Ян Жижка (Санд)

Ян Жижка
автор Жорж Санд, пер. Н. Я. Рытова

Оригинал: фр. Jean Zyska, опубл.: 1843. — Источник: az.lib.ru •
Под редакцией, с введением и примечаниями профессора А. Трачевского. С.-Петербург. 1902.

Жорж Санд.
Ян Жижка

Перевод с французского Н. Я. Рытова Под редакцией, с введением и примечаниями профессора А. Трачевского С.-Петербург. Издание Картографического заведения А. Ильина. 1902 Дозволено цензурою. С.-Петербург, 7 Сентября 1902 года. Типография СПб. Т-ва «Труд». Фонтанка, д. № 86.

К читателю от Жоржа Занда

Я писала «Яна Жижку» между первой и второй частями «Консуэло», т. е. между «Консуэло» и «Графиней Рудольштадтской». Так как место действия моего романа в Богемии, то мне приходилось обращаться к сочинениям по чешской истории последних веков. Я была поражена любопытной и своеобразной историей гуситов, имевшейся на французском языке лишь в объемистой, неудобоваримой, растянутой книге, почти недоступной для чтения (18). Но для терпеливого читателя это сочинение все-таки представляет свою ценность и местами высокий интерес. Я думаю, что добросовестно извлекла из него суть и восстановила ту ясность, которая помрачена в нем беспорядочностью мыслей и разбросанностью событий.

Жорж Занд.

Ноган, 17-го января 1853 г.

Предисловие

История Богемии мало известна у нас. Для ее основательного изучения требовалось бы знание чешского и латинского языков. Не зная ни того, ни другого, я принуждена извлечь из одной толстой, столь же ценной, как неудобоваримой, книги, несколько страниц о гуситской войне в виде объяснения, в виде оправдательного документа (так, кажется, выражаются?), наконец, в виде справки, которою можно воспользоваться для двух главных повествований, предпринятых мною под заглавием «Консуэло». Объезжая Богемию следом за моей героиней, я была поражена сохранившимися воспоминаниями о давнишних подвигах Яна Жижки и его товарищей. Я набросала кое-какие заметки. Эти заметки передаю теперь читателям, с просьбой, не принимать их ни за роман, ни за историю: это — простой рассказ о действительных событиях, смысл и значение которых я искала более в своем чувстве, чем во мгле учености.

Люди, посвящающие свое время чтению романов, обыкновенно не кичатся большими знаниями, чем те, которые предъявляются писателем. Вот почему случилось, что многие дамы наивно спрашивали меня, что имеет общего граф Альберт Рудольштадтский с Яном Жижкой? Как попал Ян Жижка в мой роман, действие которого происходит в 18-м веке? Наконец, представляет ли собой Ян Жижка вымышленную личность или историческую? Я далека от мысли отнестись свысока к такому святому неведению и рада, что могу сообщить своим терпеливым читательницам немногое, что сама читала об этом предмете. Даже добавлю к этому некоторые противоречия, которые я позволила себе почерпнуть из наилучшего источника — признаться ли? — иногда из-под моего собственного чепца. Но отчего же нет? Я всегда была убеждена, что сухой ученый не стоит ученика, задушевно вникающего в смысл человеческих деяний.

Мой рассказ начинается с исхода пресловутого и постыдного констанцского собора (19), на котором костры Яна Гуса и Иеронима Пражского рассеяли немного скуку почтенных отцов и прелатов, заседавших в этом ученом собрании. Они, как известно, хотели выбрать одного папу вместо двух, враждовавших между собою, к великому всеобщему соблазну, из-за владычества над духовным миром. Они ухитрились получить трех. Спор был длинный и скучный. Богатые аббаты и величественные епископы привезли, конечно, своих приятельниц: в Констанце даже собрались самые красивые и пышные прелестницы всего мира. Но, как хотите, а, в конце концов, все надоедает! Духовенство того времени уже не довольствовалось одними наслаждениями. Оно было проникнуто властолюбием; а мятежные, взволнованные народы уже не подчинялись церкви беспрекословно. И вот, потребность некоторой мести была у прелатов естественна.

Великий богослов Жан Жерсон (20) прибыл от лица парижского университета потребовать осуждения одного из своих товарищей, доктора Жана Пти, который, за несколько лет перед тем, оправдывал убиение герцога Орлеанского, (21). Жан Пти был орудием самого убийцы, Иоанна Бесстрашного, герцога бургундского. Жерсон, помимо своей преданности дому Орлеанов, руководствовался, по-видимому, более благородными побуждениями: он хотел защитить честь университета и заклеймить нечестивое учение кровожадного адвоката. Он не добился правосудия. Желая на ком-нибудь сорвать зло, он стал добиваться осуждения Яна Гуса, доктора пражского университета, чешского богослова, представителя идеи религиозной свободы, этой вековой мечты своего народа.

Конечно, странно было выражать свой ужас перед пролитой кровью, добиваясь сожжения честного человека только за то, что он придерживается других мнений (22). Но уж такова была нравственность того времени. Надо без излишнего отвращения, смело рассматривать картину страшных недугов, которыми сопровождалось в человечестве созревание умственных сил, после дикой и пылкой юности. Иначе весь этот рассказ будет нам непонятен, и после первой же страницы мы закроем книгу, писанную кровью. Итак, милые читательницы, будьте мужественны и запомните, прежде чем увидите мрачный образ Яна Жижки, что в 15-м веке, уж не говоря о других, короли и папы, епископы, князья, народ и солдаты, бароны и мужики — все проливали кровь, как мы проливаем чернила. Самые просвещенные народы Европы жили точно на обширном поле сечи; и жизнь человека ценилась так дешево в глазах ближнего, что не стоило даже говорить о ней.

Значит ли это, что людям того времени были чужды чувство правды и понятие о справедливости? Обозревая общую картину, мы, увы! готовы сказать, что да. Но, внимательно изучая подробности, мы и в те времена находим в том божественном творении, которое называется человечеством, вечную борьбу правды с ложью, справедливости с несправедливостью. Преступления, хотя и многочисленные, не проходят незамеченными. Современники, которым мы обязаны этим мрачным описанием ужасов, сокрушаются о них, правда, с пристрастием, но красноречиво. Каждый оплакивает лишь собственных сторонников и друзей, каждый проклинает и осуждает лишь чужие злодеяния, а сам требует мести. Право возмездия является как бы священнодействием у этих кровожадных христиан, не верующих в благостыню милосердия на земле. Они ведут горячие споры о справедливости намерений, но никогда не затрагивают вопроса о справедливости средств: это понятие, по-видимому, еще не народилось тогда. Философия, которую 18-й век проповедовал под названием терпимости (23), была первым знамением, поднятым с целью примирения духа католицизма с христианской любовью к ближнему. До этого времени мы видим, что католицизм проповедует слово Божие, имея палача с правой стороны и духовника — с левой. Даже позднее, когда терпимость стремится удалить от него палача, он сопротивляется этому, угрожает, отлучает от церкви, сжигает сочинения Жан-Жака Руссо, выставляет Вольтера Антихристом и допускает резкий разрыв с философией, быть может, навсегда.

Итак, в 15-м веке была война, повсюду война. Война неизбежна при развитии обществ и при религиозном воспитании. Без войны нет национальности, нет умственного просвещения, нет вопроса, который мог бы пробиться к свету. Чтобы выйти из варварства, наш род должен был бороться всеми средствами варварства: борьба или смерть, кровавый бой или уничтожение — только так разрешалась задача. С этим вы должны считаться: иначе найдете в истории человечества лишь глубокий мрак.

Я должна была напомнить эти истины, как бы избиты они ни были, прежде чем вести вас на дымящиеся от крови поля Богемии. Введи я вас сразу, нежная читательница, вы, может быть, подумали бы, перед грудами развалин и окровавленных тел, что Богемия была тогда самою варварской страной в свете. Оттого-то я должна предварительно просить вас, сударыня, бросить взгляд на нашу прекрасную Францию, посмотреть, что она представляла в то самое время, то есть в последние годы несчастного Карла VI (24).

С одной стороны, арманьяки опустошают селения до самых ворот Парижа, беспощадно грабят и убивают своих же соотечественников; какой-то де Ворю вешает на дубе в Мо полсотни людей, и их тела болтаются там каждое утро, поражая взор прохожих; дофин Франции убивает изменнически своего родственника на мосту Монтеро, заточает в тюрьму свою мать, предоставляет своего слабоумного отца всем мукам его положения, всем опасностям его тупоумия. С другой стороны, герцог бургундский, только что убивший своего близкого родственника, производит в Париже расправу над своими противниками при содействии палача Капелюша, живодеров и мясников. Одна партия за другой продают свое отечество Англии. Англичане стоят у ворот Парижа, а в Париже чума, голод, анархия, упадок духа, бесполезная и жестокая месть.

Пленные умирают с голоду или умерщвляются целыми сотнями в Шатлэ (25). Сена загромождена кожаными мешками с трупами. Тучная королева погрязла в необузданных наслаждениях. Члены королевской семьи расхищают казну, опустошают церкви, разоряют народы поборами. Один из них берет, для перечеканки в монету, раку св. Людовика, чтобы заплатить за оргию; другой исторгает у несчастных бедняков последние гроши на поход, о котором ему и во сне не снилось: настолько ему страшен неприятель. Отряды наемников напрасно требуют своего жалованья; и им, вместо удовлетворения, предоставляют опустошать страну огнем и мечом. Наконец, в день погребения Карла VI, когда не нашлось ни одного из принцев, который последовал бы за его гробом, герцог Бедфорд мог провозгласить над этой отверженной могилой: «Да здравствует король Франции и Англии, Генрих VI!»

