зунья, самая моя любимая яичница. И Агаѳья Михайловна дастъ намъ этого травничку чудеснаго…
Степанъ Аркадьевичъ сѣлъ къ столу и началъ шутить съ Агаѳьей Михайловной, увѣряя ее, что такого обѣда и ужина онъ давно не ѣлъ.
— Вотъ вы хоть похвалите, — сказала Агаѳья Михайловна, — а Константинъ Дмитричъ, что ему ни подай, хоть хлѣба корку, — поѣлъ и пошелъ.
Какъ ни старался Левинъ преодолѣть себя, онъ былъ мраченъ и молчаливъ. Ему нужно было сдѣлать одинъ вопросъ Степану Аркадьевичу, но онъ не могъ рѣшиться и не находилъ ни формы, ни времени, какъ и когда его сдѣлать. Степанъ Аркадьевичъ уже сошелъ къ себѣ внизъ, раздѣлся, опять умылся, облекся въ гофрированную ночную рубашку и легъ, а Левинъ все медлилъ у него въ комнатѣ, говоря о разныхъ пустякахъ и не будучи въ силахъ спросить, что хотѣлъ.
— Какъ это удивительно дѣлаютъ мыло, — сказалъ онъ, оглядывая и развертывая душистый кусокъ мыла, который для гостя приготовила Агаѳья Михайловна, но котораго Облонскій не употреблялъ. — Ты посмотри, вѣдь это произведеніе искусства.
— Да, до всего дошло теперь всякое усовершенствованіе, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, влажно и блаженно зѣвая. — Театры, напримѣръ, и эти увеселительныя… а-а-а! — зѣвалъ онъ. — Электрическій свѣтъ вездѣ… а-а!
— Да, электрическій свѣтъ, — сказалъ Левинъ. — Да. Ну, а гдѣ Вронскій теперь? — спросилъ онъ, вдругъ положивъ мыло.
— Вронскій? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, остановивъ зѣвоту: — онъ въ Петербургѣ. Уѣхалъ вскорѣ послѣ тебя и затѣмъ ни разу не былъ въ Москвѣ. И знаешь, Костя, я тебѣ правду скажу, — продолжалъ онъ, облокотившись на столъ и положивъ на руку свое красивое румяное лицо, изъ котораго свѣтились, какъ звѣзды, масленые добрые и сонные глаза. — Ты самъ былъ виноватъ. Ты испугался соперника. А я, какъ и тогда тебѣ говорилъ, я не знаю, на чьей сторонѣ было болѣе
