Анна Каренина (Толстой)/Часть II/Глава II/ДО
| ← Часть II, глава I | Анна Каренина — Часть II, глава II | Часть II, глава III → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 155—159. |
Вслѣдъ за докторомъ пріѣхала Долли. Она знала, что въ этотъ день долженъ быть консиліумъ, и, несмотря на то, что недавно поднялась отъ родовъ (она родила дѣвочку въ концѣ зимы), несмотря на то, что у нея было много своего горя и заботъ, она, оставивъ грудного ребенка и заболѣвшую дѣвочку, заѣхала узнать объ участи Кити, которая рѣшалась нынче.
— Ну, что? — сказала она, входя въ гостиную и не снимая шляпы. — Вы всѣ веселыя. Вѣрно хорошо?
Ей попробовали разсказывать, что говорилъ докторъ, но оказалось, что, хотя докторъ и говорилъ очень складно и долго, никакъ нельзя было передать того, что онъ сказалъ. Интересно было только то, что рѣшено ѣхать за границу.
Долли невольно вздохнула. Лучшій другъ ея, сестра, уѣзжала. А жизнь ея была не весела. Отношенія къ Степану Аркадьевичу послѣ примиренія сдѣлались унизительны. Спайка, сдѣланная Анной, оказалась не прочна, и семейное согласіе надломилось опять въ томъ же мѣстѣ. Опредѣленнаго ничего не было, но Степана Аркадьевича никогда почти не было дома, денегъ тоже никогда почти не было, и подозрѣнія невѣрностей постоянно мучили Долли, и она уже отгоняла ихъ отъ себя, боясь испытаннаго страданія ревности. Первый взрывъ ревности, разъ пережитый, уже не могъ возвратиться, и даже открытіе невѣрности не могло бы уже такъ подѣйствовать на нее, какъ въ первый разъ. Такое открытіе только лишило бы ее семейныхъ привычекъ, и она позволяла себя обманывать, презирая его и больше всего себя за эту слабость. Сверхъ того, заботы большого семейства безпрестанно мучили ее: то кормленіе грудного ребенка не шло, то нянька ушла, то, какъ теперь, заболѣлъ одинъ изъ дѣтей.
— Что, какъ твои? — спросила мать.
— Ахъ, maman, у насъ своего горя много. Лили заболѣла, и я боюсь, что скарлатина. Я вотъ теперь выѣхала, чтобы узнать, а то засяду безвыѣздно, если — избави Богъ — скарлатина.
Старый князь послѣ отъѣзда доктора тоже вышелъ изъ своего кабинета и, подставивъ свою щеку Долли и поговоривъ съ ней, обратился къ женѣ:
— Какъ же рѣшили, ѣдете? Ну, а со мной что́ хотите дѣлать?
— Я думаю, тебѣ остаться, Александръ, — сказала жена.
— Какъ хотите.
— Maman, отчего же папа не поѣхать съ нами? — сказала Кити. — И ему веселѣе, и намъ.
Старый князь всталъ и погладилъ рукой волосы Кити. Она подняла лицо и, насильно улыбаясь, смотрѣла на него. Ей всегда казалось, что онъ лучше всѣхъ въ семьѣ понимаетъ ее, хотя онъ мало говорилъ съ ней. Она была, какъ меньшая, любимица отца, и ей казалось, что любовь его къ ней дѣлала его проницательнымъ. Когда ея взглядъ встрѣтился теперь съ его голубыми, добрыми глазами, пристально смотрѣвшими на нее, ей казалось, что онъ насквозь видитъ ее и понимаетъ все то нехорошее, что въ ней дѣлается. Она, краснѣя, потянулась къ нему, ожидая поцѣлуя, но онъ только потрепалъ ее по волосамъ и проговорилъ:
— Эти глупые шиньоны! До настоящей дочери и не доберешься, а ласкаешь волосы дохлыхъ бабъ. Ну, что, Долинька, — обратился онъ къ старшей дочери, — твой козырь что подѣлываетъ?
— Ничего, папа, — отвѣчала Долли, понимая, что рѣчь идетъ о мужѣ. — Все ѣздитъ, я его почти не вижу, — не могла она не прибавить съ насмѣшливою улыбкой.
— Что жъ, онъ не уѣхалъ еще въ деревню лѣсъ продавать?
— Нѣтъ, все собирается.