Так вот, во время этих предсмертных судорог Франции, Богемия представляла зрелище не менее ужасное, но зато доблестное и величественное. Горсть непобедимых фанатиков победоносно отражает громадные германские полчища: здесь, по крайней мере, резня и пожары служат почину в великом деле, производятся из любви к отечеству. В конце концов, чехи были побеждены; но они покрыли себя такою же славой, как те «гентские храбрецы» история которых словно принадлежит нашему времени.

Глава I.
Как пишется история.

Вячеслав Люксембургский царствовал в Богемии. Франция видела этого грубого монарха, когда он приезжал в Реймс, для совещания с князьями Священной Римской империи и Франции о низложении антипапы, Бонифация. «Обжорство и нетрезвость Вячеслава — говорит Мартэн — вызвали тогда негодование французского двора, сохранившего, при всей легкости своих нравов, хоть внешнее изящество. Император бывал обыкновенно пьян уже с утра, когда приезжали его звать на совещания».

Во время констанцского собора и казни Яна Гуса, Вячеслав уже пятнадцать лет не был императором. Его брат, Сигизмунд, добился от курфюрстов Римской империи (26) его свержения с императорского престола, в надежде сделаться его преемником. Но его честолюбивые надежды были обмануты, сейм выбрал между соискателями престола, которые тем временем убивали один другого, курфюрста Рупрехта Пфальцского. Это избрание не было признано всеми составными частями Германии. Ахен отказывался предоставить Рупрехту титул римского короля. Некоторые другие имперские города, не хотели нарушать присяги, данной преемнику Карла IV. Одна часть империи платила налоги Вячеславу, другая — Рупрехту. Сигизмунд хотел забрать все, наводнил Богемию своими войсками и разорял ее своими грабежами. В ожидании лучшего, он присвоил себе действительную верховную власть, загнал своего брата внутрь страны, поднял против него народ и старался уничтожить последние силы этой, и без того уже умирающей, воли.

Таким образом, империя стала похожа на папство: одновременно приходилось видеть трех пап, споривших о папской тиаре, и трех императоров, рвавших друг у друга скипетр. Можно также сказать, что ни одна страна не походила так на Францию, как Богемия. Там ленивый, малодушный, пьяный, отупевший король; здесь слабоумный монарх, менее ненавидимый, но столь же бессильный. Во Франции раздор арманьяков и бургундцев и сильно возбужденный народ между ними; в Богемии хищнические набеги Сигизмунда, сопротивление слабого, но жестокого двора и голос народа, подымавший бурю во имя Яна Гуса. Но этот голос народа здесь был силен, тогда как во Франции он заглушался под игом чужестранцев, в розни и чрезмерных несчастиях.

Вячеслава возненавидели с самого начала за его грубый нрав и бездействие. Когда, в 1384 году, несколько вельмож открыто восстали против него, он призвал в возмущенные области чиновников из немецких областей и поручил им держать страну в повиновении, а недовольные были казнены на площади. Гордый чешский народ не мог вынести этой обиды и никогда не простил королю, что он призвал немцев для наказания чешской знати. Это и было выставлено главным поводом вспыхнувшего впоследствии восстания, в котором Ян Гус принимал видное участие в качестве представителя пражского университета. Вячеславу также с горечью ставили в упрек убийство Яна Непомука, почтенного священника, которого он велел бросить в Молдаву за то, что тот отказался открыть ему исповедь его супруги. Наконец, смерть этой набожной, кроткой королевы Иоанны приписывалась его жестокому обращению с нею.

Попеременно похититель церковного имущества и преследователь еретиков, обвиняемый правоверными в поощрении гуситской ереси, а гуситами в предоставлении Яна Гуса ярости собора и в истязании его последователей, Вячеслав ни в ком не находил сочувствия к себе, так как сам никому не сочувствовал. Сигизмунд поддерживал недовольных, чтобы затруднять положение брата: и вот, в 1393 году император Вячеслав в одно прекрасное утро был заключен в ратуше, точно простой пьяница, забранный обходом. Он бежал оттуда чуть ли не совершенно голый, в лодке, в которую его приняла женщина из народа, будто бы на условии стать потом его женой. Между тем Сигизмунд сбросил маску и вторгнулся в Богемию, вследствие чего чехи восстановили власть своего призрачного короля, чтобы лишить Сигизмунда поводов к вторжению и прогнать его.

Вячеслав, однако, и после этого не образумился; наоборот, он стал мало-помалу продавать и пропивать свое государство. Начал он с Ломбардии, бывшей имперским леном, которую отдал Иоанну Галеацо Висконти (27) за 150.000 червонцев. Он уже ранее лишился своих городов, крепостей и замков в Баварии, отнятых у него курфюрстом Рупрехтом Пфальцским. Затем, осужденный имперским судом, объявленный еретиком, ненавидимый своими приближенными и презираемый всеми, Вячеслав был отрешен от престола накануне своего второго брака с Софьей Баварской, и в 1400 году остался при одной своей маленькой Богемии. Она была бы непобедимым оплотом для справедливого государя, любимого своим народом. Распри и междоусобия среди представителей духовной и мирской власти ясно доказывали, что настоящая сила оставалась только в национальном чувстве нескольких благородных племен. Но Вячеслав не понял этого и ни на что не мог опираться.

Снова предавшись своим низменным страстям, он в 1401 г. был схвачен вельможами и заточен в черную башню пражского замка. Затем, переводимый из одной крепости в другую, Вячеслав провел один год узником в Вене; но он и там ухитрился совершить побег, опять в лодке. Богемия снова его приняла, так как Сигизмунд, во главе венгерского войска, опустошал страну. Венгерцы на всем своем пути совершали страшные бесчинства, сопровождая свои грабежи убийствами и всякими насилиями. Они увозили на своих седлах мальчиков и молодых девушек и продавали их, как козлят. Сигизмунд сам не уступал своим воинам в жестокости. Не будучи в состоянии взять одну осажденную им крепость, он выманил из нее разными блестящими обещаниями молодого Прокопа, маркграфа Моравского, вельможу королевского происхождения, и велел привязать его к метательной машине, направленной против городской стены, чтобы осажденные были принуждены убить его своими стрелами. Когда это не удалось, и несчастный остался жив, несмотря на полученные раны, Сигизмунд потащил его в Браунау и там заморил голодом.

Лишь только Вячеслав показался среди неустрашимых чехов, Сигизмунд был отбит; но многие из главных крепостей Богемии остались в его руках. Можно сказать, что в это время чехи, управляемые призрачным королем, принужденные бороться с внутренним врагом, поневоле привыкали к республиканскому образу правления к которому издавна стремились и который думали осуществить позднее, во время гуситских войн. Пока длилось междуцарствие, продолжавшееся еще пятнадцать лет, безначалие нарушало материальное развитие страны, но зато содействовало восстановлению чистой веры и развитию общественного самосознания народа. Дух раскола, бродивший уже в течение нескольких веков, под разными названиями и в разных видах, во Франции, Голландии, Англии, Италии и Германии, стал укореняться в Богемии и подготовлять великую борьбу, появление которой еще ускорили возникновение и деятельность инквизиции.

Здесь необходимы некоторые исторические справки, чтобы понять значение непродолжительной деятельности Яна Гуса (1407—1415), неимоверное влияние, оказанное им на свое отечество за эти семь лет, и неслыханное волнение, вызванное его мученическою смертью, за которую католическая партия так дорого расплачивалась потом во время кровавой четырнадцатилетней гуситской войны.

Славянское племя чехов, неправильно называемых у нас богемцами (28), сохраняло самостоятельно сложившиеся учреждения и не бывало под чужим игом со времен королевы Любуши до Вячеслава V, в начале XIV века. Шесть веков над Богемией господствовали Премыславичи. Родоначальник этой славной династии, первый Премысл, был, согласно преданию, простым мужиком, которого королева Любуша оторвала от плуга (как Рим — Цинцинната), чтобы сделать его своим супругом и правителем над своим народом. Простодушное и трогательное народное сказание повествует, что королева заставила его сохранить свои мужицкие лапти, которые он и передал унаследовавшему ему сыну, дабы тот помнил свое происхождение из народа и истекающие отсюда обязанности.

Владислав II был вторым из его потомков, по принятии королевского титула. Этот титул был утвержден Фридрихом Барбароссой (29). Но он послужил как бы дурным предзнаменованием для этого рода. Завоевательный дух, овладевший чешскими государями, должен был, в силу вечного закона, ослабить национальное единство их владений. Премыслу Отокару II принадлежали, кроме Богемии, еще Австрия, Крайня, Истрия, Штирия, часть Каринтии и даже морской порт, который, к слову сказать, может снять с памяти Шекспира нарекания в грубой географической ошибке (30). Он вел войну с прусскими язычниками, подчинил их своему влиянию, построил Кёнигсберг, взял под свое покровительство Верону, Фельтру и Тревизо и отверг, как утверждают, более из гордости, чем из скромности, германскую императорскую корону, которая досталась Рудольфу Габсбургскому, отнявшему впоследствии часть его владений. После Оттокара Вячеслав IV был выбран польским королем. Вячеслав V, присоединивший к своим владениям Венгрию, погряз в распутстве, был убит в Ольмюце и закончил собою народную династию (31).

