Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава VIII/ДО
| ← Часть II, глава VII | Анна Каренина — Часть II, глава VIII | Часть II, глава IX → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 182—186. |
Алексѣй Александровичъ ничего особеннаго и неприличнаго не нашелъ въ томъ, что жена его сидѣла съ Вронскимъ у особаго стола и о чемъ-то оживленно разговаривала; но онъ замѣтилъ, что другимъ въ гостиной это показалось чѣмъ-то особеннымъ и неприличнымъ, и потому это показалось неприличнымъ и ему. Онъ рѣшилъ, что нужно сказать объ этомъ женѣ.
Вернувшись домой, Алексѣй Александровичъ прошелъ къ себѣ въ кабинетъ, какъ онъ это дѣлалъ обыкновенно, и сѣлъ въ кресло, развернувъ на заложенномъ разрѣзнымъ ножомъ мѣстѣ книгу о папизмѣ, и читалъ до часу, какъ обыкновенно дѣлалъ; только изрѣдка онъ потиралъ себѣ высокій лобъ и встряхивалъ голову, какъ бы отгоняя что-то. Въ обычный часъ онъ всталъ и сдѣлалъ свой ночной туалетъ. Анны Аркадьевны еще не было. Съ книгою подъ мышкой онъ пришелъ наверхъ; но въ нынѣшній вечеръ, вмѣсто обычныхъ мыслей и соображеній о служебныхъ дѣлахъ, мысли его были наполнены женою и чѣм-то непріятнымъ, случившимся съ нею. Онъ, противно своей привычкѣ, не легъ въ постель, а, заложивъ за спину сцѣпившіяся руки, принялся ходить взадъ и впередъ по комнатамъ. Онъ не могъ лечь, чувствуя, что ему прежде необходимо обдумать вновь возникшее обстоятельство.
Когда Алексѣй Александровичъ рѣшилъ самъ съ собой, что нужно переговорить съ женой, ему казалось это очень легко и просто; но теперь, когда онъ сталъ обдумывать это вновь возникшее обстоятельство, она показалось ему очень сложнымъ и затруднительнымъ.
Алексѣй Александровичъ былъ не ревнивъ. Ревность, по его убѣжденію, оскорбляетъ жену, и къ женѣ должно имѣть довѣріе. Почему должно имѣть довѣріе, то-есть полную увѣренность въ томъ, что его молодая жена всегда будетъ его любить, онъ себя не спрашивалъ; но онъ не испытывалъ недовѣрія, потому имѣлъ довѣріе и говорилъ себѣ, что надо его имѣть. Теперь же, хотя убѣжденіе его о томъ, что ревность есть постыдное чувство и что нужно имѣть довѣріе, и не было разрушено, онъ чувствовалъ, что стоитъ лицомъ къ лицу предъ чѣмъ-то нелогичнымъ и безтолковымъ, и не зналъ, что надо дѣлать. Алексѣй Александровичъ стоялъ лицомъ къ лицу предъ жизнью, предъ возможностью въ его женѣ любви къ кому-нибудь, кромѣ него, и это-то казалось ему очень безтолковымъ и непонятнымъ, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексѣй Александровичъ прожилъ и проработалъ въ сферахъ служебныхъ, имѣющихъ дѣло съ отраженіями жизни. И каждый разъ, когда онъ сталкивался съ самою жизнью, онъ отстранялся отъ нея. Теперь онъ испытывалъ чувство, подобное тому, какое испыталъ бы человѣкъ, спокойно прошедшій надъ пропастью по мосту и вдругъ увидавшій, что этотъ мостъ разобранъ и что тамъ пучина. Пучина эта была — сама жизнь, мостъ — та искусственная жизнь, которую прожилъ Алексѣй Александровичъ. Ему въ первый разъ пришли вопросы о возможности для его жены полюбить кого-нибудь, и онъ ужаснулся предъ этимъ.
Онъ не раздѣваясь ходилъ своимъ ровнымъ шагомъ взадъ и впередъ по звучному паркету освѣщенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, въ которой свѣтъ отражался только на большомъ, недавно сдѣланномъ портретѣ его, висѣвшемъ надъ диваномъ, и чрезъ ея кабинетъ, гдѣ горѣли двѣ свѣчи, освѣщая портреты ея родныхъ и пріятельницъ и красивыя, давно близко знакомыя ему бездѣлушки ея письменнаго стола. Чрезъ ея комнату онъ доходилъ до двери спальни и опять поворачивался.