— Вотъ какъ! — проговорилъ князь. — Такъ и мнѣ собираться? Слушаю-съ, — обратился онъ къ женѣ, садясь. — А ты вотъ что, Катя, — прибавилъ онъ къ меньшой дочери, — ты когда-нибудь, въ одинъ прекрасный день, проснись и скажи себѣ: да вѣдь я совсѣмъ здорова и весела, и пойдемъ съ папа опять рано утромъ по морозцу гулять. А?
Казалось, очень просто было то, что́ сказалъ отецъ, но Кити при этихъ словахъ смѣшалась и растерялась, какъ уличенный преступникъ. „Да, онъ все знаетъ, все понимаетъ и этими словами говоритъ мнѣ, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыдъ“. Она не могла собраться съ духомъ отвѣтить что-нибудь. Начала было и вдругъ расплакалась и выбѣжала изъ комнаты.
— Вотъ твои шутки! — напустилась княгиня на мужа. — Ты всегда… — начала она свою укоризненную рѣчь.
Князь слушалъ довольно долго упреки княгини и молчалъ, но лицо его все болѣе и болѣе хмурилось.
— Она такъ жалка, бѣдняжка, такъ жалка, а ты не чувствуешь, что ей больно отъ всякаго намека на то, что́ причиной. Ахъ, такъ ошибаться въ людяхъ! — оказала княгиня, и по перемѣнѣ ея тона Долли и князь поняли, что она говорила о Вронскомъ. — Я не понимаю, какъ нѣтъ законовъ противъ такихъ гадкихъ, неблагородныхъ людей.
— Ахъ, не слушалъ бы, — мрачно проговорилъ князь, вставая съ кресла и какъ бы желая уйти, но останавливаясь въ дверяхъ. — Законы есть, матушка, и если ты ужъ вызвала меня на это, то я тебѣ скажу, кто виноватъ во всемъ: ты и ты, одна ты. Законы противъ такихъ молодчиковъ всегда были и есть! Да-съ, если бы не было того, чего не должно было быть, я — старикъ, но я бы поставилъ его на барьеръ, этого франта. Да, а теперь и лѣчите, возите къ себѣ этихъ шарлатановъ.
Князь, казалось, имѣлъ сказать еще многое, но какъ только княгиня услыхала его тонъ, она, какъ это всегда бывало въ серьезныхъ вопросахъ, тотчасъ же смирилась и раскаялась.
— Alexandre, Alexandre, — шептала она, подвигаясь, и расплакалась.
Какъ только она заплакала, князь тоже затихъ. Онъ подошелъ къ ней.
— Ну, будетъ, будетъ! И тебѣ тяжело, я знаю. Что дѣлать! Бѣды большой нѣтъ. Богъ милостивъ… благодарствуй… — говорилъ онъ, уже самъ не зная, что говоритъ, и отвѣчая на мокрый поцѣлуй княгини, который онъ почувствовалъ на своей рукѣ. И князь вышелъ изъ комнаты.
Еще какъ только Кити въ слезахъ вышла изъ комнаты, Долли со своею материнскою, семейною привычкой тотчасъ же увидала, что тутъ предстоитъ женское дѣло, и приготовилась сдѣлать его. Она сняла шляпку и, нравственно засучивъ рукава, приготовилась дѣйствовать. Во время нападенія матери на отца она пыталась удерживать мать, насколько позволяла дочерняя почтительность. Во время взрыва князя она молчала; она чувствовала стыдъ за мать и нѣжность къ отцу за его сейчасъ же вернувшуюся доброту; но когда отецъ ушелъ, она собралась сдѣлать главное, что было нужно: идти къ Кити и успокоить ее.
— Я вамъ давно хотѣла сказать, maman: вы знаете ли, что Левинъ хотѣлъ сдѣлать предложеніе Кити, когда онъ былъ здѣсь въ послѣдній разъ? Онъ говорилъ Стивѣ.
— Ну, что жъ? Я не понимаю…
— Такъ, можетъ быть, Кити отказала ему? Она вамъ не говорила?
— Нѣтъ, она ничего не говорила ни про того, ни про другого; она слишкомъ горда. Но я знаю, что все отъ этого…
— Да, вы представьте себѣ, если она отказала Левину, — а она бы не отказала ему, если бы не было того, я знаю… И потомъ этотъ такъ ужасно обманулъ ее.
Княгинѣ слишкомъ страшно было думать, какъ много она виновата передъ дочерью, и она разсердилась.
— Ахъ, я уже ничего не понимаю! Нынче все хотятъ своимъ умомъ жить, матери ничего не говорятъ, а потомъ вотъ и…
— Maman, я пойду къ ней.
— Поди. Развѣ я тебѣ запрещаю? — сказала мать.