Пять лет спустя, на чешский престол вступил Иоанн Люксембургский; и немецкое влияние стало озлоблять чехов, впервые очутившихся, после стольких веков независимости, во власти иноземцев. Ловкий, честолюбивый и хитрый Иоанн понял, как ему следовало поступать: он удалил немецких чиновников и отправил своих немецких дворян на войну за пределы Богемии. В конце концов, он сам оставил страну под предлогом болезни, а в действительности, чтобы дать чехам время без горечи привыкнуть к его владычеству. Он предпринимал много путешествий во Францию, посещал папу в Авиньоне и наслаждался здоровым воздухом тех стран. Затем он однажды вернулся с императорской короной для своего сына, которую тот получил на основании папского декрета.

Этот сын был Карл IV, первый король Богемии с императорским титулом. Своими громадными сооружениями и полезными улучшениями он придал стране блеск, чуждый ей до того времени. Он построил новую часть Праги, составил свод законов, основал Карлштейнскую коллегию и пытался соединить Молдаву с Дунаем. Но самым выдающимся его делом было основание Пражского университета, по образцу Парижского (32), в котором он сам когда- то учился. Слава этого ученого учреждения быстро распространилась: оно дало, между прочим, Иоанна Гуса, Иеронима Пражского и множество других знаменитых людей. В то же время пражский университет породил гуситский раскол и стремление к республиканскому строю, что впоследствии привело потомков учредителя к тяжелым войнам.

Карл IV питал большую любовь к университету, своему славному созданию. Он так интересовался учеными спорами, что, если прения прерывали докладом об обеде, он отвечал, указывая на разгоряченных спором докторов: «Здесь моя пища; иного голода я не ощущаю». Несмотря на его отеческое попечение о просвещении чехов, народ никогда не любил Карла и упрекал его в чрезмерных заботах об устройстве своих семейных дел. Быть может, упрек был незаслуженный, но за этим семейством считался непростительный недостаток, о котором ему частенько напоминали: оно было иностранное.

В царствование Вячеслава-пьяницы, сына Карла IV, пражский университет отличался жизненной силой, увеличивался и развивался, достиг громкой известности и дал Яна Гуса, которого и послал на констанцский собор, как самый драгоценный камень своей короны. Члены собора не возвратили даже его пепла. И университет, ставший уже головой и сердцем Богемии, побудил чешский народ принести клятву Аннибала против Рима.

Не следует, однако, думать, что превращение этого воинственного народа в народ мыслителей и богословов совершилось в течение немногих лет и всецело было делом университета. Не так совершаются превращения в жизни народов. Пусть члены собора утверждали, говоря языком того времени, что королевство Богемия, дотоле верное и преданное церкви, внезапно стало «сточной канавой для всякого раскола». В действительности, Богемия давно уже познакомилась с ересью: да и весь тогдашний образованный мир, одинаково зараженный этим ядом, исподволь подносил папству опасную отраву.

Если все это вас интересует, прочтите в исторических сочинениях описание восстаний альбигойцев, вальденсов, бегардов, фратричеллей, лоллардов, виклифитов, тюрлюненов и т. д. (33). Я берусь только рассказать вам историю гуситов и таборцев, что одно и то же. У всех этих сект, да еще у многих других, не перечисленных мною, мы находим одну и ту же историю, что бы ни толковали католические ученые, видящие большие между ними различия (84). Во всех случаях, это — история иоаннитства, т. е. толкования и применения Евангелия святого Иоанна, — Евангелия братства и равноправия по преимуществу. Это — учение Вечного Евангелия или религии Св. Духа, наполняющее все средние века, объясняющее все их непонятные, таинственные смуты. Найдите другое объяснение всем загадкам нашего времени: не то позвольте мне начать свой рассказ, который пока слишком уж напоминает повествование капрала Тримма, называвшееся именно «Историей семи замков чешского короля».

Глава II.
Гус и Жижка.

Мы оставили чешского короля, пьяницу Вячеслава, в одном из его замков (кажется, в Точнике), в то время как молодой ректор пражского университета. Ян Гус, переводил на чешский язык сочинения Виклифа и проповедовал его учение. Учение Виклифа было одним из многочисленных видов учения о Вечном Евангелии, — великая ересь, возникшая за несколько веков до этого и впервые ясно выраженная аббатом Иоахимом Флором в 1250 г. Виклифа уже не было в живых. Но его учение пережило апостола; и его последователи, называвшиеся лоллардами, подготовляли восстание, надеясь на свои большие связи, говорят, даже поощряемые обещаниями, данными им Генрихом V: из любопытства ли, или по увлечению, он дал эти обещания в бурные дни своей молодости. Лолларды снискали себе сочувствие иностранных народов и распространяли среди них свое учение, обращаясь, по обыкновению тогдашнего времени гонений, лишь к самым выдающимся личностям. Утверждают, что Гус вначале с ужасом отверг всякую мысль об ереси, но был убежден двумя молодыми англичанами, приехавшими к нему под предлогом обучения у него. По этому поводу рассказывают даже анекдот, весьма похожий на предание. Поэзия преданий всегда сохраняет некоторое историческое значение: она рисует нам нравы и взгляды известной эпохи иногда даже лучше самой истории; она придает живые краски сухому изложению истории и поэтому не следует пренебрегать ею. Вот это предание.

Наши два приверженца Виклифа просили у своего учителя и хозяина, Яна Гуса, позволения украсить сени его дома стенною живописью. Им позволили. Они изобразили на одной стороне сеней въезд Иисуса Христа в Иерусалим на ослице, в сопровождении большой толпы бедного пешего народа, а на другой — папу, гордо сидящего на драгоценном коне, окруженного хорошо вооруженными воинами, литаврщиками, барабанщиками и трубачами, в сопровождении кардиналов в великолепном одеянии и на прекрасных конях. Все сбежались посмотреть на картины; и «одни отнеслись с восхищением, другие — с порицанием».

Ян Гус был поражен контрастом, изображенным на этих картинах. Он задумался над удивительной простотой Божественного Учителя и его бедных, простодушных учеников, невольно сравнивая ее с испорченностью и надменным великолепием представителей католической церкви, и порешил прочесть Виклифа. Затем он стал распространять и растолковывать это учение; и многими оно было встречено сочувственно. Богемия имела полное основание принять это учение без особого сопротивления. Главной причиной тому была, как мы уже раньше говорили, ненависть к иноземному владычеству и к духовенству, угнетавшему и страшно истощавшему страну. В народе уже давно зародилась жажда мести по отношению к богатым монастырям: рассказы про эти богатства напоминают волшебные сказки. Притом учение вальденсов еще задолго до того проникло в моравские горы. Говорят даже, что сам Петр Вальдо, во время преследования, учиненного против него Карлом V, по подстреканию папы Григория XI, пришел в Богемию, где и доживал свои последние дни. Чешские лолгарды, название которых так походит на название лоллардов в Англии, происходили из Австрии. Один из их вождей, сожженный в 1322 году, признавался, что в Богемии число его приверженцев превышало 8.000.

Историки рассказывают также, что бегины или бегарды, адамиты, тюрлюпены, флагеллянты и милленарии встречались в славянских странах, в особенности же в Богемии, в различные времена. В Праге были даже выдающиеся богословы, проповедовавшие, что конец мира близок и что Антихрист появился уже на земле и сидит на папском престоле. Один из более выдающихся, Ян Милич (35), был вызван в Рим для оправдания; вместо того он, говорят, написал эти слова на дверях у многих кардиналов. Упоминают также о Матвее из Янова, прозванном парижским магистром, так как он учился в Париже: его рисуют человеком, «отличившимся удивительным благочестием, подвергавшимся большим гонениям за свои усердные проповеди в пользу евангельской правды». Он ненавидел монахов и упрекал их в том, что они «оставили, ради францисканцев и доминиканцев (36), единого Спасителя Иисуса Христа». Нищенствующие монахи, ревнители иоаннитства, по-видимому не имели никакого влияния на чехов; объясняется это либо тем, что монахи, жившие в стране, не вдохновлялись движением в то время, когда оно возникло в Италии и Франции, либо следствием ненависти чехов к монастырям вообще, — ненависти которая была сильнее всякого тождества учения. Достоверно одно: это учение распространялось у чехов, лишь некоторое время спустя, другими проповедниками и под другим названием; притом ино послужило им орудием против всех католических орденов.

Чешские мыслители пытались главным образом восстановить обряды греческой церкви, к которой чехи, первоначально обращенные в христианство греческими проповедниками, всегда питали особую привязанность. Они в особенности добивались введения причащения под обоими видами и богослужения на родном языке, так как этик утверждалась бы их национальность, поддерживалась бы их свобода и охранялось бы свойственное духу народа равенство верующих пред Богом и людьми от покушений властолюбивого духовенства. Мы еще вернемся к этому домогательству, послужившему поводом к гуситской войне и символом революционных ндей тогдашней Богемии, равно как и внешней оболочкой таборства.

Дворянство, по крайней мере, большинство родовитого чешского дворянства, было так же привязано к этим старинным обрядам, как и народ. Григорий VII уничтожил эти обряды. Твердая воля этого папы, однако, не могла искоренить верования народа, никогда не принадлежавшего всецело ни к греческой, ни к латинской церкви, выражавшего даже в обрядах богослужения свою любовь к независимости, веровавшего и молившегося до того времени на свой лад, в простоте и чистоте своей души. В течение двух веков после Григория VII в Богемии официально существовало, как внешний знак повиновения папе, католическое вероисповедание; но только греческое могло быть названо действительной религией чехов того времени. Обедню служили на чешском языке; в деревнях, а тайно и в городах, причащались под обоими видами; в иных местах причащение совершалось даже открыто, в силу действующих особых льгот, полученных от пап.

