Salas y Gomez (Шамиссо; Павлова)
| Salas y Gomez |
| Оригинал: нем. Salas y Gomez (Ballade), опубл.: 1829. — Перевод созд.: ноябрь 1855, опубл: 1863[1]. Источник: az.lib.ru со ссылкой на книгу К. К. Павлова. Полное собрание стихотворений / Вступительная статья П. П. Громова. Подготовка текста и примечания Н. М. Гайденкова — М.—Л.: Советский писатель, 1964. — С. 390—398. — (Библиотека поэта. Большая серия. Второе издание). |
Diro, come colui che piange e dice.
Dante. «Inferno»[2]
Рассказ есть об одном несчастном;
Передо мной, как грустный сон,
Тому давно, в сияньи ясном
Моей зари, пронесся он.
Но солнце яркое всходило,
Виднелся дивный мне предел,
И в блеске пышного светила
Зловещий призрак побледнел.
Раз — это было в час угрозы,
В час непогоды роковой —
Опять увидела сквозь слезы
Я этот образ пред собой;
Но было в этот срок тяжелый
Мне, побеждающей недуг
И бравшей верх над дум крамолой,
Им заниматься недосуг.
Под тихим сумрака покровом
Теперь, когда мой гаснет день,
Стоит тот лик, в венце терновом,
Как будто мне родная тень.
Казненного судьбой когда-то
Мне помянуть пришла пора,
Как поминает грустно брата
Обрядом набожным сестра.
Salas y Gomez, тихим океаном
Облитый, высится, утес пустой,
Средь вод безбрежных сумрачным курганом,
Ни мохом не покрытый, ни травой,
Риф, раскаленный жгучими лучами,
Где птиц морских гнездится шумный рой.
Так он, поднявшись темный над волнами,
Стал нам вдали виднеться с корабля,
Когда послышался нежданный нами
Вдруг с мачты крик на «Рюрике»: «Земля!»
Мы поровнялись с мрачною скалою;
Тогда, две шлюпки снарядить веля,
Отправил несколько людей со мною
В них капитан к тем диким берегам,
В надежде свежей запастись водою'.
Какое горестное там
Открытие мне душу взволновало,
Простыми я словами передам.
Мы поплыли, противясь буйству вала,
И мимо рифов в бухту повернуть
Старания нам стоило не мало.
На берег вышли мы, и в розный путь
Рассыпалась ватага удалая;
Я стал всходить на каменную круть.
Толпилась птиц бесчисленная стая,
Которой неизвестен был испуг,
У ног моих, едва проход давая.
И с высоты взор бросил я вокруг
На голые ущелия, и снова
Его склонил, — и содрогнулся вдруг.
Видна, среди безлюдия немого,
Тут мысли человеческой печать:
На этом камне буквы — два-три слова
Полуистертые — нельзя читать;
И врезаны кресты здесь — десять сряду;
Вот ряд такой же: вырыто их пять.
Вот след шагов… там показались взгляду
Наваленные скорлупы яиц:
Туда, взбираяся на скал громаду,
За пищей приходил он к гнездам птиц.
Кто гость глуши? Свершилася какая
Здесь быль, невероятней небылиц?
Я шел вперед, окрестность озирая:
Всё пусто, видно всё издалека;
И так дошел я до утеса края,
Где снова путь спускается слегка;
И вдруг на аспидном сланце[3] теснины
Простертого увидел старика
Лет до ста: весь нагой, во сне кончины,
Казалося, лежал он, бородой
И волосом до тела половины
Облитый, как серебряной струей,
На камни, раскаленные от зноя,
Тяжелой опираясь головой.
Недвижимостью смертного покоя
Сиял как будто этот бледный лик.
Стоял, остолбенев, пред ним давно я,
Когда раздался наконец мой клик
И с высоты стремнины до залива
К блуждающим товарищам проник.
На громкий зов они ко мне шумливо
Сбежались, — и замолкли, как и я,
Смотря на это горестное диво.
И вздрогнул он. Дыханье притая,
Мы ждали. Тихо приподнял он руки,
От тяжкого очнулся забытья,
Взглянул, — и трепетом внезапной муки
Исполнилось лицо; вперяет в нас
Глаза он, — хочет вымолвить, — но звуки
Затихли — грудь вздохнула — взор погас.
Наш врач промолвил: «Умер». Мы стояли,
Молитвою безгласною молясь.
Тут аспидные три плиты лежали,
Все раковин прибрежных острием
Исписанные, грустные скрижали.[4]
Всмотрелся я: испанским языком
Рассказывал жилец пустыни дикой
О бедствии неслыханном своем.
Пред этой скорбною судьбе уликой
В глубокой думе долго я стоял,
И грудь наполнилась тоской великой.
И выстрела вдруг прогремел сигнал,
Вернуться принося нам повеленье.
Остался он на месте, где лежал.
