никшее обстоятельство, она показалось ему очень сложнымъ и затруднительнымъ.
Алексѣй Александровичъ былъ не ревнивъ. Ревность, по его убѣжденію, оскорбляетъ жену, и къ женѣ должно имѣть довѣріе. Почему должно имѣть довѣріе, то-есть полную увѣренность въ томъ, что его молодая жена всегда будетъ его любить, онъ себя не спрашивалъ; но онъ не испытывалъ недовѣрія, потому имѣлъ довѣріе и говорилъ себѣ, что надо его имѣть. Теперь же, хотя убѣжденіе его о томъ, что ревность есть постыдное чувство и что нужно имѣть довѣріе, и не было разрушено, онъ чувствовалъ, что стоитъ лицомъ къ лицу предъ чѣмъ-то нелогичнымъ и безтолковымъ, и не зналъ, что надо дѣлать. Алексѣй Александровичъ стоялъ лицомъ къ лицу предъ жизнью, предъ возможностью въ его женѣ любви къ кому-нибудь, кромѣ него, и это-то казалось ему очень безтолковымъ и непонятнымъ, потому что это была сама жизнь. Всю жизнь свою Алексѣй Александровичъ прожилъ и проработалъ въ сферахъ служебныхъ, имѣющихъ дѣло съ отраженіями жизни. И каждый разъ, когда онъ сталкивался съ самою жизнью, онъ отстранялся отъ нея. Теперь онъ испытывалъ чувство, подобное тому, какое испыталъ бы человѣкъ, спокойно прошедшій надъ пропастью по мосту и вдругъ увидавшій, что этотъ мостъ разобранъ и что тамъ пучина. Пучина эта была — сама жизнь, мостъ — та искусственная жизнь, которую прожилъ Алексѣй Александровичъ. Ему въ первый разъ пришли вопросы о возможности для его жены полюбить кого-нибудь, и онъ ужаснулся предъ этимъ.
Онъ не раздѣваясь ходилъ своимъ ровнымъ шагомъ взадъ и впередъ по звучному паркету освѣщенной одною лампой столовой, по ковру темной гостиной, въ которой свѣтъ отражался только на большомъ, недавно сдѣланномъ портретѣ его, висѣвшемъ надъ диваномъ, и чрезъ ея кабинетъ, гдѣ горѣли двѣ свѣчи, освѣщая портреты ея родныхъ и пріятельницъ и красивыя, давно близко знакомыя ему бездѣлушки ея письменнаго