Ян Милич, восстановивший во всей почти стране старые церковные обряды, умер, после долгих гонений, в тюрьме. Матвей из Янова был духовником Карла IV, который его высоко ценил и, по-видимому, колебался между смелыми идеями своего университета и опасениями папского гнева. Отважились даже просить его, чтобы он принял в свои руки дело преобразования церкви. Но страх перед папой взял в нем верх: он не поддался искушению, даже удалил Матвея, не причащался больше под обоими видами и предоставил инквизиции жестоко расправиться с его недавними единоверцами. В последние годы его царствования причащались под обоими видами только в частных домах и в тайных молельнях, подвергаясь большой опасности. Когда хватали людей, причащающихся под обоими видами, их грабили, убивали или бросали в воду, вследствие чего они должны были собираться в большом числе и в вооружении. Это продолжалось до Яна Гуса.

Понятно, что, благодаря таким обстоятельствам, Гус в течение нескольких лет мог сделаться пророком Богемии. Он открыто проповедовал отпадение от латинской церкви, свободу причащения и религиозных обрядов. Вследствие возникшего спора, он прогнал из университета почти всех немцев с ученой степенью. Инквизиция сделала ему внушение и сожгла сочинения Виклифа. Гус продолжал проповедовать усерднее прежнего и несколько раз возбуждал народ, склонный к нововведениям. Его архиепископ был перед ним бессилен, так как развратный образ жизни Вячеслава вызвал в империи безначалие. В своей неприязни к папе, отрешившему его от престола Германской империи, Вячеслав не без чувства удовольствия следил за возникновением против папы враждебной партии. Его брат и неприятель Сигизмунд, ворочавший помощью каких-то хитрых козней большинством чешского дворянства, также не был в ладах со святым престолом, поддерживавшим долгое время его соперника по венгерскому престолу, Рупрехта; впрочем, он был при этом слишком занят турками, чтобы обращать внимание на еретиков.

Ян Гус проповедовал против римского духовенства и против всего католического церковного строя в Вифлеемской часовне на чешском, а в пражском королевском дворце, в синоде и в общих собраниях чешского духовенства — на латинском языке. Вместе с Иеронимом Пражским, Яковом Мизским, названным Якубком, Яном Ессенитским, Петром Дрезденским (37) и многими другими, Гус начал возбуждать ремесленников и женщин, которые, с своей стороны, также стали проповедовать, даже писать книги, объявляя, что нет больше на земле никакой другой церкви, кроме гуситской.

Дальнейшая история Яна Гуса известна. Подвергшись в Богемии многим преследованиям, он был приглашен на собор. Он явился с охранной грамотой императора Сигизмунда (38). Несмотря на это, по прибытии в Констанц, он был арестован, между тем как назначенная собором комиссия приступила к исследованию его учения; затем он был осужден так же, как в учение его предтечи, Виклифа. Вначале Гус выказал некоторое колебание, но вскоре к нему вернулась вся его твердость, и он не пожелал отречься от своего учения, пока не докажут ему из Священного Писания ложности его взглядов: он возражал собору, что обращается к суду Иисуса Христа, и говорил, что предпочитает быть сожженным тысячу раз, чем возмутить своим отречением всех тех, которых учил истине (39). Он был лишен духовного сана, передан собором мирскому суду и сожжен по приказанию того же самого императора, который обещал ему неприкосновенность жизни и свободы.

Немного раньше арестовали также Иеронима Пражского и привели в Констанц. Он не устоял, отрекся от Виклифа и Яна Гуса и был оправдан. Немного времени спустя, он просил собор выслушать его в открытом заседании и объявил, что, отрекаясь, солгал против своего убеждения, так как по-прежнему верит в учение своих учителей; после этого он смело взошел на костер. Постыднее и ужаснее этого двойного осуждения была теория, которую собор выдумал для своего оправдания. Он издали указ, в котором грозил наказывать, как еретика и оскорбителя величества, всякого, кто осмелится порицать императора или самый собор за нарушение охранной грамоты, дарованной Яну Гусу (40).

Во время этого судбища чешские гуситы сохраняли спокойствие, народ — в мрачном, мучительном ожидании, дворянство — в грозном безмолвии. Когда же получилось известие о казни Гуса, восстало чуть ли не все чешское население, начиная с самого простого народа, этих любимых его слушателей, из-за которых ему приходилось выслушивать столько упреков, и кончая представителями старинных дворянских родов, смотревших на него, как на восстановителя их прежних преимуществ и народных обрядов. Сильное негодование охватило университет, который единодушно обратился ко всем христианским народам с открытым воззванием, как свидетельством в пользу мученика.

«О, святой человек — было сказано в этом воззвании — муж неоценимой добродетели, беспримерного бескорыстия и христианской любви! Он всей душой презирал богатство, открывал свое сердце беднякам; он стоял на коленях у ложа больных. Самые неукротимые преклонялись пред его добротой, и он потоками слез возвращал на путь истины самых закоснелых грешников. Он приводил из Священного Писания, падавшего в забвение, убедительные и совершенно новые доказательства нечестивой жизни духовных лиц, чтобы побудить их покинуть свой разврат и свои заблуждения и преобразовать нравы по образцу первоначальной церкви… Позор и клевету, голод, оскорбления, тысячу бесчеловечных мучений, — все это он переносил не только с терпением, но даже с радостью; и это ярко свидетельствует о непоколебимой настойчивости, равно как о глубокой вере и беспредельной набожности этого праведника» и т. д.

Со всех сторон посылались на собор письма, полные самых горьких упреков. Писали, что он был созван не духом Божьим, а духом злобы и ярости; что он осудил невинного по свидетельству подлых людей, отказавшись выслушать чешских епископов, ученых и благочестивых мужей, которые сумели бы засвидетельствовать его правоверие; что собор есть собрание деспотов, совет фарисеев против Иисуса Христа. Было еще множество оскорблений такого же рода, выраженных иногда с большим красноречием. Эти письма ходили по всей Германии и сильно раздражали папу и кардиналов. В то же время папский нунций Иоанн Доминик был так неприязненно встречен в Богемии, что писал папе и императору: гуситы могут быт усмирены только огнем и мечом. Однако, Сигизмунд не очень торопился опустошать страну, на которую смотрел теперь, как на свою собственность. Он медлил. Но революция не стала ждать обнародования его решения.

Она началась с того, что были совершены заупокойные богослужения по мученике Яне Гусе (6 июля), причем восхвалялась его память во всех церквах. В его честь выбивались медали. Университет, стоявший во главе движения, обнародовал его религиозные убеждения, впервые излагая таким образом основы гуситского учения.

В этом изложении, подписанном магистром Яном Кардиналом и всем составом университета, требовалось только право причащения под обоими видами, основанного на собственных словах Христа и святого Иоанна, как на единственных началах истинного правоверия. Утверждалось, что недопущение причастия под обоими видами есть недавно только придуманное человеческое установление, не встречающееся в священных церковных уставах, объявлялось прощение всем, дотоле подчинявшимся этому закону по невежеству и неразумию, но самый закон объявлялся впредь недействительным, так как следует руководствоваться лишь учением Христовым, которое одно может побеждать всякую лукавую и страшную силу, всякие принуждения и насилия.

Казалось, что такое заявление не произведет никакой грозы. Правоверные католики находили предосудительным только само утверждение, что «церковь совершает грех, причащая под одним видом»: в самом причастии под обоими видами они не признавали собственно никакой ереси. Предметом столкновений были: пока только богословские тонкости, причем рассуждения правоверных большею частью представляли собой ложные умозаключения. Но если заявление университета и удовлетворяло аристократические сословия, дворянство, духовенство, даже средние классы чешского населения, оно ничуть не соответствовало взглядам низших: слоев народа, глубоко проникнутых пламенным учением Вечного Евангелия и неясными, но страстными мечтами о евангельском равенстве, которые были названы духовными лицами собора проказой валденской. Виклиф и Ян Гус, превосходные богословы в смысле схоластической философии, глубокие и славные; ученые, люди науки, а потому и высшего общества, по той ли причине, что они еще не достигали такого высокого представления о новом христианском обществе, как их последователи из простонародья, или потому, что они представляли себе это возвышенное понятие только в виде внешней религии, во всяком случае они писали с известной осторожностью, которой не должны были упускать из виду, чтобы не уронить своего учения; в споре с людьми науки и сильными мира сего. Возбужденные внутренним пылом и истомленные страданиями умы народа скоро взялись за осуществление мысли, таившейся в этом учении. В то время, как более терпеливые, по своей натуре или благодаря своему положению, сословия довольствовались требованием причастия под обоими видами, бедняки, подстрекаемые разными фанатиками, поставили себе целью добиться, как равенства и общности, имуществ, так и других прав: чаша служила им лишь внешним знамением в движении к высокой цели. Таким образом из более состоятельных классов, из ученых и большинства горожан, занимавшихся ремеслами, стала образовываться секта каликстинов или чистых гуситов, между тем как поселяне, рабочие со своими женами и детьми глухо роптали, как море перед бурей, и готовились к яростному восстанию таборцев и других сект, удививших мир своею храбростью грозных в своей дикости и целых четырнадцать лет победоносно противостоявших Риму и всей Германской империи.

Эти ярые поборники истины еще при жизни Яна Гуса выступали со своим мнением, что священник — такой же человек, как всякий другой, и что каждый христианин имеет, подобно священнику, право растолковывать таинства веры и причащать народ. На констанцском соборе обвиняли пражских сапожников в том, что они исповедовали и приобщали святых тайн. Чешские вельможи, присутствовавшие при этом обвинении, защищали, краснея от стыда, честь своей страны; и все обвинение показалось таким чудовищным, что члены собора не дерзнули поддерживать это обвинение против Яна Гуса. Но сапожники, может быть, не особенно оскорбились этим обвинением. Рассказывали, что женщина из народа однажды вырвала чашу из рук священника и сказала: «Честная женщина более достойна прикасаться к телу Христову, чем развратный священник».

