Анна Каренина (Толстой)/Часть III/Глава III/ДО
| ← Часть III, глава II | Анна Каренина — Часть III, глава III | Часть III, глава IV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 311—317. |
— А знаешь, я о тебѣ думалъ, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ. — Это ни на что не похоже, что́ у васъ дѣлается въ уѣздѣ, какъ мнѣ поразсказалъ этотъ докторъ; онъ очень не глупый малый. И я тебѣ говорилъ и говорю: не хорошо, что ты не ѣздишь на собранія и вообще устранился отъ земскаго дѣла. Если порядочные люди будутъ удаляться, разумѣется, все пойдетъ Богъ знаетъ какъ. Деньги мы платимъ, онѣ идутъ на жалованья, а нѣтъ ни школъ, ни фельдшеровъ, ни повивальныхъ бабокъ, ни аптекъ, ничего нѣтъ.
— Вѣдь я пробовалъ, — тихо и неохотно отвѣчалъ Левинъ, — не могу! ну что жъ дѣлать!
— Да чего ты не можешь? Я, признаюсь, не понимаю. Равнодушія, неумѣнія я не допускаю; неужели просто лѣнь?
— Ни то, ни другое, ни третье. Я пробовалъ, и вижу, что ничего не могу сдѣлать, — сказалъ Левинъ.
Онъ мало вникалъ въ то, что́ говорилъ братъ. Вглядываясь за рѣку на пашню, онъ различалъ что-то черное, но не могъ разобрать, лошадь это или приказчикъ верхомъ.
— Отчего же ты не можешь ничего сдѣлать? Ты сдѣлалъ попытку, и не удалось по-твоему, и ты покоряешься. Какъ не имѣть самолюбія?
— Самолюбія, — сказалъ Левинъ, задѣтый за живое словами брата, — я не понимаю. Когда бы въ университетѣ мнѣ сказали, что другіе понимаютъ интегральное вычисленіе, а я не понимаю, тутъ самолюбіе. Но тутъ надо быть убѣжденнымъ прежде, что нужно имѣть извѣстныя способности для этихъ дѣлъ, и главное въ томъ, что всѣ эти дѣла важны очень.
— Такъ что жъ! развѣ это не важно? — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, задѣтый за живое и тѣмъ, что братъ его находилъ неважнымъ то, что его занимало, и въ особенности тѣмъ, что онъ, очевидно, почти не слушалъ его.
— Мнѣ не кажется важнымъ, не забираетъ меня, что жъ ты хочешь?.. — отвѣчалъ Левинъ, разобравъ, что то, что онъ видѣлъ, былъ приказчикъ, и что приказчикъ, вѣроятно, спустилъ мужиковъ съ пахоты. Они перевертывали сохи. „Неужели уже отпахались?“ подумалъ онъ.
— Ну, послушай однако, — нахмуривъ свое красивое, умное лицо, сказалъ старшій братъ, — есть границы всему. Это очень хорошо быть чудакомъ и искреннимъ человѣкомъ и не любить фальши, — я все это знаю; но вѣдь то, что ты говоришь, или не имѣетъ смысла, или имѣетъ очень дурной смыслъ. Какъ ты находишь неважнымъ, что тотъ народъ, который ты любишь, какъ ты увѣряешь…
„Я никогда не увѣрялъ“, подумалъ Константинъ Левинъ.
— …Мретъ безъ помощи? Грубыя бабки замариваютъ дѣтей, и народъ коснѣетъ въ невѣжествѣ и остается во власти всякаго писаря, а тебѣ дано въ руки средство помочь этому, и ты не помогаешь, потому что по-твоему это неважно.
И Сергѣй Ивановичъ поставилъ ему дилемму: или ты такъ неразвитъ, что не можешь видѣть всего, что можешь сдѣлать, или ты не хочешь поступиться своимъ спокойствіемъ, тщеславіемъ, я не знаю чѣмъ, чтобы это сдѣлать.
Константинъ Левинъ чувствовалъ, что ему остается только покориться или признаться въ недостаткѣ любви къ общему дѣлу. И его это оскорбило и огорчило.
— И то, и другое, — сказалъ онъ рѣшительно, — я не вижу, чтобы можно было…
— Какъ? Нельзя, хорошо размѣстивь деньги, дать врачебную помощь?
— Нельзя, какъ мнѣ кажется… На четыре тысячи квадратныхъ верстъ нашего уѣзда, съ нашими зажорами, метелями, рабочею порой, я не вижу возможности давать повсемѣстно врачебную помощь. Да и вообще не вѣрю въ медицину.
— Ну, позволь, это несправедливо… Я тебѣ тысячи примѣровъ назову… Ну, а школы?
— Зачѣмъ школы?
— Что́ ты говоришь! Развѣ можетъ быть сомнѣніе въ пользѣ образованія? Если она хорошо для тебя, то и для всякаго.
