Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава III/ДО
| ← Часть II, глава II | Анна Каренина — Часть II, глава III | Часть II, глава IV → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 159—163. |
Войдя въ маленькій кабинетъ Кити, хорошенькую, розовенькую, съ куколками vieux saxe, комнатку, такую же молоденькую, розовенькую и веселую, какою была сама Кити еще два мѣсяца тому назадъ, Долли вспомнила, какъ убирали онѣ вмѣстѣ прошлаго года эту комнатку, съ какимъ весельемъ и любовью. У нея похолодѣло сердце, когда она увидѣла Кити, сидѣвшую на низенькомъ, ближайшемъ отъ двери стулѣ и устремившую неподвижные глаза на уголъ ковра. Кити взглянула на сестру, и холодное, нѣсколько суровое выраженіе ея лица не измѣнилось.
— Я теперь уѣду и засяду дома, и тебѣ нельзя будетъ ко мнѣ, — сказала Дарья Александровна, садясь подлѣ нея. — Мнѣ хочется поговорить съ тобой.
— О чемъ? — испуганно поднявъ голову, быстро спросила Кити.
— О чемъ, какъ не о твоемъ горѣ?
— У меня нѣтъ горя.
— Полно, Кити. Неужели ты думаешь, что я могу не знать? Я все знаю. И повѣрь мнѣ, это такъ ничтожно… Мы всѣ прошли черезъ это.
Кити молчала, и лицо ея имѣло строгое выраженіе.
— Онъ не стоитъ того, чтобы ты страдала изъ-за него, — продолжала Дарья Александровна, прямо приступая къ дѣлу.
— Да, потому что онъ мною пренебрегъ, — дребезжащимъ голосомъ проговорила Кити. — Не говори! Пожалуйста не говори!
— Да кто же тебѣ это сказалъ? Никто этого не говорилъ. Я увѣрена, что онъ былъ влюбленъ въ тебя и остался влюбленъ, но…
— Ахъ, ужаснѣе всего мнѣ эти соболѣзнованія! — вскрикнула Кити, вдругъ разсердившись. Она повернулась на стулѣ, покраснѣла и быстро зашевелила пальцами, сжимая то тою, то другою рукой пряжку пояса, которую она держала. Долли знала эту манеру сестры перехватывать руками, когда она приходила въ горячность; она знала, какъ Кити способна была въ минуту горячности забыться и наговорить много лишняго и непріятнаго, и Долли хотѣла успокоить ее; но было уже поздно.
— Что, что ты хочешь мнѣ дать почувствовать, что? — говорила Кити быстро. — То, что я была влюблена въ человѣка, который меня знать не хотѣлъ, и что я умираю отъ любви къ нему? И это мнѣ говоритъ сестра, которая думаетъ, что… что… что она соболѣзнуетъ!.. Не хочу я этихъ сожалѣній и притворствъ!
— Кити, ты несправедлива.
— Зачѣмъ ты мучаешь меня?
— Да я, напротивъ… Я вижу, что огорчена…
Но Кити въ своей горячкѣ не слышала ея.
— Мнѣ не о чемъ сокрушаться и утѣшаться. Я настолько горда, что никогда не позволю себѣ любить человѣка, который меня не любитъ.
— Да я и не говорю… Одно — скажи мнѣ правду, — проговорила, взявъ ее за руку, Дарья Александровна: — скажи мнѣ, Левинъ говорилъ тебѣ?..
Упоминаніе о Левинѣ, казалось, лишило Кити послѣдняго самообладанія: она вскочила со стула и, бросивъ пряжку о землю и дѣлая быстрые жесты руками, заговорила:
— Къ чему тутъ еще Левинъ? Не понимаю, зачѣмъ тебѣ нужно мучить меня? Я сказала и повторяю, что я горда и никогда, никогда я не сдѣлаю того, что ты дѣлаешь, чтобы вернуться къ человѣку, который тебѣ измѣнилъ, который полюбилъ другую женщину. Я не понимаю этого! Ты можешь, а я не могу!
И, сказавъ эти слова, она взглянула на сестру и, увидѣвъ, что Долли молчитъ, грустно опустивъ голову, Кити, вмѣсто того чтобы выйти изъ комнаты, какъ намѣревалась, сѣла у двери и, закрывъ лицо платкомъ, опустила голову.