Когда начались восстания и насилия, многие дворяне из внутренних частей страны, своего рода бургграфы (41), издавна занимавшиеся разбойничеством, стали, под предлогом рвения к учению Гуса, расхищать церкви, вымогать поборы с монастырей и грабить путешественников. Тогда чешские вельможи собрались на совещание о последствиях университетского заявления. Они выбрали из своей среды самых знатных. Эта депутация должна была отыскать короля и попросить его, чтобы он хоть немного позаботился о своем королевстве. Как мы уж говорили, было некоторое нравственное сходство между двумя современными государями, пьяницей Вячеславом и королем Франции, слабоумным Карлом VI. Скрываясь в своих замках, они были счастливы, когда их забывали, и весьма неохотно выступали на поле действия, куда их звали только в минуты опасности: в таких случаях они появлялись подобно старым знаменам, которыя выносят из пыльных хранилищ ради напоминания.

Испугавшись беспорядков, Вячеслав, для придания себе храбрости, запил пуще прежнего в своем замке Точнике, стоявшем на вершине горы в Подвестерском округе. При виде приближавшихся посланных, он побоялся их принять и заперся. С трудом удалось пробраться к нему и уговорить переехать в Прагу; там он опять заперся в крепости Вышеграде (42). Этот ленивый король, весь погрязший в распутстве и трусливый, несмотря на проявленную им жестокость и зверские наклонности, был жалкой опорой порядку. По его прибытии в столицу, посланные от города потребовали предоставления им церквей для обучения народа, согласно новым установлениям, и для причащения по обряду утраквистов. Он попросил времени на размышление, а под рукою дал знать Николаю Гусиницкому, предводителю депутации, что он вьет веревку, на которой сам будет повешен. Пражские гуситы с оружием в руках настаивали на своем требовании. Советники короля отвечали от его имени угрозами. Сенат встревожился, предвидя междоусобие. Тут выступил Ян Жижка, камерарий (43) Вячеслава, и замедлил взрыв, уговорив народ, над которым он уж имел большое влияние, не предпринимать ничего до исхода собора и обнародования его решения за или против гуситов.

Пора рассказать о страшном слепце Яне Жижке Чашнике. Над его происхождением царит такой мрак, что даже его родовое имя неизвестно. Знают только, что его звали Яном, самым распространенным именем того времени. Прозвище «Жижка» означает «одноглазый»: он был таким с самого детства. Уверяют, что он происходил из знатнаго рода. Он родился в бедности и всю жизнь прожил бедно, вследствие привычки к умеренности и строгой нравственности, которую сохранил, несмотря на окружавшие его грабежи; тем не менее, в коммунизме, применявшемся в дружинах его воинов, он видел только превосходное средство для поддержания повиновения. Нет никаких указаний на его философское образование или глубокие религиозные знания. Он был фанатиком любви к отечеству, но не фанатиком религии; его удивительные военные способности доходили почти до вдохновенного ясновидения; но богословские вопросы, увлекавшие его современников, по-видимому, мало занимали его. Он знал свое назначение в эти дни рвения и великого гнева и всецело посвящал себя этому назначению. Этот неустрашимый, упрямый, настойчивый, мстительный и жестокий, непобедимый и непобежденный воин был воплощением гнева Божьего. Он не был проникнут возвышенным вдохновением Жанны д’Арк, не был, как она, душой и сердцем патриотической войны; зато он был головой и рукой такой же войны; и если ее назвать щитом и знаменем, его пришлось бы назвать факелом и мечом.

Жижка родился, неизвестно когда, в Троцнове, Кёниггрецского округа. Известно только, что он был пажом у Карла IV и отличился в 1410 году в Польше, в войне с немецкими рыцарями. При возникновении гуситской войны ему, по всем вероятиям, было не больше 45 лет. Во время казни Яна Гуса он находился при дворе Вячеслава, от которого, как гласит предание, получил позволение поклясться в ненависти и мести убийцам Гуса. Он был из числа тех, которые видели в измене собора и в жестокой насмешке над императорской охранной грамотой оскорбление всего чешского народа. Достоверность рассказа, который я приведу, не доказана, но некоторые историки видят в нем правдоподобное объяснение истинной причины ненависти к монахам, кипевшей в Жижке; можно сказать, что он в течение всей своей страшной семилетней деятельности упивался их кровью.

Предание, на которое нельзя не обратить внимания в стране, история которой подверглась уничтожению или искажению со стороны угнетателей, повествует, что какой-то монах соблазнил или изнасиловал сестру Жижки, которая была монахиней, и что брат поклялся отомстить за это преступление избиением всех духовных лиц, какие только попадутся в его руки. Он ужасающим образом сдержал свое слово; и эта месть более подходит к нему, чем какие-либо другие побуждения. Отличаясь совершенным бескорыстием при разграблении монастырей, отвергая со спартанской твердостью свою часть добычи, не обладая ни тщеславием, ни честолюбием, никогда не воодушевляясь наподобие подчиненных ему изуверов, Ян Жижка, по-видимому, следовал только личному побуждению к мести, совершая с явным наслаждением бесчисленные беспощадные и жестокие расправы.

Рассматривая внимательно жизнь Яна Жижки, в одно и то же время бурную и спокойную, мы невольно поражаемся замечаемым во всех его поступках глубоким политическим умом. Мы спрашиваем себя, какими другими средствами он мог бы доставить своему отечеству полную независимость, к завоеванию которой он чувствовал в себе призвание? Мы познакомимся с Жижкой поближе, следуя за ним, так сказать, шаг за шагом: и тут найдем вместо мрачного изуверства, незаслуженно приписанного ему, твердую, проницательную и упорную волю, более разумную и просвещенную, чем обыкновенно предполагают. Его личная месть должна быть таким образом рассматриваема не как единственная причина и исключительная цель его деятельности, а как возбуждающее средство, посылаемое человеку Провидением при исполнении им больших жизненных задач. Общее мнение о подобных явлениях весьма ошибочно: оно находит объяснение всей жизни какого-нибудь человека в одном происшествии, не понимая, что это происшествие обыкновенно есть лишь последняя капля, переполняющая чашу.

Вячеслав, побуждаемый Жижкой, предоставил гуситам право пользоваться по-своему некоторыми церквами, и, благодаря этому-то позволению, первые завоевания преобразовательной партии не сопровождались в 1417 году какими-либо проявлениями насилия или угрозами. Между тем Сигизмунд отвечал на сделанные ему упреки письмом, свидетельствовавшим об его трусливости и низости. Он оправдывал свое вероломство по отношению к Яну Гусу, утверждая, что смотрел с большим прискорбием на его несчастие и несколько раз гневно оставлял собрание, но не мог его спасти; он ссылался не на силу непогрешимых решений представителей церкви, а на политическую власть собора, состоявшего не из каких-нибудь малочисленных священников, а из посланников всех христианских королей и князей. Наконец, он угрожал гуситам крестовым походом, который будет сопровождаться большим для них стыдом и необычайными опасностями, и очень ласково просил их, поэтому, не подвергать всей своей страны полному разорению и отказаться от всяких нововведений. Относительно бесчинств, приписываемых духовенству, он, по образцу своих предшественников, объявил, что не вмешивается в такие дела. Пусть они сами преобразуются, говорил он с насмешливым равнодушием: они, ведь, знают, что им следует делать. У них есть Священное Писание, в смысл которого мы, простые люди, не имеем права вникать, да и не умеем.

Насмешливое богохульство, замечавшееся в этом ответе, естественно оскорбило чувство справедливости и религиозное воодушевление всех чехов. Вскоре стало известно и касающееся их решение собора: оно состояло из двадцати четырех статей, возмутивших всех своим произволом и жестокостью; оно напоминало самые гнусные опальные списки Суллы и Тиверия. Оно перечисляет и развивает самые постыдные правила из области доносов и предательства.

Первая статья обращается к Вячеславу с приказанием поклясться в повиновении и верности римской церкви. В остальных двадцати трех упомянуты всякого рода восстания, которые должны быт наказаны огнем и мечом, в крайнем же случае — изгнанием и лишением имуществ. Все сторонники гуситского учения присуждены к смерти: они должны быт сожжены, как и все книги и рассуждения, относящиеся к учению Виклифа и Яна Гуса, а также все песни, сочиненные против собора. Пражский университет должен подвергнуться преобразованию, а находящиеся в нем приверженцы Виклифа — изгнанию и наказанию. Восстановляется прежний вид причастия и наказывается всякий, кто этому воспротивится. Привлекаются главные виновники — Ян Есеницкий, Якубок, Симон Рокицанский, Христиан Прахатицкий, Ян Кардинал, Зденко Лобенский и многие другие — к суду папского престола. Отрекающиеся от своих взглядов должны торжественно одобрять осуждение неотрекающихся. Кто берет виклифитов и гуситов под свою защиту и покровительство, тот должен быть наказан, а кто это сделал раньше — клясться, что не только впредь, не сделает этого, но даже будет преследовать еретиков до привлечения их к наказанию, т. е. до тех пор, пока они не будут изгнаны или сожжены, и т. д.

Это значило: наказывать одну половину чешского народа смертью, а другую изгнанием, если Богемия не опозорится до того, что отвергнет свою веру и будет одобрять преступления, иначе говоря, если она не согласится постыдным образом вычеркнуть свое имя из числа самостоятельных народов. Чехи, однако, скоро доказали, что это было им вовсе не по нраву.

