Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XVII/ДО
| ← Часть II, глава XVI | Анна Каренина — Часть II, глава XVII | Часть II, глава XVIII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 217—222. |
Степанъ Аркадьевичъ, съ оттопыреннымъ карманомъ серій, которыя за три мѣсяца впередъ отдалъ ему купецъ, вошелъ наверхъ. Дѣло съ лѣсомъ было кончено, деньги въ карманѣ, тяга была прекрасная и Степанъ Аркадьевичъ находился въ самомъ веселомъ расположеніи духа, а потому ему особенно хотѣлось разсѣять дурное настроеніе, нашедшее на Левина. Ему хотѣлось окончить день за ужиномъ такъ же пріятно, какъ онъ былъ начатъ.
Дѣйствительно, Левинъ былъ не въ духѣ и, несмотря на все свое желаніе быть ласковымъ и любезнымъ со своимъ милымъ гостемъ, не могъ преодолѣлъ себя. Хмель извѣстія о томъ, что Кити не вышла замужъ, понемногу начиналъ разбирать его.
Кити не замужемъ и больна, и больна отъ любви къ человѣку, который пренебрегъ ею. Это оскорбленіе какъ будто падало на него. Вронскій пренебрегъ ею, а она пренебрегла имъ, Левинымъ. Слѣдовательно Вронскій имѣлъ право презирать Левина и потому былъ ему врагъ. Но этого всего не думалъ Левинъ. Онъ смутно чувствовалъ, что въ этомъ что-то есть оскорбительное для него, и сердился теперь не на то, что разстроило его, а придирался ко всему, что представлялось ему. Глупая продажа лѣса, обманъ, на который попался Облонскій и который совершился у него въ домѣ, раздражалъ его.
— Ну, кончилъ? — сказалъ онъ, встрѣчая наверху Степана Аркадьевича. — Хочешь ужинать?
— Да, не откажусь. Какой аппетитъ у меня въ деревнѣ, чудо! Что жъ ты Рябинину не предложилъ поѣсть?
— А, чортъ съ нимъ!
— Однако какъ ты обходишься съ нимъ! — сказалъ Облонскій. — Ты и руки ему не подалъ. Отчего же не подать ему руки?
— Оттого что я лакею не подамъ руки, а лакей во сто разъ лучше его.
— Какой ты однако ретроградъ! А сліяніе сословій! — сказалъ Облонскій.
— Кому пріятно сливаться — на здоровье, а мнѣ противно.
— Ты, я вижу, рѣшительно ретроградъ.
— Право, я никогда не думалъ, кто я. Я — Константинъ Левинъ, больше ничего.
— И Константинъ Левинъ, который очень не въ духѣ, — улыбаясь сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Да, я не въ духѣ и знаешь отъ чего? Отъ, извини меня, твоей глупой продажи…
Степанъ Аркадьевичъ добродушно сморщился, какъ человѣкъ, котораго безвинно обижаютъ и разстраиваютъ.
— Ну, полно, — сказалъ онъ. — Когда бывало, чтобы кто-нибудь что-нибудь продалъ и ему бы не сказали сейчасъ же послѣ продажи: „это гораздо дороже стоитъ“ ? А покуда продаютъ, никто не даетъ… Нѣтъ, я вижу, у тебя есть зубъ противъ этого несчастнаго Рябинина.
— Можетъ быть и есть. А ты знаешь за что? Ты скажешь опять, что я ретроградъ или еще какое страшное слово; но все-таки мнѣ досадно и обидно видѣть это, со всѣхъ сторонъ совершающееся, обѣднѣніе дворянства, къ которому я принадлежу и, несмотря на сліяніе сословій, очень радъ, что принадлежу… И обѣднѣніе не вслѣдствіе роскоши. Это бы ничего; прожить по-барски — это дворянское дѣло, это только дворяне умѣютъ. Теперь мужики около насъ скупаютъ земли, — мнѣ не обидно. Баринъ ничего не дѣлаетъ, мужикъ работаетъ и вытѣсняетъ празднаго человѣка. Такъ должно быть. И я очень радъ мужику. Но мнѣ обидно смотрѣть на это обѣднѣніе по какой-то, не знаю какъ назвать, невинности. Тутъ арендаторъ-полякъ купилъ за полцѣны у барыни, которая живетъ въ Ниццѣ, чудесное имѣніе. Тутъ отдаютъ купцу въ аренду за рубль десятину земли, которая стоитъ десять рублей. Тутъ ты безъ всякой причины подарилъ этому плуту тридцать тысячъ.
— Такъ что же? считать каждое дерево?
— Непремѣнно считать. А вотъ ты не считалъ, а Рябининъ считалъ. У дѣтей Рябинина будутъ средства къ жизни и образованію, а у твоихъ, пожалуй, не будетъ!
— Ну, ужъ извини меня, но есть что-то мизерное въ этомъ считаньи. У насъ свои занятія, у нихъ свои, и имъ надо барыши. Ну, впрочемъ, дѣло сдѣлано, и конецъ. А вотъ и глазунья, самая моя любимая яичница. И Агаѳья Михайловна дастъ намъ этого травничку чудеснаго…
Степанъ Аркадьевичъ сѣлъ къ столу и началъ шутить съ Агаѳьей Михайловной, увѣряя ее, что такого обѣда и ужина онъ давно не ѣлъ.
— Вотъ вы хоть похвалите, — сказала Агаѳья Михайловна, — а Константинъ Дмитричъ, что ему ни подай, хоть хлѣба корку, — поѣлъ и пошелъ.