Молчаніе продолжалось минуты двѣ. Долли думала о себѣ. То свое униженіе, которое она всегда чувствовала, особенно больно отозвалось въ ней, когда о немъ напомнила ей сестра. Она не ожидала такой жестокости отъ сестры и сердилось на нее. Но вдругъ она услыхала шумъ платья и вмѣстѣ звукъ разразившагося, сдержаннаго рыданія, и чьи-то руки снизу обняли ея шею. Кити на колѣняхъ стояла предъ ней.
— Долинька, я такъ, такъ несчастна! — виновато прошептала она.
И покрытое слезами милое лицо спряталось въ юбкѣ платья Дарьи Александровны.
Какъ будто слезы были та необходимая мазь, безъ которой не могла идти успѣшно машина взаимнаго общенія между двумя сестрами, — сестры послѣ слезъ разговаривали не о томъ, что́ занимало ихъ, но, и говоря о постороннемъ, онѣ поняли другъ друга. Кити поняла, что сказанное ею въ сердцахъ слово о невѣрности мужа и объ униженіи до глубины сердца поразило бѣдную сестру, но что она прощала ей. Долли, съ своей стороны, поняла все, что она хотѣла знать; она убѣдилась, что догадки ея были вѣрны, что горе, неизлѣчимое горе Кити состояло именно въ томъ, что Левинъ дѣлалъ предложеніе и что она отказала ему, и Вронскій обманулъ ее, и что она готова была любить Левина и ненавидѣть Вронскаго. Кити ни слова не сказала объ этомъ; она говорила только о своемъ душевномъ состояніи.
— У меня нѣтъ никакого горя, — говорила она, успокоившись, — но ты можешь ли понять, что мнѣ стало все гадко, противно, грубо, и прежде всего я сама. Ты не можешь себѣ представить, какія у меня гадкія мысли обо всемъ.
— Да какія же могутъ быть у тебя гадкія мысли? — спросила Долли улыбаясь.
— Самыя, самыя гадкія и грубыя; не могу тебѣ сказать. Это не тоска, не скука, а гораздо хуже. Какъ будто все, что было хорошаго во мнѣ, все спряталось, а осталось одно самое гадкое. Ну, какъ тебѣ сказать? — продолжала она, видя недоумѣніе въ глазахъ сестры. — Папа сейчасъ мнѣ началъ говорить… мнѣ кажется, онъ думаетъ только, что мнѣ нужно выйти замужъ. Мама везетъ меня на балъ: мнѣ кажется, что она только за тѣмъ везетъ меня, чтобы поскорѣе выдать замужъ и избавиться отъ меня. Я знаю, что это неправда, но не могу отогнать этихъ мыслей. Жениховъ такъ называемыхъ я видѣть не могу. Мнѣ кажется, что они съ меня мѣрку снимаютъ. Прежде ѣхать куда-нибудь въ бальномъ платьѣ для меня было простое удовольствіе, я собой любовалась; теперь мнѣ стыдно, неловко. Ну, что хочешь! Докторъ… Ну…
Кити замялась; она хотѣла далѣе сказать, что съ тѣхъ поръ, какъ съ ней сдѣлалась эта перемѣна, Степанъ Аркадьевичъ ей сталъ невыносимо непріятенъ и что она не можетъ видѣть его безъ представленій самыхъ грубыхъ и безобразныхъ.
— Ну-да, все мнѣ представляется въ самомъ грубомъ, гадкомъ видѣ, — продолжала она. — Это моя болѣзнь. Можетъ быть, это пройдетъ…
— А ты не думай…
— Не могу. Только съ дѣтьми мнѣ хорошо, только у тебя.
— Жаль, что нельзя тебѣ бывать у меня.
— Нѣтъ, я пріѣду. У меня была скарлатина, и я упрошу maman.
Кити настояла на своемъ и переѣхала къ сестрѣ, и всю скарлатину, которая дѣйствительно пришла, ухаживала за дѣтьми. Обѣ сестры благополучно выходили всѣхъ шестерыхъ дѣтей, но здоровье Кити не поправилось, и великимъ постомъ Щербацкіе уѣхали за границу.