В мае месяце 1418 года, по закрытии собора, прибыл уже по прежним делам ненавистный чехам кардинал, Ян Доминик, в качестве инквизитора; ему было поручено насильно обращать в истинной вере еретиков. Он начал с того, что явился в Славинскую церковь в то время, когда гуситы причащались, бросил неосвященные чаши на землю и предал огню одного священника и одного из причащавшихся мирян. Этим поступком последняя плотина была прорвана, — и море народной ярости забушевало по всей Богемии.

Страшные беспорядки начались во всей стране. Испуганный Вячеслав не отважился предпринимать что-либо для подавления беспорядков и сделал даже вид, что их одобряет. Гуситы, однако, стали обсуждать вопрос об избрании другого короля. Тогда один из их священников, красноречивый и умный Коранда, обратился к ним со следующей речью: «Братья! Наш король, конечно, бездействует и предан пьянству; но, если взглянуть на всех остальных, то трудно указать хоть одного, который был бы достойнее его; можно его даже считать образцовым государем, так как его бездеятельность придает нам силы. Поэтому следует молить Бога о его сохранении. У нзс есть король, и нет короля. Он король по имени, но не по действиям. Он — картина, висящая на стене. Чего нам бояться короля, мертвого при жизни?»

Эта остроумная выходка имела равный успех у недовольных, как и у самого короля. Вячеслав заботился о своей жизни более, чем о своем достоинстве. С этого дня он полюбил Коранду. Доминик, преследуемый оскорблениями и угрозами, что он умрет тою же смертью, которой предавал еретиков, бежал в Венгрию к Сигизмунду, чтобы возбудить его против гуситов. Но там он вскоре умер, прославившись обращением проповедника, учившего, как рассказывают, чистое единобожие. Он, правда, три дня так жестоко мучил несчастного, привязанного к столбу, что тот просил смерти, как милости.

Среди начинавшихся неурядиц, Ян Жижка выступил, снабженный выданной ему королем Вячеславом, в час благосклонного к нему расположения, грамотой, уполномочивавшей его отомстить, согласно своей клятве, за смерть Яна Гуса. Он собрал много приверженцев, вторгнулся в Пильзенский округ (44), где все предал огню и мечу, завладел главным городом, покорил всю область и прогнал из нее священников и монахов. Установив там причащение под обоими видами, он назначил священником ревностного и весьма способного Коранду. Затем, опасаясь неожиданностей, Жижка задумал занять, со своим войском, укрепленную позицию. Он избрал для этой цели неприступную местность около Градища, в Бехинском округе (46). и велел своим воинам поставить там свои палатки, пока не будет построен новый город. Каждый должен был поставить свою палатку там, где хотел построить себе дом.

Тут примкнул к нему Николай Гусинецкий со своим отрядом, — тот самый дворянин, которому Вячеслав сулил веревку. В течение нескольких дней на этом месте собралась толпа в сорок тысяч человек обоего пола и всякого возраста. Эти люди стеклись из равных окрестных областей, в особенности же из Праги; они составили христианскую общину и ели все вместе за тремястами особо для этой цели поставленными столами, в братском общении между собою. Тогда-то, вероятно, гора, на которой толпа расположилась лагерем (табором), получила название Табора, оставшееся за нею до сего времени; точно так же построенная там крепость, поныне еще сохранившаяся, стала называться по имени Жижки. Эта крепость играла потом свою роль во всех немецких войнах, и французские войска помнят ее еще теперь из времен наполеоновских войн.

С этого времени гуситы, следовавшие за Яном Жижкой, стали называться таборцами и образовали все более и более резко выделявшуюся своеобразную секту и со дня на день усиливавшееся храброе и грозное войско.

Современный этим событиям писатель описывает, как очевидец, эту первую большую евангельскую общину гуситов следующим образом: «В 1419 году, в день святого Михаила, большая толпа народу собралась на равнине, названной Крестами (Cruces), вблизи Табора. Многие прибыли из Праги, кто пешком, кто на лошадях. Народ был созван магистрами Якубком, Яном Кардиналом и Матвеем Точницким. По распоряжению Матвея, поставили стол, устроенный из досок, положенных на большие бочки, и сам Матвей, без всяких особых приготовлений, приобщил народ святых тайн. Стол даже не был накрыт и священники были в мирской одежде. Пильзенский священник Коранда пришел туда же с большой толпой мущин и женщин, принеся с собой дары. Прежде чем они разошлись, какой-то дворянин собирал пожертвования в пользу бедного поселянина, ржаное поле которого было повреждено народом; и сбор был настолько успешен, что убытки бедного пахаря были возмещены полностью. Вообще народ ничуть не был настроен воинственно, и люди пришли с посохами в руках, как мирные богомольцы. Под вечер вся эта толпа отправилась в Прагу и прибыла при свете факелов к Вышеградской крепости. Странно, что они тогда же не завладели этой крепостью, завоевание которой им стоило впоследствии такого кровопролития».

Вот с каким благочестием и спокойствием таборцы совершали, первый раз в больших размерах, обряды своей новой церкви. Расходясь, они условились собраться в праздник святого Мартына. Вскоре их стали тревожить вылазки войск, которые Сигизмунд по-прежнему содержал в некоторых городах и замках. Гуситы из Тауша, Клатавы и Сусича, шедшие для нового причащения к месту собрания, вследствие предостережения Коранды, что им устроена засада, на этот раз вооружились. Богомольцам, шедшим из Книма и Аусти, также дали знать, чтобы они приготовились к борьбе. Поэтому обе эти партии вошли между собою в связь, посылая одна к другой повозки с вооруженными людьми. Но прежде чем гуситы успели соединиться, на них напали императорские отряды, во главе которых стоял католический вельможа Штернберг, управлявший монетным двором в Кутенберге. Аустовские гуситы были разбиты наголову, книмские же отбили Штернберга и обратили его в бегство, а сами целый день оставались на поле сражения и похоронили своих товарищей из Аусты, причем их священники служили панихиды по убитым. Оттуда они отправились с победными песнями в Прагу, где были радостно встречены своими братьями.

По этому случаю Жижка написал прекрасное письмо к гуситам города Тауша (46), Пильзенского округа. Мы его приводим целиком, так как подобные ценные документы дают нам более ясное представление об исторической личности, которою они написаны, чем всякие напыщенные рассуждения историков. Это письмо нашли в 1541 г. в пражской ратуше.

Храброму начальнику и всему народу Тисте.

Дорогие братья! Да возвратит вам Бог в своем милосердии вашу прежнюю христианскую любовь, дабы вы были благодетельны, как истые дети Божьи, и всегда жили в страхе Божием. Если Господь вас карал и испытывал, то прошу вас Его именем не предаваться унынию. Почитайте всех действующих в пользу веры и подвергающихся преследованиям со стороны наших врагов, в особенности немцев, чрезвычайную злость которых вы уже испытали на себе во имя Иисуса Христа. Подражайте древним чехам, вашим предкам, которые всегда были готовы защищать Божье и свое собственное дело. Мы, дорогие братья, руководясь только законом Божьим и благом республики, должны быть очень бдительны; и всякий из вас, кто может взять в руки нож, бросить камень, вооружиться дубиной, шестом, или палицей, пусть приготовится к бою. Поэтому, дражайшие братья, извещаю вас, что мы собираемся со всех сторон, чтобы бороться с врагами истины и истребителями нашего народа, и убедительно прошу вас требовать от своих священников, чтобы они в своих проповедях призывали народ к борьбе с Антихристом. Приготовьтесь все, стар и млад. Я желаю, чтобы не было недостатка ни в хлебе, ни в пиве, ни в съестных припасах, ни в пастбищах, когда приду к вам, и чтобы вы были снабжены хорошим военным оружием. Пора вооружаться не только против внешних, но и против внутренних врагов. Помните свой первый бой, когда вы в малом числе победили многочисленное войско, победили безоружные хорошо вооруженных. Рука Божья не покинула вас, будьте же и впредь отважны и готовы. Да укрепит вас Бог!

Жижка чашечный, Божьим упованием глава таборцев.

Глава III.
Разгром обителей. — Гибель Вячеслава.

Жижка пока командовал только бедными людьми. Он упражнял их в военном деле, которое сам знал в совершенстве; и они, под его руководством, стали хорошими воинами. Его крепость Табор быстро сооружалась. Защищенная крутыми скалами и двумя реками, образовавшими из горы полуостров, она была укреплена еще глубокими рвами и толстыми стенами, могущими противостоять действию всяких военных орудий; башни и валы были распределены очень умно и построены удивительно крепко. Жижка вскоре раздобыл даже конницу: напав на пост и захватив тысячу лошадей, принадлежавших Сигизмунду, он научил своих людей ездить верхом и сражаться на коне. После этого он отправился в Прагу с отрядом в 4.000 человек, которых оказалось достаточно, чтобы внушить противникам ужас и воодушевить друзей. Пражские гуситы посоветовали им разрушить крепости и поклясться, что они никогда не согласятся признавать Сигизмунда королем. Жижка же предполагал, что время еще не настало и что нужно раньше всего избавиться от духовенства. К этому решению он был побужден, с одной стороны, ненавистью к монахам, а с другой — соображениями насчет больших расходов, связанных с подобным предприятием: он хорошо знал, где добыть себе денег на ведение войны.