На каждомъ протяженіи своей прогулки, и большею частью на паркетѣ свѣтлой столовой, онъ останавливался и говорилъ себѣ: „Да, это необходимо рѣшитъ и прекратить, высказать свой взглядъ на это и свое рѣшеніе“. И онъ поворачивался назадъ. „Но высказать что же? какое рѣшеніе?“ говорилъ онъ себѣ въ гостиной и не находилъ отвѣта. „Да наконецъ, — спрашивалъ онъ себя предъ поворотомъ въ кабинетъ, — что же случилось? Ничего. Она долго говорила съ нимъ. Ну что же? Мало ли женщина въ свѣтѣ съ кѣмъ можетъ говорить? И потомъ ревновать — значитъ унижать себя и ее“, говорилъ онъ себѣ, входя въ ея кабинетъ; но разсужденіе это, прежде имѣвшее такой вѣсъ для него, теперь ничего не вѣсило и не значило. И онъ отъ двери спальной поворачивался опять къ залѣ; но какъ только онъ входилъ назадъ въ темную гостиную, ему какой-то голосъ говорилъ, что это не такъ и что если другіе замѣтили это, то значитъ, что есть что-нибудь. И онъ опять говорилъ себѣ въ столовой: „Да, это необходимо рѣшить и прекратить и высказать свой взглядъ…“ И опять въ гостиной предъ поворотомъ онъ спрашивалъ себя: какъ рѣшить? И потомъ спрашивалъ себя: что случилось? И отвѣчалъ: ничего, и вспоминалъ о томъ, что ревность есть чувство, унижающее жену; но опять въ гостиной убѣждался, что случилось что-то. Мысли его, какъ и тѣло, совершали полный кругъ, не нападая ни на что новое. Онъ замѣтилъ это, потеръ себѣ лобъ и сѣлъ въ ея кабинетѣ.
Тутъ, глядя на ея столъ съ лежащимъ наверху малахитовымъ бюваромъ и начатою запиской, мысли его вдругъ измѣнились. Онъ сталъ думать о ней, о томъ, что она думаетъ и чувствуетъ. Онъ впервые живо представилъ себѣ ея личную жизнь, ея мысли, ея желанія, и мысль, что у нея можетъ и должна быть свая особенная жизнь, показалась ему такъ страшна, что онъ поспѣшилъ отогнать ее. Это была та пучина, куда ему страшно было заглянуть. Переноситься мыслью и чувствомъ въ другое существо было душевное дѣйствіе, чуждое Алексѣю Александровичу. Онъ считалъ это душевное дѣйствіе вреднымъ и опаснымъ фантазерствомъ.
„И ужаснѣе всего то, — думалъ онъ, — что теперь именно, когда подходитъ къ концу мое дѣло (онъ думалъ о проектѣ, который онъ проводилъ теперь), когда мнѣ нужно все спокойствіе и всѣ силы души, — теперь на меня сваливается эта безсмысленная тревога. Но что же дѣлать? Я не изъ такихъ людей, которые переносятъ безпокойство и тревоги и не имѣютъ силы взглянуть имъ въ лицо“.
— Я долженъ обдумать, рѣшить и отбросить, — проговорилъ онъ вслухъ.
„Вопросы о ея чувствахъ, о томъ, что дѣлалось и можетъ дѣлаться въ ея душѣ, это не мое дѣло, это дѣло ея совѣсти и подлежитъ религіи“, сказалъ онъ себѣ, чувствуя облегченіе при сознаніи, что найденъ тотъ отдѣлъ узаконеній, которому подлежало возникшее обстоятельство.
„Итакъ, — сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, — вопросы о ея чувствахъ и такъ далѣе суть вопросы ея совѣсти, до которой мнѣ не можетъ быть дѣла. Моя же обязанность ясно опредѣляется. Какъ глава семьи, я — лицо, обязанное руководить ею и потому отчасти лицо отвѣтственное; я долженъ указать опасность, которую я вижу, предостеречь и даже употребить власть. Я долженъ ей высказать“.
И въ головѣ Алексѣя Александровича сложилось ясно все, что онъ теперь скажетъ женѣ. Обдумывая, что онъ скажетъ, онъ пожалѣлъ о томъ, что для домашняго употребленія, такъ незамѣтно, онъ долженъ употребить свое время и силы ума; но, несмотря на то, въ головѣ его ясно и отчетливо, какъ докладъ, составилась форма и послѣдовательность предстоящей рѣчи. „Я долженъ сказать и высказать слѣдующее: во-первыхъ, объясненіе значенія общественнаго мнѣнія и приличія; во-вторыхъ, религіозное объясненіе значенія брака; въ-третьихъ, если нужно, указаніе на могущее произойти несчастіе для сына; въ-четвертыхъ, указаніе на ея собственное несчастіе“. И, заложивъ пальцы за пальцы, ладонями книзу, Алексѣй Александровичъ потянулъ, и пальцы затрещали въ суставахъ.
Этотъ жестъ, дурная привычка, — соединеніе рукъ и трещанье пальцевъ, — всегда успокоивалъ его и приводилъ въ аккуратность, которая теперь такъ нужна была ему. У подъѣзда послышался звукъ подъѣхавшей кареты. Алексѣй Александровичъ остановился посреди залы.
На лѣстницу всходили женскіе шаги. Алексѣй Александровичъ, готовый къ своей рѣчи, стоялъ, пожимая свои скрещенные пальцы и ожидая, не треснетъ ли еще гдѣ. Одинъ суставъ треснулъ.
Еще по звуку легкихъ шаговъ на лѣстницѣ онъ почувствовалъ ея приближеніе и, хотя онъ былъ доволенъ своею рѣчью, ему стало страшно за предстоящее объясненіе.