Какъ ни старался Левинъ преодолѣть себя, онъ былъ мраченъ и молчаливъ. Ему нужно было сдѣлать одинъ вопросъ Степану Аркадьевичу, но онъ не могъ рѣшиться и не находилъ ни формы, ни времени, какъ и когда его сдѣлать. Степанъ Аркадьевичъ уже сошелъ къ себѣ внизъ, раздѣлся, опять умылся, облекся въ гофрированную ночную рубашку и легъ, а Левинъ все медлилъ у него въ комнатѣ, говоря о разныхъ пустякахъ и не будучи въ силахъ спросить, что хотѣлъ.
— Какъ это удивительно дѣлаютъ мыло, — сказалъ онъ, оглядывая и развертывая душистый кусокъ мыла, который для гостя приготовила Агаѳья Михайловна, но котораго Облонскій не употреблялъ. — Ты посмотри, вѣдь это произведеніе искусства.
— Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствованіе, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, влажно и блаженно зѣвая. — Театры, напримѣръ, и эти увеселительныя… а-а-а! — зѣвалъ онъ. — Электрическій свѣтъ вездѣ… а-а!
— Да, электрическій свѣтъ, — сказалъ Левинъ. — Да. Ну, а гдѣ Вронскій теперь? — спросилъ онъ, вдругъ положивъ мыло.
— Вронскій? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, остановивъ зѣвоту: — онъ въ Петербургѣ. Уѣхалъ вскорѣ послѣ тебя и затѣмъ ни разу не былъ въ Москвѣ. И знаешь, Костя, я тебѣ правду скажу, — продолжалъ онъ, облокотившись на столъ и положивъ на руку свое красивое румяное лицо, изъ котораго свѣтились, какъ звѣзды, масленые добрые и сонные глаза. — Ты самъ былъ виноватъ. Ты испугался соперника. А я, какъ и тогда тебѣ говорилъ, я не знаю, на чьей сторонѣ было болѣе шансовъ. Отчего ты не шелъ напроломъ? Я тебѣ говорилъ тогда, что… — онъ зѣвнулъ однѣми челюстями, не раскрывая рта.
„Знаетъ онъ или не знаетъ, что я дѣлалъ предложеніе? — подумалъ Левинъ, глядя на него. — Да, что-то есть хитрое, дипломатическое въ его лицѣ“, и, чувствуя, что краснѣетъ, онъ молча смотрѣлъ прямо въ глаза Степана Аркадьевича.
— Если было съ ея стороны что-нибудь тогда, то это было увлеченіе внѣшностью, — продолжалъ Облонскій. — Этотъ, знаешь, совершенный аристократизмъ и будущее положеніе въ свѣтѣ подѣйствовали не на нее, а на мать.
Левинъ нахмурился. Оскорбленіе отказа, черезъ которое онъ прошелъ, какъ будто свѣжею, только что полученною раной зажгло его въ сердцѣ. Но онъ былъ дома, а дома стѣны помогаютъ.
— Постой, постой, — заговорилъ онъ, перебивая Облонскаго. — Ты говоришь: аристократизмъ. А позволь тебя спросить, въ чемъ состоитъ этотъ аристократизмъ Вронскаго или кого бы то ни было, — такой аристократизмъ, чтобы можно было пренебречь мной? Ты считаешь Вронскаго аристократомъ, но я нѣтъ. Человѣкъ, отецъ котораго вылѣзъ изъ ничего пронырствомъ, мать котораго Богъ знаетъ съ кѣмъ ни была въ связи… Нѣтъ, ужъ извини, но я считаю аристократомъ себя и людей подобныхъ мнѣ, которые въ прошедшемъ могутъ указать на три-четыре честныя поколѣнія семей, находившихся на высшей степени образованія (дарованіе и умъ — это другое дѣло), и которые никогда ни передъ кѣмъ не подличали, никогда ни въ комъ не нуждались, какъ жили мой отецъ, мой дѣдъ. И я знаю много такихъ. Тебѣ низко кажется, что я считаю деревья въ лѣсу, а ты даришь тридцать тысячъ Рябинину; но ты получишь аренду и не знаю еще что, а я не получу и потому дорожу родовымъ и трудовымъ… Мы аристократы, а не тѣ, которые могутъ существовать только подачками отъ сильныхъ міра сего и кого купить можно за двугривенный.
— Да на кого ты? Я съ тобой согласенъ, — говорилъ Степанъ Аркадьевичъ искренно и весело, хотя чувствовалъ, что Левинъ подъ именемъ тѣхъ, кого можно купить за двугривенный, разумѣлъ и его. Оживленіе Левина ему искренно нравилось. — На кого ты? Хотя многое и неправда, что ты говоришь про Вронскаго, но я не про то говорю. Я говорю тебѣ прямо: я на твоемъ мѣстѣ поѣхалъ бы со мной въ Москву и…
— Нѣтъ, я не знаю, знаешь ли ты или нѣтъ, но мнѣ все равно. И я скажу тебѣ: я сдѣлалъ предложеніе и получилъ отказъ, и Катерина Александровна для меня теперь тяжелое и постыдное воспоминаніе.
— Отчего? Вотъ вздоръ!
— Но не будемъ говорить. Извини меня пожалуйста, если я былъ грубъ съ тобой, — сказалъ Левинъ. Теперь, высказавъ все, онъ опять сталъ тѣмъ, какимъ былъ поутру. — Ты не сердишься на меня, Стива? пожалуйста, не сердись, — сказалъ онъ и, улыбаясь, взялъ его за руку.
— Да нѣтъ, нисколько, и не за что. Я радъ, что мы объяснились. А знаешь, утренняя тяга бываетъ хороша. Не поѣхать ли? Я бы такъ и не спалъ, а прямо съ тяги на станцію.
— И прекрасно.