Скала, где кончилось его мученье, —
И тихий одр, и памятник ему.
Покой тебе, кому здесь провиденье
Ужасную назначило тюрьму.
Твой час пришел, — теперь ты на свободе,
Измученный! мир духу твоему!
Свой легкий прах ты отдаешь природе.
Над плотью безмогильною стоя,
Небесный крест блестит в эфирном своде;
А что терпел ты, скажет песнь моя.
Душой владела радость и отвага.
Казал мне впереди мечты разгар
Земные все сокровища и блага.
Индейских тканей блеск, алмазов жар,
Что любо женскому бывает взгляду,
Из дальних стран ей приносил я в дар,
Отцу изнеможенному в награду;
За жизнь труда и жертв собрать умел
Я золото, лет старческих отраду.
И сам я утолил алканье дел,
Потешил взрывы буйства молодого,
Окрепнул духом и умом созрел;
Прошел через широкий мир и снова,
Отрекшись от причудливых страстей,
Вступил под сень отеческого крова.
И в вечном и святом союзе с ней,
Тревог не зная, не страшась напасти,
Встречал я ряд благословенных дней.
Так предавался дум блажной я власти,
На палубе простершись в час ночной
И глядя на мерцанье звезд сквозь снасти.
Попутный ветр прохладною струей
В лицо мне веял, и волна седая
Бежала мимо. — Вдруг удар… другой…
Корабль потрясся с края и до края,
Крик ужаса раздался, теса треск —
И хлынул вал, погибель довершая.
Я помню вкруг себя пучины плеск;
Упорно бился битвой бесполезной
Я с буйством воли, и звезд я видел блеск,
И, наконец, был поглощен я бездной;
И раз еще, слабеющий, я всплыл,
И раз еще взглянул я к выси звездной —
И более моих не стало сил;
Предался я неистовству стремленья,
И мне затмился луч ночных светил. —
И вот сдалось, что скован без движенья
Я пагубным, тяжелым забытьём,
И что я жду напрасно пробужденья;
Что надо взять мне верх над мертвым сном.
И всё лежал в бессильи я глубоком;
И помнилось, как бы в бреду тупом,
Мне про борьбу свою с свирепым током;
И наконец вновь овладев собой,
На камне я нагом и одиноком
Очнулся, одинокий и нагой.
Взлез на скалу, взглянул я — с морем слитый
Сиял кругом свод неба голубой.
Лишь там, где хлещет волн разлив сердитый
На рифы в нескончаемой войне, —
Как черное пятно, полуразбитый,
Стоял корабль, недостижимый мне.
И годы он еще в пустынном море
Чернел, пока не рушился вполне.
И я подумал: здесь в своем мне горе
Недолго смерти спутников моих
Завидовать; и для меня же вскоре
Всё кончится, как кончилось для них. —
Нет, смерть нейдет с спасительным приветом!
Довольно птичьих мне яиц одних,
Чтоб жизнь продлить; и, позабытый светом,
Пишу я ныне, после долгих лет,
Безвестный мученик, на камне этом:
Мне умереть еще надежды нет.
Сидел, восхода солнца ожидая,
Я на скале: лежала темнота
Еще кругом; спускаясь, неба края
Касалося созвездие Креста.
У берега лишь пенистого вала
Светлел прилив, как яркая черта;
Дня близкого приветствуя начало,
Птиц, как во сне, взносились голоса;
Широкой тьмы редело покрывало;
От моря отделились небеса.
Казался день мне прекращеньем плена.
И поднялась рассвета полоса
На горизонт; волны бледнела пена,
Блеск звезд погас, и синева светло
Раскинулась. Упал я на колена,
И на скалу я преклонил чело.
Зардел восток огнистою струею,
И солнце вдруг сверкнуло и взошло.
Я поднял взор с усердною мольбою, —
Корабль! корабль!.. Нет, это не во сне:
На всем ходу, мелькая над волною,
Несется он, — несется он ко мне! —
Есть Судия! есть мукам исцеленье:
Я оживу, я не погиб вполне!
О бог любви! услышал ты моленье!
Ты не забыл меня в моей глуши;
Послал ты казнь, — послал ты и спасенье!
Корабль несется; донесись!.. спеши!..
Чтоб крепко мог людей обнять я снова,
Их мог любить всей силою души!
И, глядя с высоты хребта крутого,
Я побледнел; стеснилась грудь моя:
Зачем дойти до камня им пустого?
Чего им здесь искать, где нет жилья?
И рос корабль, и с ним невыносимо
Моя боязнь росла — спасен ли я?
Увидят ли? Не пронесутся ль мимо?..
Нет ничего, чем знак дать: ни платка,
Ни ветки зеленеющей, ни дыма;
Лишь голая простертая рука.
И уменьшалась даль меж им и мною,
И вот — звук капитанского свистка!
