Kadimàh (Жаботинский)

Kadimàh
автор Владимир Евгеньевич Жаботинский (1880—1940)

Опубл.: 1903 год^[1]. Источник: Газета «Хроники Иерусалима»

Kadimàh

Я знаю три возражения против сионизма. Первое ходит под ярлыком научности и гласит:

— До сих пор государства создавались естественным путем, а искусственным путем не возникло еще ни одно государство до сего дня.

Я считаю это возражение безусловно несерьезным и отвечаю на него, обыкновенно, тоже не серьезно:

— Есть многое на свете, друг Горацио, что не снилось нашим мудрецам; и цыплята прежде создавались только естественным путем, но это не помешало человеку в один прекрасный день вывести цыпленка искусственно…

Другое возражение гласит:

— Осуществимо ли это?

Я считаю это возражение серьезным и отвечаю на него тоже серьезно:

— Кто не надеется, тот умирает; но только тот имеет право сказать «невозможно», кто уже пытался. Я же верю твердо и незыблемо в изречение, которое записано в старых книгах нашего народа: «Если тебе скажут: я старался, но не достиг цели, — то не верь». Ибо нельзя не достигнуть цели тому, кто старался и напрягал усилия, кто боролся и добивался. Я напрягаю усилия, я борюсь и добиваюсь, и верю в победу, потому что не верю в бесплодность энергии.

Третье возражение гласит:

— Ваше движение зовет людей назад, к фанатизму, к человеконенавистничеству, к вражде племен.

Это возражение я считаю озлобленным, и на него обыкновенно не отвечаю, а умолкаю и скорбно гляжу на того, кто, мне бросил эту неправду, и дивлюсь, опечаленный, его озлоблению.

Странное озлобление. Можно относиться недоверчиво к тому, что находишь несбыточным; но негодование против чужого идеала понятно только тогда, когда этот чужой идеал есть идеал насилия, порабощения, надругательства. Между тем, какова бы ни была судьба сионизма в будущем, он несет во всяком случае благородный идеал эмансипации. Откуда же это озлобление, эта ярость, и не со стороны чужих или реакционеров; а со стороны братьев по крови и людей, кичащихся передовым образом мыслей?

Есть одно только объяснение этой странной ярости. Перечитайте у Щедрина в «Господах Головлевых» то место, где племянницы Иудушки от «веселой жизни» решают покончить с собою. Младшая выпила яд. Но старшая в последнюю минуту отказалась: инстинкт жизни победил в ней отчаяние. И тогда младшая пришла в страшное бешенство. Вся обида за удары жизни вдруг превратилась в ненависть против этой старшей сестры, которая осмелилась остаться, когда она, младшая, уже бросила борьбу, сдалась и канула на дно…

Здесь мы видим то же: младший брат не выдержал борьбы, махнул рукою на все и выпил яд национальной смерти. И вот теперь, когда он видит, что старший брат еще не сдался, что он еще хочет и смеет жить, вся горечь, накипевшая в самоубийце за годы страданий, выливается в бешенство против упрямца-старшего. Судорожный, животный эгоизм утопающего, который обхватил руками шею пловца и душит его, словно затем, чтобы и его увлечь за собою — на дно…

Больше нечем оправдать всю страстность этих неправедных нападок; потому что с нашей стороны мы ничем их не заслужили, и всегда были и сознавали себя честными друзьями прогресса, свободы духа и братства; и с того момента, как возникло наше движение в просвещенной среде, стало девизом его слово Kadimàh, прекрасное и глубокое слово, которое значит «к востоку» и в то же время «вперед»…

Как создалось это слово с его обоюдным значением?

Психологический процесс возникновения этой омонимии был, вероятно, таков: все живущее тянется к свету; отсюда священное значение востока, где свет родится; оттого к востоку обращены лица молящихся, на восток глядят во храмах алтари; сознание мало по малу свыкается с тем, что во все религиозно-торжественные моменты жизни человека перед ним восток, и создается представление, что восток всегда впереди; и два эти понятия мало-помалу уживаются в одном и том же слове Kadimàh, и получается прекрасный, глубокий термин, словно созданный нарочно для символа и девиза.

И в самом деле, это слово должно стать истинным девизом сионизма. Разве для нас не слиты неразрывно оба понятия: «на восток» — лозунг исхода, и «вперед» — лозунг прогресса? Мы для того хотим уйти на восток, чтобы там свободно двинуться вперед, наравне с другими народами, — может быть, впереди других; вне востока для нас нет и прогресса, вне востока нас ожидает разложение и национальная смерть; «восток» и «вперед» — это для нас одно и то же, одно без другого неосуществимо, и в нашем стремлении оба понятия сплавлены так же плотно, как они слиты в слове Kadimàh.

Но у нас оспаривают право на этот девиз. Нам говорят:

— Ваше движение не возникло ни из какого положительного стремления. Оно вызвано антисемитизмом: так как евреям тяжело в диаспоре, вы хотите увести их в Палестину. Значит, все это затеяно совсем не ради того, чтобы создать новое гнездо культуры. Ваша цепь отрицательная, а не положительная: бегство, а не стремление. Вам нужно прежде всего убежище, богадельня, крепость, где бы вас укрыли от злобы, а не фабрика для производства новых ценностей. Вами движет сострадание, а не порыв творческих сил. Изберите же для себя какой угодно девиз: «жалость», «заступничество» — но только не слово «вперед». Бегство никогда не было движением вперед.

Что ж, это верно. Бегство никогда не было движением вперед. Бегство есть движение назад. Бегство есть последняя уступка. Кто бежит, тот уже сдался. Кто бежит, тот уже тем самым говорит: я отказываюсь от борьбы. Я больше не отстаиваю того, что я взялся отстоять. Я уступаю вам то, что я хотел считать моей собственностью.

