Анна Каренина (Толстой)/Часть I/Глава XI/ДО
| ← Часть I, глава X | Анна Каренина — Часть I, глава XI | Часть I, глава XII → |
| Источникъ: Левъ Толстой. Анна Каренина. — Москва: Типо-литографія Т-ва И. Н. Кушнеровъ и К°, 1903. — Т. I. — С. 54—59. |
Левинъ выпилъ свой бокалъ, и они помолчали.
— Одно еще я тебѣ долженъ сказать. Ты знаешь Вронскаго? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ Левина.
— Нѣтъ, не знаю. Зачѣмъ ты спрашиваешь?
— Подай другую, — обратился Степанъ Аркадьевичъ къ татарину, доливавшему бокалы и вертѣвшемуся около нихъ, именно когда его не нужно было.
— Затѣмъ тебѣ знать Вронскаго, что это одинъ изъ твоихъ конкурентовъ.
— Что такое Вронскій? — сказалъ Левинъ, и лицо его изъ того дѣтски-восторженнаго выраженія, которымъ только что любовался Облонскій, вдругъ перешло въ злое и непріятное.
— Вронскій — это одинъ изъ сыновей графа Кирилла Ивановича Вронскаго и одинъ изъ самыхъ лучшихъ образцовъ золоченой молодежи петербургской. Я его узналъ въ Твери, когда я тамъ служилъ, а онъ пріѣзжалъ на рекрутскій наборъ. Страшно богатъ, красивъ, большія связи, флигель-адъютантъ и вмѣстѣ съ тѣмъ очень милый, добрый малый. Но болѣе чѣмъ просто добрый малый. Какъ я его узналъ здѣсь, онъ и образованъ, и очень уменъ; это человѣкъ, который далеко пойдетъ.
Левинъ хмурился и молчалъ.
— Ну-съ, онъ появился здѣсь вскорѣ послѣ тебя, и, какъ я понимаю, онъ по уши влюбленъ въ Кити, и ты понимаешь, что мать…
— Извини меня, но я не понимаю ничего, — сказалъ Левинъ, мрачно насупливаясь. И тотчасъ же онъ вспомнилъ о братѣ Николаѣ и о томъ, какъ онъ гадокъ, что могъ забыть о немъ.
— Ты постой, постой, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, улыбаясь и трогая его руку. — Я тебѣ сказалъ то, что я знаю, и повторяю, что въ этомъ тонкомъ и нѣжномъ дѣлѣ, сколько можно догадываться, мнѣ кажется, шансы на твоей сторонѣ.
Левинъ откинулся назадъ на стулъ, лицо его было блѣдно.
— Но я бы совѣтовалъ тебѣ рѣшить дѣло какъ можно скорѣе, — продолжалъ Облонскій, доливая ему бокалъ.
— Нѣтъ, благодарствуй, я больше не могу пить, — сказалъ Левинъ, отодвигая свой бокалъ. — Я буду пьянъ… Ну, ты какъ поживаешь? — продолжалъ онъ, видимо желая перемѣнить разговоръ.
— Еще слово: во всякомъ случаѣ совѣтую рѣшить вопросъ скорѣе. Нынче не совѣтую говорить, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ. — Поѣзжай завтра утромъ классически дѣлать предложеніе, и да благословитъ тебя Богъ…
— Что же ты все хотѣлъ на охоту ко мнѣ пріѣхать? Вотъ пріѣзжай весной, — сказалъ Левинъ.
Теперь онъ всею душой раскаивался, что началъ этотъ разговоръ со Степаномъ Аркадьевичемъ. Его особенное чувство было осквернено разговоромъ о конкуренціи какого-то петербургскаго офицера, предположеніями и совѣтами Степана Аркадьевича.
Степанъ Аркадьевичъ улыбнулся. Онъ понималъ, что́ дѣлалось въ душѣ Левина.
— Пріѣду когда-нибудь, — сказалъ онъ. — Да, братъ, женщины — это винтъ, на которомъ все вертится. Вотъ и мое дѣло плохо, очень плохо. И все отъ женщинъ. Ты мнѣ скажи откровенно, — продолжалъ онъ, доставъ сигару и держась одною рукой за бокалъ, — ты мнѣ дай совѣтъ.
— Но въ чемъ же?
— Вотъ въ чемъ. Положимъ, ты женатъ, ты любишь жену, но ты увлекся другою женщиной…
— Извини, но я рѣшительно не понимаю этого, какъ бы… все равно, какъ не понимаю, какъ бы я теперь, наѣвшись, тутъ же пошелъ мимо калачной и укралъ бы калачъ.
Глаза Степана Аркадьевича блестѣли больше обыкновеннаго.
— Отчего же? Калачъ иногда такъ пахнетъ, что не удержишься.
Himmlisch ist’s, wenn ich bezwungen
Meine irdische Begier;
Aber doch wenn’s nicht gelungen,
Hatt’ ich auch recht hübsch Plaisir!
Говоря это, Степанъ Аркадьевичъ тонко улыбался. Левинъ тоже не могъ не улыбнуться.
— Да, но безъ шутокъ, — продолжалъ Облонскій. — Ты пойми, что женщина — милое, кроткое, любящее существо, бѣдная, одинокая и всѣмъ пожертвовала. Теперь, когда уже дѣло сдѣлано, ты пойми, неужели бросить ее? Положимъ: разстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь, но неужели не пожалѣть ее, не устроить, не смягчить?
