Происходящий в настоящее время среди профессоров философии спор между теизмом и пантеизмом можно бы аллегорически и драматически изобразить посредством диалога, ведущегося в партере миланского театра во время представления. Один из собеседников, убежденный, что находится в большом, знаменитом театре марионеток Джироламо, восхищается искусством, с которым директор сработал куклы и руководит игрой. Другой на это возражает: „вовсе нет! вы находитесь в teatro della scala, директор и его актеры играют сами и в действительности спрятаны в тех персонажах, которые вы видите перед собою; да и сам автор играет с ними“.
Но забавно видеть, как профессора философии делают пантеизму глазки и заигрывают с ним, как с запретным плодом, а решимости схватить его не имеют. Их поведение при этом я охарактеризовал уже раньше, в статье об университетской философии, при чем я напомнил о ткаче Боттоме в „Сне на Иванову ночь“. — Да, горек этот кусок хлеба, хлеб философских профессур! Сначала извольте поплясать по дудке министров, а когда вы это надлежащим образом выполните, на вас могут еще напасть со стороны — дикие людоеды, настоящие философы, которые чего доброго сунут еще кого-нибудь из вас в карман и унесут с собою в качестве паяца, чтобы при случае вытащить его на потеху при своих представлениях.
Против пантеизма я имею главным образом только то, что этим словом ничего не сказано. Называть мир Богом значит не объяснять его, а только обогащать язык излишним синонимом для слова „мир“. Скажете ли вы „мир есть Бог“ или „мир есть мир“ — выйдет одно и то же. Правда, если исходить из Бога, как из данного, нуждающегося в объяснении, т. е. если сказать: „Бог есть мир“, то это дает некоторое объяснение, — именно, постольку, поскольку оно сводит ignotum на notius: но это лишь объяснение слова. Если же исходить из действительно данного, т. е. мира, и сказать, „мир есть Бог“, то ясно как день, что этим ничего не сказано или же по меньшей мере ignotum объяснено per ignotius.
Именно поэтому пантеизм и предполагает теизм, как своего предшественника: ибо лишь исходя от некоторого божества, т. е. уже имея его наперед существующим и будучи с ним знакомым, можно прийти в конце концов к отождествлению его с миром, — собственно для того, чтобы устранить его более или менее прилично. Именно, дело обстоит так, что исходили не попросту из мира, как из того, что надлежит объяснить, а из божества, как из данного: но так как вскоре же возникло недоумение, куда с ним далее деваться, то его роль и должен был взять на себя мир. Таково происхождение пантеизма. Ибо с первого же взгляда и непредвзято считать мир за Бога — никому не придет в голову. Неважное же это божество, которое не сумело придумать ничего лучшего, как превратиться в мир, подобный нашему, в этот голодный мир, чтобы самому — во образе бесчисленных миллионов живых, но запуганных и замученных существ, поддерживающих свое короткое бытие только взаимным пожиранием, — терпеть в нем горе, нужду и смерть без меры и без цели, — например, во образе 6 миллионов негров-рабов получать ежедневно в среднем 60 миллионов ударов кнутом по нагому телу, или во образе 3 миллионов европейских ткачей влачить жалкое прозябание между голодом и горем в душных каморках или мрачных фабриках. Нечего сказать, — хороша забава для бога! В качестве бога, он должен был бы иметь совсем другие привычки.
Поэтому мнимый прогресс от теизма к пантеизму, если рассматривать его серьезно, а не как было указано выше, т. е. как замаскированное отрицание, это — переход от чего-то недоказанного и трудно мыслимого к чему-то прямо абсурдному. Ибо как бы неясно, сбивчиво и запутанно ни было понятие, соединяемое со словом Бог, все же два предиката неотделимы от него: всемогущество и премудрость. Ну, а чтобы существо, одаренное ими, поставило само себя в описанное выше положение, — это прямо-таки нелепая мысль: ибо наше положение в мире, очевидно, таково, что в него не поставит себя ни одно интеллигентное существо, не говоря уже о премудром. — Теизм же только не доказан, и хотя трудно мыслить, что бесконечный мир — дело некоторого личного и, следовательно, индивидуального существа, вроде тех, какие мы знаем из животной природы, но все-таки это не прямой абсурд. В самом деле: то, что некое всемогущее и притом премудрое существо создает обреченный страданию мир, это еще можно мыслить, хотя бы мы и не знали основания для этого. И оттого, даже если придать такому существу еще и свойство всеблагости, то неисповедимость его промысла будет убежищем, где такое учение все еще освободится от упрека в нелепости. Но при допущении пантеизма, творящий Бог сам бесконечно подвергается мукам и уже на одной этой маленькой земле умирает каждую секунду, и при том добровольно; это — абсурд. Гораздо правильнее было бы отождествлять мир с дьяволом: да это, собственно, и сделал достопочтенный автор немецкой теологии, когда на стр. 93 своего бессмертного творения (по восстановленному тексту, Штутгарт, 1851) говорит: „Посему злой дух и природа составляют одно, и там, где не преодолена природа, не преодолен и злой дух“.
Очевидно, эти пантеисты дают имя Бога Сансаре. Мистики, напротив, обозначают тем же словом Нирвану; при этом они рассказывают о ней больше, чем могут знать, чего не делают буддисты; поэтому их нирвана именно и есть относительное ничто. Re intellecta, in verbis simus faciles. — В подлинном и правильном смысле употребляют слово Бог синагога, церковь и ислам.
Часто употребляемое в настоящее время выражение „мир — самоцель“ оставляет нерешенным вопрос, объясняют ли мир из пантеизма или из чистого фатализма, и во всяком случае приписывает миру только физический, а никак не моральный смысл; при допущении же последнего мир всегда предстанет как средство к некоторой высшей цели. Но именно та мысль, что мир имеет только физический, а не моральный смысл, — представляет собою самое пагубное заблуждение, вытекающее из величайшей извращенности ума.