Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава XIV/ДО
| ← Часть II, глава XIII | Анна Каренина — Часть II, глава XIV | Часть II, глава XV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 204—209. |
Подъѣзжая домой въ самомъ веселомъ расположеніи духа, Левинъ услыхалъ колокольчикъ со стороны главнаго подъѣзда къ дому.
„Да это съ желѣзной дороги, — подумалъ онъ, — самое время московскаго поѣзда… Кто бы это? Что если это братъ Николай? Онъ вѣдь сказалъ: можетъ быть уѣду на воды, а можетъ быть къ тебѣ пріѣду“. Ему страшно и непріятно стало въ первую минуту, что присутствіе брата Николая разстроитъ это его счастливое весеннее расположеніе. Но ему стало стыдно за это чувство, и тотчасъ же онъ какъ бы раскрылъ свои душевныя объятія и съ умиленною радостью ожидалъ и желалъ теперь всею душой, чтобы это былъ братъ. Онъ тронулъ лошадь и, выѣхавъ за акацію, увидалъ подъѣзжавшую ямскую тройку съ желѣзнодорожной станціи и господина въ шубѣ. Это не былъ братъ. „Ахъ, если бы кто-нибудь пріятный человѣкъ, съ кѣмъ бы поговорить“, подумалъ онъ.
— А! — радостно прокричалъ Левинъ, поднимая обѣ руки кверху. — Вотъ радостный-то гость! Ахъ, какъ я радъ тебѣ! — вскрикнулъ онъ, узнавъ Степана Аркадьевича.
„Узнаю вѣрно, вышла ли, или когда выходитъ замужъ“, подумалъ онъ.
И въ этотъ прекрасный весенній день онъ почувствовалъ, что воспоминаніе о ней совсѣмъ не больно ему.
— Что, не ждалъ? — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, вылѣзая изъ саней, съ комкомъ грязи на переносицѣ, на щекѣ и брови, но сіяющій весельемъ и здоровьемъ. — Пріѣхалъ тебя видѣть — разъ, — сказалъ онъ, обнимая и цѣлуя его, — на тягѣ постоять — два, и лѣсъ въ Ергушовѣ продать — три.
— Прекрасно! А какова весна? Какъ это ты на саняхъ доѣхалъ?
— Въ телѣгѣ еще хуже, Константинъ Дмитричъ, — отвѣчалъ знакомый ямщикъ.
— Ну, я очень, очень радъ тебѣ, — искренно улыбаясь дѣтски-радостною улыбкой, сказалъ Левинъ.
Левинъ провелъ своего гостя въ комнату для пріѣзжихъ, куда и были внесены вещи Степана Аркадьевича: мѣшокъ, ружье въ чехлѣ, сумка для сигаръ, и, оставивъ его умываться и переодѣваться, самъ пока прошелъ въ контору сказать о пахотѣ и клеверѣ. Агаѳья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встрѣтила его въ передней вопросами насчетъ обѣда.
— Какъ хотите дѣлайте, только поскорѣе, — сказалъ онъ и пошелъ къ приказчику.
Когда онъ вернулся, Степанъ Аркадьевичъ, вымытый, расчесанный и сіяя улыбкой, выходилъ изъ своей двери, и они вмѣстѣ пошли наверхъ.
— Ну, какъ я радъ, что добрался до тебя! Теперь я пойму, въ чемъ состоятъ тѣ таинства, которыя ты тутъ совершаешь. Но нѣтъ, право, я завидую тебѣ. Какой домъ, какъ славно все! Свѣтло, весело, — говорилъ Степанъ Аркадьевичъ, забывая, что не всегда бываетъ весна и ясные дни, какъ нынче. — И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнѣе было бы хорошенькую горничную въ фартучкѣ; но съ твоимъ монашествомъ и строгимъ стилемъ это очень хорошо.
Степанъ Аркадьевичъ разсказалъ много интересныхъ новостей и въ особенности интересную для Левина новость, что братъ его Сергѣй Ивановичъ собирался на нынѣшнее лѣто къ нему въ деревню.
Ни одного слова Степанъ Аркадьевичъ не сказалъ про Кити и вообще Щербацкихъ; только передалъ поклонъ жены. Левинъ былъ ему благодаренъ за его деликатность и былъ очень радъ гостю. Какъ всегда, у него за время его уединенія набиралось пропасть мыслей и чувствъ, которыхъ онъ не могъ передать окружающимъ, и теперь онъ изливалъ въ Степана Аркадьевича и поэтическую радость весны, и неудачи, и планы хозяйства, и мысли, и замѣчанія о книгахъ, которыя онъ читалъ, и въ особенности идею своего сочиненія, основу котораго, хотя онъ самъ и не замѣчалъ этого, составляла критика всѣхъ старыхъ сочиненій о хозяйствѣ. Степанъ Аркадьевичъ, всегда милый, понимающій все съ намека, въ этотъ пріѣздъ былъ особенно милъ, и Левинъ замѣтилъ въ немъ еще новую, польстившую ему, черту уваженія и какъ будто нѣясности къ себѣ.
Старанія Агаѳьи Михайловны и повара, чтобы обѣдъ былъ особенно хорошъ, имѣли своимъ послѣдствіемъ только то, что оба проголодавшіеся пріятеля, подсѣвъ къ закускѣ, наѣлись хлѣба съ масломъ, полотка и соленыхъ грибовъ, и еще то, что Левинъ велѣлъ подать супъ безъ пирожковъ, которыми поваръ хотѣлъ особенно удивить гостя. Но Степанъ Аркадьевичъ, хотя и привыкшій къ другимъ обѣдамъ, все находилъ превосходнымъ: и травникъ, и хлѣбъ, и масло, и особенно полотокъ, и грибки, и крапивныя щи, и курица подъ бѣлымъ соусомъ, и бѣлое крымское вино — все было превосходно и чудесно.