— Ну, ужъ извини меня. Ты знаешь, для меня всѣ женщины дѣлятся на два сорта… то-есть нѣтъ… Вѣрнѣе: есть женщины, и есть… Я прелестныхъ падшихъ созданій не видалъ и не увижу, а такія, какъ та крашеная француженка у конторки, съ завитками, это для меня гадины, и всѣ падшія — такія же.
— А евангельская?
— Ахъ, перестань! Христосъ никогда бы не сказалъ этихъ словъ, если бы зналъ, какъ будутъ злоупотреблять ими. Изъ всего Евангелія только и помнятъ эти слова. Впрочемъ, я говорю не то, что́ думаю, а то, что́ чувствую. Я имѣю отвращеніе къ падшимъ женщинамъ. Ты пауковъ боишься, а я этихъ гадинъ. Ты вѣдь навѣрно не изучалъ пауковъ и не знаешь ихъ нравовъ, такъ и я.
— Хорошо тебѣ такъ говорить; это все равно, какъ этотъ Диккенсовскій господинъ, который перебрасываетъ лѣвою рукой черезъ правое плечо всѣ затруднительные вопросы. Но отрицаніе факта не отвѣтъ. Что жъ дѣлать, ты мнѣ скажи, что дѣлать? Жена старѣется, а ты полонъ жизни. Ты не успѣешь оглянуться, какъ уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, какъ бы ты ни уважалъ ее. А тутъ вдругъ подвернется любовь, и пропалъ, пропалъ! — съ унылымъ отчаяніемъ проговорилъ Степанъ Аркадьевичъ.
Левинъ усмѣхнулся.
— Да, и пропалъ, — продолжалъ Облонскій. — Но что же дѣлать?
— Не красть калачей.
Степанъ Аркадьевичъ разсмѣялся.
— О, моралистъ! Но ты пойми, есть двѣ женщины: одна настаиваетъ только на своихъ правахъ, и права эти — твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвуетъ тебѣ всѣмъ и ничего не требуетъ. Что тебѣ дѣлать? какъ поступить? Тутъ страшная драма.
— Если ты хочешь мою исповѣдь относительно этого, то я скажу тебѣ, что не вѣрю, чтобы тутъ была драма. И вотъ почему. По-моему любовь… обѣ любви, которыя, помнишь, Платонъ опредѣляетъ въ своемъ Пирѣ, — обѣ любви служатъ пробнымъ камнемъ для людей. Одни люди понимаютъ только одну, другіе — другую. И тѣ, которые понимаютъ только неплатоническую любовь, напрасно говорятъ о драмѣ. При такой любви не можетъ быть никакой драмы. Покорно васъ благодарю за удовольствіе, мое почтеніе, — вотъ и вся драма. А для платонической любви не можетъ быть драмы, потому что въ такой любви все ясно и чисто, потому что…
Въ эту минуту Левшѣ вспомнилъ о своихъ грѣхахъ и о внутренней борьбѣ, которую онъ пережилъ. И онъ неожиданно прибавилъ:
— А впрочемъ, можетъ быть ты и правъ. Очень можетъ быть… Но я не знаю, рѣшительно не знаю.
— Вотъ видишь ли, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ, — ты очень цѣльный человѣкъ. Это — твое качество и твой недостатокъ. Ты самъ цѣльный характеръ и хочешь, чтобы вся жизнь слагалась изъ цѣльныхъ явленій, а этого не бываетъ. Ты вотъ презираешь общественную служебную дѣятельность, потому что тебѣ хочется, чтобы дѣло постоянно соотвѣтствовало цѣли, а этого не бываетъ. Ты хочешь тоже, чтобы дѣятельность одного человѣка всегда имѣла цѣль, чтобы любовь и семейная жизнь всегда были одно, — этого не бываетъ. Все разнообразіе, вся прелесть, вся красота жизни слагается изъ тѣни и свѣта.
Левинъ вздохнулъ и ничего не отвѣтилъ. Онъ думалъ о своемъ и не слушалъ Облонскаго.
И вдругъ они оба почувствовали, что хотя они и друзья, хотя они обѣдали вмѣстѣ и пили вино, которое должно было бы еще болѣе сблизить ихъ, но что каждый думаетъ только о своемъ и одному до другого нѣтъ дѣла. Облонскій уже не разъ испытывалъ это, случающееся послѣ обѣда, крайнее раздвоеніе вмѣсто сближенія и зналъ, что́ надо дѣлать въ этихъ случаяхъ.
— Счетъ! — крикнулъ онъ и вышелъ въ сосѣднюю залу, гдѣ тотчасъ же встрѣтилъ знакомаго адъютанта и вступилъ съ нимъ въ разговоръ объ актрисѣ и ея содержателѣ. И тотчасъ же въ разговорѣ съ адъютантомъ Облонскій почувствовалъ облегченіе и отдохновеніе отъ разговора съ Левинымъ, который вызывалъ его всегда на слишкомъ большое умственное и душевное напряженіе.
Когда татаринъ явился со счетомъ въ двадцать шесть рублей съ копейками и съ дополненіемъ на водку, Левинъ, котораго въ другое время, какъ деревенскаго жителя, привелъ бы въ ужасъ счетъ на его долю въ четырнадцать рублей, теперь не обратилъ вниманія на это, расплатился и отправился домой, чтобы переодѣться и ѣхать къ Щербацкимъ, гдѣ рѣшится его судьба.