Таборцы были в высшей степени нетерпеливы. Им, может быть, показалось, что Жижка не действует достаточно быстро; они все еще говорили об отрешении Вячеслава и о назначении королем горожанина, по имени Николая Ганса. Чтобы занять их, Жижка, не желавший предавать и оставлять государя, которому служил и который выказывал ему любовь, позволил им разграблять монастыри, между тем как Вячеслав удалился в другой укрепленный замок, расположенный в нескольких верстах от Праги. Толпа разрушила монастыри святого Амвросия и кармелитов и прогнали монахов. Каждая победа ознаменовывалась совершением в церквах причащения по-новому. Святые дары приносили в деревянной чаше, чтобы выставлять разницу между ними и золотыми, украшенными драгоценными камнями, дароносицами, которые были в употреблении у католиков. Жижка вторгнулся, во главе своих воинов, в дом священника, обольстившего его сестру, убил его, стащил с него священническую рясу и повесил его на окне.

Оттуда пошли в ратушу, где собирался магистрат, чтобы принимать меры против восстания. Премонстрантский монах, по имени Ян, недавно только принявший учение Гуса и ставший одним из самых страшных руководителей восстания, возбуждал яростную толпу, неся картину с изображением гуситской чаши. Магистрат мужественно отвечал народу, требовавшему освобождения некоторых пленных. В эту минуту чья-то безумная рука бросила камень в премонстранта и его дароносицу. При этой обиде воспламенилась ярость толпы, которая вторгнулась в ратушу. Одиннадцать членов собрания убежали; остальные, в том числе судьи и некоторые преданные им жители города, были выброшены из окон и упали на подставленные вертслы и вилы. Слуга судьи, вероятно бросивший камень, был убит в кухне.

Страшное возбуждение толпы еще больше усилилось с первой пролитой кровью. Сначала намеревались только ходить по всем церквам и монастырям, чтобы разрушать католические алтари и установлять новую веру. Жижка надеялся, что требования его воинов будут удовлетворены разрешением подобных исступлений: он не принял в расчет страшного безумия, овладевающего людьми, которые соединяются для совершения насильственных действий, не задумываясь предварительно над степенью законности своих поступков. Впрочем, он сам подавал роковой пример удовлетворением своей личной мести. Вскоре во всей Праге царили кровь да огонь; и Жижка, превосходный начальник и воин-патриот по отношению к врагам своей страны, оказался с первым шагом вовлеченным во все ужасы междоусобной войны. Жители Старого Города Праги обещали свою помощь гуситам Нового Города (47). Но они ужаснулись избиения думских и начали запираться в своих домах. Тут их осадили убийцы. Борьба прекратилась лишь с наступлением ночи; и с того дня жители обеих частей города всегда находились во враждебных отношениях.

На следующий день восстание снова возгорелось. Разграбили красивый картезианский монастырь, называемый Мариинским Садом. Настоятель убежал. Картезианцев, в терновых венках, таскали по улицам и всячески оскорбляли. Когда пришли, на Пражском мосту, к тому месту, где Ян Непомук был утоплен по приказанию Вячеслава, некоторые гуситы настаивали на принесении картезианцев в жертву искупления; другие же, возмущенные такими мерзостями, воспротивились этому преступлению. И снова началась борьба. Наконец картезианцы были приведены в ратушу Старого Города, где думские способствовали их бегству.

При известии об этом восстании, Вячеслав сильно разъярился, поколотил своих придворных и — умер от удара. Когда он выслушивал примирительные предложения своих советников, между которыми были, как вообще во всех сословиях, сторонники и противники нового учения, его старший виночерпий как-то уронил слово, что он ясно предвидел все это. Король так рассердился на это замечание, что схватил несчастного за волоса, бросил на землю и наверно убил бы его, если бы не был обезоружен окружающими придворными. Он пал на их руки, пораженный сотрясением мозга; через десять дней он умер, издавая страшные крики и рыкая, как лев.

Все историографы того времени представляют его Сарданапалом, Терситом и Копронимом (48). «Про него можно сказать то, что Саллюстий говорит о многих людях,, которые живут только для еды и сна, тело которых раб всяких страстей, которым душа в тягость и которых не уважаешь ни при жизни, ни после смерти» (49). Утверждают, что он велел воткнуть на вертел и изжарить повара, отказавшегося, конечно по приказанию врачей, дать ему кушать; что он страстно любил свою собаку за то, что она кусала всех и всякого; что он постоянно держал при себе палача, которого назвал своим умом, так как крестил у него ребенка. Он велел бросить в реку доктора богословия, сказавшего, что настоящим государем можно назвать только того, кто хорошо царствует.

Эти прекрасные слова Яна Непомука (тут конечно о нем идет речь), а также многие другие изображения его нрава свидетельствуют о том, что, доживи он до учения и дела Яна Гуса, он бы непременно присоединился к нему и разделил бы его участь. Его сопричисление к лику святых совершилось лишь в 17-м веке и было, для пражского университета, вероятно, делом вежливости и лести со стороны церкви, делающей время от времени известным местностям и учреждениям кое-какие уступки. Мы знаем, как оспаривалось и соизволялось сопричисление к лику святых Франциска Ассизского, великого поборника учения Иоанна.

Вячеслав умер бездетным: говорят, причиной его бесплодия было волшебство или яд. Никто его не оплакивал. Католики видели его слабым и дрожащим перед угрозами гуситов. Гуситы же знали, что он, незадолго до своей смерти, составил из их имен опальный список, и, уверяя их в своем покровительстве, в то же время все переписывался со своим братом Сигизмундом, прося освободить его из их рук. Благодаря своей трусливости и бездеятельности, он, таким образом, был главным виновником междоусобной войны; не мешая избиению пражских ратманов, открывая сектантские католические храмы, он в то же время призывал Сигизмунда и предавал гуситов, населявших внутреннюю страну, в руки немцев.

Его труп претерпел искупление за смерть Непомука, которого он миновал при жизни. Вскоре после его похорон в базилике королевского дворца, месте погребения чешских королей, таборцы выкопали его и бросили в Молдаву. Но как он странным образом всегда находил свое спасение в воде, так и теперь торговец рыбой, бывший у него поставщиком, вытащил и узнал его.

Королевский труп был спрятан в доме рыбака и впоследствии выкуплен родственниками за двадцать золотых дукатов.

После смерти Вячеслава наступило продолжительное междуцарствие, во время которого страшный и доблестный таборский слепец пользовался беспредельной властью в чешском государстве.

Глава IV.
Предания о сокровищах

Софья Баварская, вдова Вячеслава, напрасно обратилась за помощью к Сигизмунду, который всецело был занят войной с турками в Венгрии: она заперлась, насколько могла, в укрепленном замке святого Вячеслава, расположенном на Малой Стороне Праги, на левом берегу Молдовы. Старый и Новый город Праги, равно как и замок Вышеград, который еще часто встретится в продолжение нашего рассказа, лежат на правом берегу. Мы уже знаем, что жители обоих городов были гуситами, несмотря на господствовавшие между ними разногласия и частые перепалки. Малая Сторона, вмещавшая в себе чешский королевский дворец и служившая местом жительства для двора, высшего духовенства и государственных сановников, была предана католической партии.

Испуганная своим беспомощным положением и возрастающим волнением умов, Софья приняла отважное решение. Собрав маленькое войско, она, в сопровождении некоего Шванберга, тайком оставила город и хотела неожиданно напасть на страшного Жижку в Пильзенском округе. У Жижки в то время было лишь небольшое число таборцев, с и женами и детьми, следовавшими почти всегда за ними. На холме, покрытом камнями и кустарниками и доступном только для пешего войска, но не для ездоков, Жижка не без тревоги ожидал исхода сражения, так как видел себя обложенным со всех сторон. Жены таборцев спасли его замечательной военной хитростью; с наступлением ночи они разостлали в кустарниках свои платья и покрывала, через которые солдаты королевы должны были пробираться в сапогах со шпорами. Оставив своих лошадей под холмок, они лишь только сделали несколько шагов по этим сетям, как их ноги так запутались, что они не могли двигаться ни взад, ни вперед. А пока они тщетно старались высвободиться из сетей, Жижка бросился на них и разбил их наголову. Королева и ее генералы убежали, воспользовавшись темнотой ночи.

Прежде чем сам Сигизмунд мог взяться за подавление бесстрашного восстания гуситов, Жижка, усердно продолжая свое дело, разрушал или приказывал своим многочисленным отрядам разрушать все почти монастыри и их церкви в чешском государстве. Насчитывают до 550 зданий, от которых он не оставил камня на камне. Католические историографы не перестают оплакивать печальные последствия этого разорения. Монастырь королевского дворца в Праге состоял из семи часовен, каждая в большую церковь. Вокруг сада можно было читать на стенах все св. Писание: оно было написано на красивых досках прописными буквами, величина которых увеличивалась согласно высоте стен. Ничто однако не могло сравняться с великолепием бенедиктинского монастыря в Опатовице.

Он был основан в одиннадцатом веке первым чешским королем, Вратиславом, и принимал только богатых людей, с тем условием, чтобы они дарили все свое имущество монастырю. Тут было сокровище, давно возбуждавшее жадность старых бургграфов из внутренних округов, о которых мы уже говорили: под предлогом войны или религии, они постоянно искали добычи и теперь взялись на свой страх за разграбление монастырей. Это сокровище было предметом мечты одного грабителя, по имени Яна Местецкого, который все бродил близ монастыря, увлеченный чудесным приключением Карла IV, еще сохранявшимся в народном сказании. Это предание не относится к нашему рассказу, но я все-таки сообщу его своим читательницам, руководствуясь любовью к той части истории, которая называется колоритом, украшением. Более серьезные историографы приводят его на латинском языке.