— Отлично, отлично, — говорилъ онъ, закуривая толстую папиросу послѣ жаркого. — Я къ тебѣ точно съ парохода послѣ шума и тряски на тихій берегъ вышелъ. Такъ ты говоришь, что самый элементъ рабочаго долженъ быть изучаемъ и руководить въ выборѣ пріемовъ хозяйства. Я вѣдь въ этомъ профанъ; но мнѣ кажется, что теорія и приложеніе ея будетъ имѣть вліяніе и на рабочаго.
— Да, но постой: я говорю не о политической экономіи, я говорю о наукѣ хозяйства. Она должна быть какъ естественныя науки и наблюдать данныя явленія и рабочаго съ его экономическимъ, этнографическимъ…
Въ это время вошла Агаѳья Михайловна съ вареньемъ.
— Ну, Агаѳья Ѳедоровна, — сказалъ ей Степанъ Аркадьевичъ, цѣлуя кончики своихъ пухлыхъ пальцевъ, — какой полотокъ у васъ, какой травничокъ!.. А что, не пора ли, Костя? — прибавилъ онъ.
Левинъ взглянулъ въ окно на спускавшееся за оголенныя макушки лѣса солнце.
— Пора, пора, — сказалъ онъ. — Кузьма, закладывать линейку! — и побѣжалъ внизъ.
Степанъ Аркадьевичъ, сойдя внизъ, самъ аккуратно снялъ парусиновый чехолъ съ лакированнаго ящика и, отворивъ его, сталъ собирать свое дорогое, новаго фасона, ружье. Кузьма, уже чуявшій большую дачу на водку, не отходилъ отъ Степана Аркадьевича и надѣвалъ ему и чулки, и сапоги, что́ Степанъ Аркадьевичъ охотно предоставлялъ ему дѣлать.
— Прикажи, Костя, если пріѣдетъ Рябининъ купецъ — я ему велѣлъ нынче пріѣхать — принять и подождать…
— А ты развѣ Рябинину продаешь лѣсъ?
— Да. Ты развѣ знаешь его?
— Какъ же, знаю. Я съ нимъ имѣлъ дѣло „положительно и окончательно“.
Степанъ Аркадьевичъ засмѣялся. „Окончательно и положительно“ были любимыя слова купца.
— Да, онъ удивительно смѣшно говоритъ. Поняла, куда хозяинъ идетъ! — прибавилъ онъ, потрепавъ рукой Ласку, которая, подвизгивая, вилась около Левина и лизала то его руку, то его сапоги и ружье.
Долгуша уже стояла у крыльца, когда они вышли.
— Я велѣлъ заложить, хотя недалеко; а то пѣшкомъ пройдемъ?
— Нѣтъ, лучше поѣдемъ, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, подходя къ долгушѣ. Онъ сѣлъ, обернулъ себѣ ноги тигровымъ пледомъ и закурилъ сигару. — Какъ это ты не куришь! Сигара — это такое не то что удовольствіе, а вѣнецъ и признакъ удовольствія. Вотъ это жизнь! Какъ хорошо! Вотъ бы какъ я желалъ жить!
— Да кто же тебѣ мѣшаетъ? — улыбаясь сказалъ Левинъ.
— Нѣтъ, ты счастливый человѣкъ. — Все, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей любишь — есть, собаки — есть, охота — есть, хозяйство — есть.
— Можетъ быть оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о томъ, чего нѣтъ, — сказалъ Левинъ, вспомнивъ о Кити.
Степанъ Аркадьевичъ понялъ, поглядѣлъ на него, но ничего не сказалъ.
Левинъ былъ благодаренъ Облонскому за то, что тотъ, со своимъ всегдашнимъ тактомъ, замѣтивъ, что Левинъ боялся разговора о Щербацкихъ, ничего не говорилъ о нихъ; но теперь Левину уже хотѣлось узнать то, что его такъ мучило, но онъ не смѣлъ заговорить.
— Ну, что твои дѣла, какъ? — сказалъ Левинъ, подумавъ о томъ, какъ не хорошо съ его стороны думать только о себѣ.
Глаза Степана Аркадьевича весело заблестѣли.
— Ты вѣдь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паекъ, по-твоему это преступленіе; а я не признаю жизни безъ любви, — сказалъ онъ, понявъ по-своему вопросъ Левина. — Что жъ дѣлать, я такъ сотворенъ. И право, такъ мало дѣлается этимъ кому-нибудь зла, а себѣ столько удовольствія…
— Что жъ, или новое что-нибудь? — спросилъ Левинъ.
— Есть, братъ! Вотъ видишь ли, ты знаешь типъ женщинъ Оссіановскихъ… женщинъ, которыхъ видишь во снѣ… Вотъ эти женщины бываютъ наяву… и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предметъ, что сколько ты ни изучай ее, все будетъ совершенно новое.
— Такъ ужъ лучше не изучать.
— Нѣтъ. Какой-то математикъ сказалъ, что наслажденіе не въ открытіи истины, но въ исканіи ея.
Левинъ слушалъ молча и, несмотря на всѣ усилія, которыя онъ дѣлалъ надъ собой, онъ никакъ не могъ перенестись въ душу своего пріятеля и понять его чувства и прелесть изученія такихъ женщинъ.