Весь длинный трудовой день не оставилъ въ нихъ другого слѣда, кромѣ веселости. Предъ утреннею зарей все затихло. Слышались только ночные звуки неумолкаемыхъ въ болотѣ лягушекъ и лошадей, фыркавшихъ по лугу въ поднявшемся предъ утромъ туманѣ. Очнувшись, Левинъ всталъ съ копны и, оглядѣвъ звѣзды, понялъ, что прошла ночь.
„Ну, такъ что же я сдѣлаю? Какъ я сдѣлаю это?“ сказалъ онъ себѣ, стараясь выразить для самого себя все то, что онъ передумалъ и перечувствовалъ въ эту короткую ночь. Все, что онъ передумалъ и перечувствовалъ, раздѣлялось на три отдѣльные хода мысли. Одинъ — это было отреченіе отъ своей старой жизни, отъ своего ни къ чему ненужнаго образованія. Это отреченіе доставляло ему наслажденіе и было для него легко и просто. Другія мысли и представленія касались той жизни, которою онъ желалъ жить теперь. Простоту, чистоту, законность этой жизни онъ ясно чувствовалъ и былъ убѣжденъ, что онъ найдетъ въ ней то удовлетвореніе, успокоеніе и достоинство, отсутствіе которыхъ онъ такъ болѣзненно чувствовалъ. Но третій рядъ мыслей вертѣлся на вопросѣ о томъ, какъ сдѣлать этотъ переходъ отъ старой жизни къ новой. И тутъ ничего яснаго ему не представлялось. „Имѣть жену. Имѣть работу и необходимость работы. Оставить Покровское? Купить землю? Приписаться въ общество? Жениться на крестьянкѣ? Какъ же я сдѣлаю это? — опять спрашивалъ онъ себя и не находилъ отвѣта. — Впрочемъ, я не спалъ всю ночь и я не могу дать себѣ яснаго отчета, — сказалъ онъ себѣ. — Я уясню послѣ. Одно вѣрно, что эта ночь рѣшила мою судьбу. Всѣ мои прежнія мечты семейной жизни вздоръ, не то, — сказалъ онъ себѣ. — Все это гораздо проще и лучше…“
„Какъ красиво! — подумалъ онъ, глядя на странную, точно перламутровую, раковину изъ бѣлыхъ барашков-облачковъ, остановившуюся надъ самою головой его на серединѣ неба. — Какъ все прелестно въ эту прелестную ночь! И когда успѣла образоваться эта раковина? Недавно я смотрѣлъ на небо, и на немъ ничего не было, только двѣ бѣлыя полосы. Да, вотъ так-то незамѣтно измѣнились и мои взгляды на жизнь!“
Онъ вышелъ изъ луга и пошелъ по большой дорогѣ къ деревнѣ. Поднимался вѣтерокъ и стало сѣро, мрачно. Наступила пасмурная минута, предшествующая обыкновенно разсвѣту, полной побѣдѣ свѣта надъ тьмой.
Пожимаясь отъ холода, Левинъ быстро шелъ, глядя на землю. „Это что? кто-то ѣдетъ“, подумалъ онъ, услыхавъ бубенцы, и поднялъ голову. Въ сорока шагахъ отъ него, ему навстрѣчу, по той большой дорогѣ-муравкѣ, по которой онъ шелъ, ѣхала четверней карета съ важами. Дышловыя лошади жались отъ колей на дышло, но ловкій ямщикъ, бокомъ сидѣвшій на козлахъ, держалъ дышломъ по колеѣ, такъ что колеса бѣжали по гладкому.
Только это замѣтилъ Левинъ и, не думая о томъ, кто это можетъ ѣхать, разсѣянно взглянулъ въ карету.
Въ каретѣ дремала въ углу старушка, а у окна, видимо только что проснувшись, сидѣла молодая дѣвушка, держась обѣими руками за ленточки бѣлаго чепчика. Свѣтлая и задумчивая, вся исполненная изящной и сложной внутренней, чуждой Левину жизни, она смотрѣла чрезъ него на зарю восхода.
Въ то самое мгновеніе, какъ видѣніе это уже исчезало, правдивые глаза взглянули на него. Она узнала его, и удивленная радость освѣтила ея лицо.
Онъ не могъ ошибиться. Только одни на свѣтѣ были эти глаза. Только одно было на свѣтѣ существо, способное сосредоточивать для него весь свѣтъ и смыслъ жизни. Это была она. Это была Кити. Онъ понялъ, что она ѣхала въ Ергушово со станціи желѣзной дороги. И все то, что́ волновало Левина въ эту безсонную ночь, всѣ тѣ рѣшенія, которыя были приняты имъ, — все вдругъ исчезло. Онъ съ отвращеніемъ вспомнилъ свои мечты женитьбы на крестьянкѣ. Тамъ только, въ этой, быстро удалявшейся и переѣхавшей на другую сторону дороги, каретѣ, — тамъ только была возможность разрѣшенія столь мучительно тяготившей его въ послѣднее время загадки его жизни.
Она не выглянула больше. Звукъ рессоръ пересталъ быть слышенъ, чуть слышны стали бубенчики. Лай собакъ показалъ, что карета проѣхала и деревню, — и остались вокругъ пустыя поля, деревня впереди и онъ самъ, одинокій и чужой всему, одиноко идущій по заброшенной большой дорогѣ.
Онъ взглянулъ на небо, надѣясь найти тамъ ту раковину, которою онъ любовался и которая олицетворяла для него весь ходъ мыслей и чувствъ нынѣшней ночи. На небѣ не было болѣе ничего похожего на раковину. Тамъ, въ недосягаемой вышинѣ, совершилась уже таинственная перемѣна. Не было и слѣда раковины, и былъ ровный, разстилавшійся по цѣлой половинѣ неба, коверъ все умельчающихся и умельчающихся барашковъ. Небо поголубѣло и просіяло и съ тою же нѣжностью, но и съ тою же недосягаемостью отвѣчало на его вопрошающій взглядъ.
„Нѣтъ, — сказалъ онъ себѣ, — какъ ни хороша эта жизнь, простая и трудовая, я не могу вернуться къ ней. Я люблю ее“.