Константинъ Левинъ чувствовалъ себя нравственно припертымъ къ стѣнѣ и потому разгорячился и высказалъ невольно главную причину своего равнодушія къ общему дѣлу.
— Можетъ быть, все это хорошо; но мнѣ-то зачѣмъ заботиться объ учрежденіи пунктовъ медицинскихъ, которыми я никогда не пользуюсь, и школъ, куда я своихъ дѣтей не буду посылать, куда и крестьяне не хотятъ посылать дѣтей, и я еще не твердо вѣрю, что нужно ихъ посылать? — сказалъ онъ.
Сергѣя Ивановича на минуту удивило это неожиданное воззрѣніе на дѣло; но онъ тотчасъ составилъ новый планъ атаки.
Онъ помолчалъ, вынулъ одну удочку, перекинулъ и, улыбаясь, обратился къ брату:
— Ну, позволь… Во-первыхъ, пунктъ медицинскій понадобился. Вотъ мы для Агаѳьи Михайловны послали за земскимъ докторомъ.
— Ну, я думаю, что рука останется кривою.
— Это еще вопросъ… Потомъ грамотный мужикъ, работникъ, тебѣ же нужнѣе и дороже.
— Нѣтъ, у кого хочешь спроси, — рѣшительно отвѣчалъ Константинъ Левинъ, — грамотный, какъ работникъ, гораздо хуже. И дорогъ починить нельзя; а мосты, какъ поставятъ, такъ и украдутъ.
— Впрочемъ, — нахмурившись сказалъ Сергѣй Ивановичъ, не любившій противорѣчій и въ особенности такихъ, которыя безпрестанно перескакивали съ одного на другое и безъ всякой связи вводили новые доводы, такъ что нельзя было знать, на что отвѣчать, — впрочемъ, не въ томъ дѣло. Позволь. Признаешь ли ты, что образованіе есть благо для народа?
— Признаю, — сказалъ Левинъ нечаянно и тотчасъ же подумалъ, что онъ сказалъ не то, что думаетъ. Онъ чувствовалъ, что, если онъ признаетъ это, ему будетъ доказано, что онъ говоритъ пустяки, не имѣющіе никакого смысла. Какъ это будетъ ему доказано, онъ не зналъ, но зналъ, что это несомнѣнно логически будетъ ему доказано, и онъ ждалъ этого доказательства.
Доводъ вышелъ гораздо проще, чѣмъ того ожидалъ Константинъ Левинъ.
— Если ты признаешь это благомъ, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, — то ты, какъ честный человѣкъ, не можешь не любить и не сочувствовать такому дѣлу и потому не желать работать для него.
— Но я еще не признаю этого дѣла хорошимъ, — покраснѣвъ сказалъ Константинъ Левинъ.
— Какъ? Да ты сейчасъ сказалъ…
— То-есть я не признаю его ни хорошимъ, ни возможнымъ.
— Этого ты не можешь знать, не сдѣлавъ усилій.
— Ну, положимъ, — сказалъ Левинъ, хотя вовсе не полагалъ этого, — положимъ, что это такъ; но я все-таки не вижу, для чего я буду объ этомъ заботиться.
— То-есть какъ?
— Нѣтъ, ужъ если мы разговорились, то объясни мнѣ съ философской точки зрѣнія, — сказалъ Левинъ.
— Я не понимаю, къ чему тутъ философія, — сказалъ Сергѣй Ивановичъ, какъ показалось Левину, такимъ тономъ, какъ будто онъ не признавалъ права брата разсуждать о философіи. И это раздражило Левина.
— Вотъ къ чему! — горячась заговорилъ онъ. — Я думаю, что двигатель всѣхъ нашихъ дѣйствій есть все-таки личное счастіе. Теперь въ земскихъ учрежденіяхъ я, какъ дворянинъ, не вижу ничего, что бы содѣйствовало моему благосостоянію. Дороги не лучше и не могутъ быть лучше; лошади мои везутъ меня и по дурнымъ. Доктора и пункта мнѣ не нужно. Мировой судья мнѣ не нуженъ, — я никогда не обращаюсь къ нему и не обращусь. Школы мнѣ не только не нужны, но даже вредны, какъ я тебѣ говорилъ. Для меня земскія учрежденія просто повинность платить восемнадцать копеекъ съ десятины, ѣздить въ городъ, ночевать съ клопами и слушать всякій вздоръ и гадости, а личный интересъ меня не побуждаетъ.
— Позволь, — перебилъ съ улыбкой Сергѣй Ивановичъ, — личный интересъ не побуждалъ насъ работать для освобожденія крестьянъ, а мы работали.
