чевать съ клопами и слушать всякій вздоръ и гадости, а личный интересъ меня не побуждаетъ.
— Позволь, — перебилъ съ улыбкой Сергѣй Ивановичъ, — личный интересъ не побуждалъ насъ работать для освобожденія крестьянъ, а мы работали.
— Нѣтъ! — все болѣе горячась, перебилъ Константинъ. — Освобожденіе крестьянъ было другое дѣло. Тутъ былъ личный интересъ. Хотѣлось сбросить съ себя это ярмо, которое давило насъ, всѣхъ хорошихъ людей. Но быть гласнымъ, разсуждать о томъ, сколько золотарей нужно и какъ трубы провести въ городѣ, гдѣ я не живу; быть присяжнымъ и судить мужика, укравшаго ветчину, и шесть часовъ слушать всякій вздоръ, который мелютъ защитники и прокуроры, и какъ предсѣдатель спрашиваетъ у моего старика Алешки-дурачка: „признаете ли вы, господинъ подсудимый, фактъ похищенія ветчины?“ — „Ась?“
Константинъ Левинъ уже отвлекся, сталъ представлять предсѣдателя и Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идетъ къ дѣлу.
Но Сергѣй Ивановичъ пожалъ плечами.
— Ну, такъ что ты хочешь сказать?
— Я только хочу сказать, что тѣ права, которыя меня… мой интересъ затрогиваютъ, я буду всегда защищать всѣми силами; что, когда у насъ, у студентовъ, дѣлали обыскъ и читали наши письма жандармы, я готовъ всѣми силами защищать эти права, защищать мои права образованія, свободы. Я понимаю военную повинность, которая затрогиваетъ судьбу моихъ дѣтей, братьевъ и меня самого; я готовъ обсуждать то, что меня касается; но судить, куда распредѣлить сорокъ тысячъ земскихъ денегъ, или Алешу-дурачка судить, я не понимаю и не могу.
Константинъ Левинъ говорилъ такъ, какъ будто прорвало плотину его словъ. Сергѣй Ивановичъ улыбнулся.
— А завтра ты будешь судиться: что же, тебѣ пріятнѣе было бы, чтобы тебя судили въ старой уголовной палатѣ?
— Я не буду судиться. Я никого не зарѣжу, и мнѣ этого
