— Ахъ, постой! Ахъ, сколько мыслей! сколько надо спросить! Послушай. Ты вѣдь не можешь представить себѣ, что ты сдѣлалъ для меня тѣмъ, что сказалъ. Я такъ счастливъ, что даже гадокъ сталъ; я все забылъ. Я нынче узналъ, что братъ Николай… знаешь, онъ тутъ… я и про него забылъ. Мнѣ кажется, что и онъ счастливъ. Это въ родѣ сумасшествія. Но одно ужасно… вотъ ты женился, ты знаешь это чувство… ужасно то, что мы — старые, уже съ прошедшимъ… не любви, а грѣховъ… вдругъ сближаемся съ существомъ чистымъ, невиннымъ; это отвратительно и поэтому нельзя не чувствовать себя недостойнымъ.
— Ну, у тебя грѣховъ немного.
— Ахъ, все-таки, — сказалъ Левинъ, — все-таки, съ отвращеніемъ читая жизнь мою, я трепещу и проклинаю и горько жалуюсь… Да.
— Что же дѣлать, такъ міръ устроенъ, — сказалъ Степанъ Аркадьевичъ.
— Одно утѣшеніе, какъ въ этой молитвѣ, которую я всегда любилъ, что не по заслугамъ прости меня, а по милосердію. Такъ и она только простить можетъ.
Левинъ выпилъ свой бокалъ, и они помолчали.
— Одно еще я тебѣ долженъ сказать. Ты знаешь Вронскаго? — спросилъ Степанъ Аркадьевичъ Левина.
— Нѣтъ, не знаю. Зачѣмъ ты спрашиваешь?
— Подай другую, — обратился Степанъ Аркадьевичъ къ татарину, доливавшему бокалы и вертѣвшемуся около нихъ, именно когда его не нужно было.
— Затѣмъ тебѣ знать Вронскаго, что это одинъ изъ твоихъ конкурентовъ.
— Что такое Вронскій? — сказалъ Левинъ, и лицо его изъ того дѣтски-восторженнаго выраженія, которымъ только что любовался Облонскій, вдругъ перешло въ злое и непріятное.
