а такія, какъ та крашеная француженка у конторки, съ завитками, это для меня гадины, и всѣ падшія — такія же.
— А евангельская?
— Ахъ, перестань! Христосъ никогда бы не сказалъ этихъ словъ, если бы зналъ, какъ будутъ злоупотреблять ими. Изъ всего Евангелія только и помнятъ эти слова. Впрочемъ, я говорю не то, что́ думаю, а то, что́ чувствую. Я имѣю отвращеніе къ падшимъ женщинамъ. Ты пауковъ боишься, а я этихъ гадинъ. Ты вѣдь навѣрно не изучалъ пауковъ и не знаешь ихъ нравовъ, такъ и я.
— Хорошо тебѣ такъ говорить; это все равно, какъ этотъ Диккенсовскій господинъ, который перебрасываетъ лѣвою рукой черезъ правое плечо всѣ затруднительные вопросы. Но отрицаніе факта не отвѣтъ. Что жъ дѣлать, ты мнѣ скажи, что дѣлать? Жена старѣется, а ты полонъ жизни. Ты не успѣешь оглянуться, какъ уже чувствуешь, что ты не можешь любить любовью жену, какъ бы ты ни уважалъ ее. А тутъ вдругъ подвернется любовь, и пропалъ, пропалъ! — съ унылымъ отчаяніемъ проговорилъ Степанъ Аркадьевичъ.
Левинъ усмѣхнулся.
— Да, и пропалъ, — продолжалъ Облонскій. — Но что же дѣлать?
— Не красть калачей.
Степанъ Аркадьевичъ разсмѣялся.
— О, моралистъ! Но ты пойми, есть двѣ женщины: одна настаиваетъ только на своихъ правахъ, и права эти — твоя любовь, которой ты не можешь ей дать; а другая жертвуетъ тебѣ всѣмъ и ничего не требуетъ. Что тебѣ дѣлать? какъ поступить? Тутъ страшная драма.
— Если ты хочешь мою исповѣдь относительно этого, то я скажу тебѣ, что не вѣрю, чтобы тутъ была драма. И вотъ почему. По-моему любовь… обѣ любви, которыя, помнишь, Платонъ опредѣляетъ въ своемъ Пирѣ, — обѣ любви служатъ пробнымъ камнемъ для людей. Одни люди понимаютъ только одну, дру-