— Нѣтъ! — все болѣе горячась, перебилъ Константинъ. — Освобожденіе крестьянъ было другое дѣло. Тутъ былъ личный интересъ. Хотѣлось сбросить съ себя это ярмо, которое давило насъ, всѣхъ хорошихъ людей. Но быть гласнымъ, разсуждать о томъ, сколько золотарей нужно и какъ трубы провести въ городѣ, гдѣ я не живу; быть присяжнымъ и судить мужика, укравшаго ветчину, и шесть часовъ слушать всякій вздоръ, который мелютъ защитники и прокуроры, и какъ предсѣдатель спрашиваетъ у моего старика Алешки-дурачка: „признаете ли вы, господинъ подсудимый, фактъ похищенія ветчины?“ — „Ась?“
Константинъ Левинъ уже отвлекся, сталъ представлять предсѣдателя и Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идетъ къ дѣлу.
Но Сергѣй Ивановичъ пожалъ плечами.
— Ну, такъ что ты хочешь сказать?
— Я только хочу сказать, что тѣ права, которыя меня… мой интересъ затрогиваютъ, я буду всегда защищать всѣми силами; что, когда у насъ, у студентовъ, дѣлали обыскъ и читали наши письма жандармы, я готовъ всѣми силами защищать эти права, защищать мои права образованія, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрогиваетъ судьбу моихъ дѣтей, братьевъ и меня самого; я готовъ обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распредѣлить сорокъ тысячъ земскихъ денегъ, или Алешу-дурачка судить, я не понимаю и не могу.
Константинъ Левинъ говорилъ такъ, какъ будто прорвало плотину его словъ. Сергѣй Ивановичъ улыбнулся.
— А завтра ты будешь судиться: что же, тебѣ пріятнѣе было бы, чтобы тебя судили въ старой уголовной палатѣ?
— Я не буду судиться. Я никого не зарѣжу, и мнѣ этого не нужно. Ну ужъ! — продолжалъ онъ, опять перескакивая къ совершенно не идущему къ дѣлу, — наши земскія учрежденія и все это — похоже на березки, которыя мы натыкали, какъ въ Троицынъ день, для того чтобы было похоже на лѣсъ, который самъ выросъ въ Европѣ, и не могу я отъ души поливать и вѣрить въ эти березки.
Сергѣй Ивановичъ пожалъ только плечами, выражая этимъ жестомъ удивленіе тому, откуда теперь явились въ ихъ спорѣ эти березки, хотя онъ тотчасъ же понялъ то, что́ хотѣлъ сказать этимъ его братъ.
— Позволь, вѣдь этакъ нельзя разсуждать, — замѣтилъ онъ. Но Константину Левину хотѣлось оправдаться въ томъ недостаткѣ, который онъ зналъ за собой, — въ равнодушіи къ общему благу, и онъ продолжалъ:
— Я думаю, — сказалъ Константинъ, — что никакая дѣятельность не можетъ быть прочна, если она не имѣетъ основы въ личномъ интересѣ. Это общая истина, философская, — сказалъ онъ, съ рѣшительностью повторяя слово философская, какъ будто желая показать, что онъ тоже имѣетъ право, какъ и всякій, говорить о философіи.
Сергѣй Ивановичъ еще разъ улыбнулся. „И у него тамъ тоже какая-то свая философія есть на службу своихъ наклонностей“, подумалъ онъ.
— Ну, ужъ о философіи ты оставь, — сказалъ онъ. — Главная задача философіи всѣхъ вѣковъ состоитъ именно въ томъ, чтобы найти ту необходимую связь, которая существуетъ между личнымъ интересомъ и общимъ. Но это не къ дѣлу, а къ дѣлу то, что мнѣ только нужно поправить твое сравненіе. Березки не натыканы, а которыя посажены, которыя посѣяны, и съ ними надо обращаться осторожнѣе. Только тѣ народы имѣютъ будущность, только тѣ народы можно назвать историческими, которые имѣютъ чутье къ тому, что́ важно и значительно въ ихъ учрежденіяхъ, и дорожатъ ими.
И Сергѣй Ивановичъ перенесъ вопросъ въ область философски-историческую, недоступную для Константина Левина, и показалъ ему всю несправедливость его взгляда. — Что же касается до того, что тебѣ это не нравится, то, извини меня, это наша русская лѣнь и барство, а я увѣренъ, что у тебя это временное заблужденіе и пройдетъ.
Константинъ молчалъ. Онъ чувствовалъ, что онъ разбитъ со всѣхъ сторонъ, но онъ чувствовалъ вмѣстѣ съ тѣмъ, что то, что онъ хотѣлъ сказать, было не понято его братомъ. Онъ не зналъ только, почему это было не понято: потому ли, что онъ не умѣлъ сказать ясно то, что хотѣлъ, потому ли, что братъ не хотѣлъ, или потому, что не могъ его понять. Но онъ не сталъ углубляться въ эти мысли и, не возражая брату, задумался о совершенно другомъ, личномъ своемъ дѣлѣ.
Сергѣй Ивановичъ замоталъ послѣднюю удочку, отвязалъ лошадь, и они поѣхали.