Грудь вздрогнула всей жизнию былою, —
Так как же слов людских я встречу звук
И им упьюсь трепещущей душою?
Вот — видят!.. повернуть хотят. — На юг?
Как! — здесь корабль ударился б об мели, —
Он обогнет утесов полукруг.
Теперь… Всемилосердный бог!.. Ужели?
Не может быть… <нет,> нет! — он повернет, —
Нельзя, чтобы они не разглядели…
И продолжал корабль свой плавный ход;
И возрастала даль меж им и мною.
Смотрел я; и когда, несясь вперед,
С небесною слился он синевою
И в ней исчез, оставивши меня
Обманутым, осмеянным судьбою, —
Тогда, бросаясь на плиты кремня,
Я проклял и себя, и провиденье;
И пролежал три ночи и три дня,
Терзая грудь и с ревом исступленья
Главою ударяясь об утес,
Как бешеная тварь; — лишь в третий день я,
Измучась, мог залиться током слез;
Свирепое безумство присмирело,
И, всё снеся, я голода не снес
И поднялся, чтобы насытить тело.
Терпение! — с востока солнце встало,
На западе склонилось к бездне вод,
Кончая день, чтоб день вести сначала.
Терпение! — на юг свершая ход,
Оно горит вновь прямо надо мною:
Год кончился; другой начнется год.
Терпение! — года идут чредою,
Но каждому рыть крест я перестал,
Их пятьдесят отметив над скалою.
Терпение! жди молча, как ты ждал;
И взор держи у горизонта края
И слушай, как об берег бьется вал.
Терпение! друг друга пусть сменяя,
Идет хор звезд, и солнце, и луна, —
Терпению учись, глава седая!
Борьба стихий для мысли не страшна:
Любуется душа их грозной схваткой;
Но страшен сон; — страшнее ночь без сна.
Когда средь тьмы из головы украдкой
Ватага грез и своенравных дум
Выходит вон и злобною повадкой
Тревожит взор и потрясает ум.
Что ты стоишь передо мной так смело
И смотришь вдаль, и шепчешь наобум? —
Я знал тебя, дитя! во мне кипела
Заносчивость твоей блажной груди;
Что ты твердишь про доблестное дело,
Про долг, про счастье, про любовь? --Гляди:
Вот ты к чему спешил в своей гордыне;
Гляди на то, что было впереди.
И ты идешь, — прекрасная и ныне,
Как в те давно прошедшие лета;
Не говори в немой моей пустыне
Мне о былом: ты — лживая мечта;
Ведь над тобой, в отечестве далеком,
Лежит теперь надгробная плита.
Всё рушилось; всё времени потоком
Унесено, что знал я и любил;
Лишь я в глуши, на камне одиноком,
Снес бремя лет и век свой пережил.
Чего ж искать! куда нестись душою?
Мне на земле знаком лишь прах могил.
Молчите, сны! — Восток блеснул зарею,
Сияет день, и солнце гонит вас;
Я вновь один и властен над собою;
Крамола дум безумных унялась.
Пусть донесут слабеющие ноги
Туда, до гнезд, меня и этот раз;
Уж скоро им вседневной их дороги
Не совершать: быть может, срок настал,
Моей души последние тревоги
Утихнут здесь, в затворе этих скал:
Здесь, где меня смиряло провиденье,
Здесь я умру, где жил я и страдал.
Ты, господи, дал силу и терпенье,
Довел к концу тяжелого пути, —
Оставь же мне мое уединенье,
Ко мне теперь людей не допусти!
Услышь меня! Душе ты утомленной
Не дай еще скорбь новую нести;
Пусть здесь один, в глуши моей забвенной,
С мольбой к тебе свой положу я прах.
Над сиротой, покинутым вселенной,
Твой звездный крест зажжется в небесах.
Ноябрь 1855
Петербург
Примечания
Мотивы поэмы Шамиссо связаны с его участием в экспедиции на русском бриге «Рюрик», отправленной графом Н. П. Румянцевым для исследования северо-восточного морского пути. Во время путешествия «Рюрик» проходил мимо скалистого пустынного острова по имени Salas у Gomez, с которым связаны легендарные сказания. Шамиссо описывает этот остров в своем сочинении «Reise um die Welt»; из этого описания видно, что сюжет его поэмы является или авторским вымыслом или поэтическим пересказом какой-то легенды.
- ↑ Впервые — в книге Cтихотворения К. Павловой. — М.: Типография Л. И. Степановой, 1863. — С. 95—105.
- ↑ Говорю, как тот, кто говорит плача. Данте. «Ад» (итал.). Эпиграф — ст. 126 из пятой песни «Ада» Данте (части его «Божественной комедии»).
- ↑ Аспидный сланец — разновидность глинистого сланца; употребляется для изготовления грифельных досок.
- ↑ Скрижаль — доска с начертанными на ней письменами.