Бегство есть движение назад и ничем иным быть не может, потому что в нем заключена уступка именно того принципа, за который велась борьба. Это главное. Без элемента уступки нет и бегства. Если я ошибся дверью и попал в чужую квартиру, то, заметив ошибку, я извиняюсь и ухожу; но это не есть бегство, потому что у меня не было намерения овладеть этой чужою квартирой. Но если бы я нарочно ворвался в нее затем, чтобы овладеть ею, и был бы вынужден отказаться от этой цели и уйти, — тогда мой уход был бы настоящим бегством; ибо тот беглец, кто, уступая перед силой, отказывается от принципа, за который он ратовал.

Но евреи не затем пришли в земли диаспоры, чтобы овладеть ими или утвердиться в них. Мы даже не пришли — нас в эти земли втиснули. Девятнадцать веков нашей истории повествуют не о том, что мы делали, а о том, что с нами делали другие. Другие втиснули нас в Испанию, из Испании вытеснили и втиснули на восток Европы; мы шли, куда нас толкали, и останавливались, когда прекращалась инерция толчка. Одни остановились в Голландии, другие только в Румынии; но ни те, ни другие не пришли туда нарочно с целью захвата или оседлости. Падая от усталости на румынскую почву, они не говорили себе: здесь я хочу и буду жить! Они говорили: дальше я не в силах идти; останусь здесь — может быть, здесь меня не станут так мучить, как в земле Сефарад…

Мы пришли в страны диаспоры, не имея цели утвердиться. В нашем передвижении тогда вообще не было цели, была только причина.

И теперь мы видим, что ошиблись дверью и не туда попали, где наше место, и хотим уйти. Это не бегство, потому что никакой цели, придя в эти земли, мы с собою не принесли, и ни от какой цели теперь не должны отказаться.

Впрочем, нет. Одну цепь мы принесли с собою: сохранение нашей национальности, которая тогда для нас символизировалась в религии. Испания предлагала нам равноправие за вероотступничество; но мы предпочли пытки и изгнание. Значит, исходя из Испании, мы хотели остаться евреями. Это была наша единственная цель. Эту единую цель мы пронесли сквозь огонь и воду нашей долгой истории. И от этой цели мы не отказываемся: мы верны ей сегодня больше, чем когда-либо: мы для того и хотим уйти навсегда из чужих городов, чтобы остаться евреями!

Мы не сдались и не уступили в том, что есть и было целью нашей исторической борьбы; поэтому наш поход будет не бегством, а триумфом. Но беглецами назовутся те, которые уступили и сдались, те, которые не вынесли стеснений и перестали быть евреями; проповедь отречения, призывы к отступничеству, приглашения смириться духом и стать немцами или французами, раз оставаться евреями трудно — вот что воистину заклеймится именем малодушия и бегства.

И вот мы дошли до главного пункта — до отступничества. Бегство — это отступничество. И если бы нам нужно было только бегство, то мы проповедовали бы не сионизм, а отступничество.

Массы под влиянием нынешнего воздействия всегда направляются по пути наименьшего сопротивления. Антисемитизм представляет сильное внешнее давление: но, чтобы спастись от него, нет нужды колонизировать Палестину. Есть путь гораздо менее сложный — путь отступничества. Для бегства — это и есть путь наименьшего сопротивления. Перемените веру, и вы сегодня же приобретете все права перед законом, а завтра или послезавтра при помощи смешанных браков будете признаны за своих и обществом. Если для этого слияния и понадобится время, то, во всяком случае, оно дастся вам легче, нежели выкуп заброшенной земли и создание новой родины на развалинах…

Антисемитизм не мог породить сионизма. Антисемитизм мог породить только стремление бежать от гонений по пути наименьшего сопротивления — то есть отступничество. Но для того, чтобы вместо проповеди отступничества зазвучал призыв к национальному самосознанию и возрождению, нужно было нечто помимо антисемитизма, нужен был внутренний стимул, внутренний и положительный императив. Этот императив заключается в животворящем инстинкте национального самосохранения, который дал нам силу пройти сквозь строй истории.

Араб заснул под кустом. На заре его укусила блоха. От укуса он проснулся, увидел зарю и сказал:

— Спасибо этой блохе. Она меня разбудила; теперь я совершу омовение и возьмусь за работу.

Но когда он стал совершать омовение, блоха укусила его вторично. Тогда араб ее поймал и задушил, сказав:

— Видно, ты возгордилась тем, что я похвалил тебя; и действительно, ты помогла мне проснуться: но не твоим понуканием буду я молиться и работать…

Вот роль антисемитизма в сионистском движении. Мы не отрицаем, что он помог нам проснуться. Но и только. Если же, проснувшись, мы выпрямились, умылись свежей водою и взялись за работу, то не ради жалкого насекомого, которое нас разбудило, а ради того инстинкта жизни, который в нас заложен.

Если бы мы хотели бегства, мы призывали бы к отступничеству; если бы нам нужна была богадельня, мы призывали бы к отступничеству, потому что отступничество легче и скорее всего спасло бы наши шкуры. Но не мы, а наши противники проповедуют этот легкий путь отречения; мы, сионисты, отвергаем капитуляцию и зовем к нелегкой работе созидания. Мы зовем еврейскую народность к историческому творчеству. Указуя на восток, мы не говорим народу: бегите, спрячьтесь от гонений в эту нору; мы указуем на восток и провозглашаем «вперед»: Kadimàh.

Примечания

1. «Южные записки» № 19; 07.06.1903 г.