Однажды, в 1359 году, император Карл, находясь на охоте, исчез с двумя провожатыми и вернулся только вечером к своим товарищам в Кёниггрец. Он сел за стол, отвечал только улыбкой на все вопросы общества, встревожившегося его отсутствием, и заявил, что страшная клятва воспрещает ему объясняться относительно своего таинственного исчезновения. На одном из его пальцев заметили, однако, старинное кольцо с редким алмазом, которому не было подобного во всей императорской сокровищнице.

Все были восхищены этим драгоценным камнем. Пошли догадки; и сам император с трудом удерживался от разоблачения тайны. Наконец, ставши более разговорчивым под влиянием хорошего вина, он немножко подумал и объявил, что может рассказать свое приключение, с известными ограничениями, не нарушая данной клятвы. Он рассказал следующее.

Он зашел в монастырь отдохнуть и был весьма ласково встречен и угощен настоятелем, который принял его за придворное лицо. Покушавши, он обещал настоятелю, желавшему непременно узнать его имя, что назовет себя только в церкви, в присутствии его и двух из старейших монахов. Настоятель выбрал самых надежных и проводил императора в церковь. Тут гость назвал себя и объявил, что его привело в монастырь желание видеть их сокровище. Он тут же дал свое императорское слово, что ничего не возьмет и что никогда не допустит, чтобы кто-либо другой дотронулся до сокровища. При этих словах, на настоятеля напал большой ужас. Он отошел в сторону, со своими монахами, долго советовался с ними и наконец, отвечал императору:

— Милостивейший государь! Признаемся вам, что только мы трое из всех шестидесяти монахов, живущих в этом монастыре, знаем про существование этого сокровища. Когда один из нас трех умирает, тайна передается другому; и мы даем клятву, что не покажем сокровища ни одной живой душе. Впрочем, и доступ к нему весьма опасен и не подобает вашему величеству.

Император потребовал, чтобы его допустили, как четвертого, к клятве и посвятили в тайну относительно сокровища. Обеспокоенные монахи снова посоветовались промеж себя и, так как не хотели ни отказать, ни согласиться, то предложили ему одно из двух: видеть сокровище без места, или же место без сокровища.

— Покажите мне сокровище — сказал император — и я буду доволен.

— В таком случае вы должны предоставить нам право вести вас — отвечали монахи.

— Дорогие отцы! — сказал император. — Моя жизнь в ваших руках.

Тут они берут императора за руку и ведут его в темное помещение (conclave), вымощенное кирпичами, зажигают две свечи и накидывают ему на голову капюшон так, что он видит только то, что у него под ногами. Затем монахи поднимают несколько кирпичей — и он туманно видит пред собой глубокую пещеру, в которую нужно спуститься. Спустившись, они давай водить его в разные стороны, так что голова у него закружилась. Наконец останавливаются в погребе, длиной в две улицы. Тут они сняли капюшон с его головы и начали водить его по подвалам, наполненным серебряными и золотыми слитками, крестами, дискосами (pacificalia) и всякою другою церковной утварью, покрытой драгоценными камнями, а также бесчисленным множеством различных других драгоценностей.

— Государь! — сказал теперь настоятель. — Все эти сокровища принадлежат вам. Мы храним их для вашего величества: извольте брать сколько угодно.

— Сохрани меня Бог! — отвечал Карл. — Чтоб я коснулся церковного имущества!..

— Пусть не скажут — возразил настоятель — что ваше величество вышли отсюда с пустыми руками.

И он надел ему на палец кольцо, которое император, по окончании рассказа, показал своим товарищам по охоте, не сообщая им однако ни названия, ни местоположения монастыря. Он, может быть, считал себя счастливым, что вышел оттуда. И все, вероятно, очень хвалили его за то, что он не принял лукавого предложения настоятеля, испытывавшего его словами: все ваше. Слово монаха! Если бы император потребовал у него исполнения данного слова, он навряд ли поднялся бы опять по лестнице. Как бы то ни было, придворные вскоре узнали от его проводников, что речь тут идет о сокровище монахов в Опатовице; и таким образом слух распространился (50).

Дальнейшая история сокровища показывает, до какой степени монахи были привязаны к этому бесполезному богатству. Полвека спустя после приключения Карла IV, Опатовецкий монастырь дорого поплатился за подобное же гостеприимство. Ян Местецкий, пользовавшийся опустошительными набегами Жижки для своего собственного обогащения, приехал под вечер в монастырь, в сопровождении двух товарищей, и изъявил желание засвидетельствовать свое почтение настоятелю, Петру Лачуру. Разбойник быль хорошо принят и накормлен. Во время ужина пришли, как будто случайно, еще двое, потом трое и наконец, вся его шайка, которая бросилась на монахов и убила очень многих. Между тем Местецкий схватил настоятеля, и, приставив ему кинжал к горлу, повелел открыть тайну монастыря.

Старые монахи испытывали страшные мучения и упорно молчали. Несчастный настоятель подвергся пытке — и не обмолвился ни словом. Он умер несколько дней спустя, унося тайну в могилу. Католические историографы того времени делают из него мученика. Местецкий увез только святые церковные чаши, частную казну настоятеля и другие крохи, на которые приобрел себе замок и город Опочно. Но чтобы искупить такое святотатство добрым делом, он стал яростно воевать против гуситов, которые в Праге повесили его знамя на виселицу. Осажденный ими в Хрудиме, он, чтобы спасти свою жизнь, перешел к ним и опять участвовал, вместе с ними, в разграблении монастырей. То-то было занятие по его вкусу! После всех этих похождений, он наконец помирился с Сигизмундом: и умер он, пожалуй, святым. Опатовецкий бенедиктинский монастырь был снова завоеван и разграблен таборцами. Нашли ли они сокровище, или нет, — история умалчивает. Оно, может быть, еще и теперь лежит где-нибудь в земле, под старыми развалинами.

Так как мы уже посвящаем эту главу анекдотам, хотя и не всегда относящимся к делу, которыми кишит сочинение, служащее нам источником, то завершим ее рассказом о пражском епископе Пушнике, умершем еще до проповеди Яна Гуса. Вячеслав, всегда любивший издеваться над людьми, однажды послал за ним и повелел ему забрать столько золота из императорской сокровищницы, сколько он может унести с собой. Не столь умный и скромный, как Карл IV в монастыре Опатовецких бенедиктинцев, прелат с таким усердием наполнил все свои карманы и свою одежду, что не мог двигаться с места и стоял, как статуя, перед пьяницей, который разразился таким хохотом, что своды дворца, казалось, готовы были обрушиться. Нахохотавшись вдоволь, Вячеслав повелел отнять у епископа всю добычу до последнего гроша и прогнал его с большим позором, при дерзких насмешках придворных.

Таковы были нравы того времени и забавы двора. Жадность чешского духовенства вошла в пословицу. Народ учинял над монахами суд и расправу с той дикостью и жестокостью, которую встречаем в средние века у всех народов, у всех сословий и под наитием всех религиозных убеждений. Разбивали изображения и изваяния святых, отрезывали им носы и уши и бросали их на улицы и дороги, где проходящие топтали их ногами. Все это свидетельствует скорее об изуверстве, чем о жадности: утеряно множество таких дорогих вещей, как произведения искусства и рукописи, которые во стократ драгоценнее всех монастырских золотых и серебряных слитков. Эти же сокровища захватывал Жижка и увозил в Табор, где добросовестно употреблял их на постройку и укрепление города, а также на содержание воинов и их семейств. Для себя лично он брал только несколько окороков да копченое мясо, которое называл своей паутиной, так как его сметали со стен трапезной.

Месть, к несчастию, не ограничивалась этими грабежами. С монахами и монахинями народ поступал так же, как с изображениями святых: их подвергали всем мучениям, предавали всякому поруганию. Не останавливаемся над подробностями, которые нас страшно возмущают. В 1419 году таборцы разрушили в одной Праге четырнадцать таких монастырей. Они пощадили только монастырь славонских бенедиктинцев, которые объявились сторонниками учения Гуса: настоятель пошел навстречу гуситам и предложил им причастие под обоими видами. Они причащались, нагруженные и окруженные своими луками, алебардами, палицами, скорпионами и таранами. Бенедиктинцы принадлежали к числу тех монахов, которым при Карле IV было разрешено совершать богослужение на славянском языке: то был безусловно первый шаг к расколу. И так как их монастырь был основан одновременно с пражским университетом, то можно предположить, что они всегда были приверженцами независимости и сторонниками преобразования. На констанцском соборе они несомненно были ни причем в обвинениях, взведенных чешским духовенством на Яна Гуса и Иеронима, так как их не пощадили. Зато никакая казнь не была отомщена в такой мере, как смерть этих двух знаменитых людей.

Глава V.
Вождь народа.

Дворянский род Розенбергов (51) усердно принял учение Гуса, и один из них выразил готовность отомстить за смерть Яна Гуса. Но его обещания рушились перед обольщением Сигизмунда: он стал самым ненавидимым и презренным врагом гуситов. В начале 1420 года Жижка бросился, как горный ручей, с вершины своего Табора на город Аусти, расположенный чуть ли не у самых его ног и принадлежавший Розенбергу. Была масленица. Жители спали, после весело проведенных празднеств, таким крепким сном, что на них напали и умертвили их, прежде чем они могли опомниться. Все они были перебиты; их дома стерты .с лица земли. Папское гнездо оскорбляло глаз Жижки: он превратил его в ржаное поле.

Близкий родственник этого Розенберга, Ульрих Розенберг, прозванный у историографов того времени Розовым (Rosonsis), поддерживал Яна Жижку еще некоторое время. Мы упомянули о нем лишь для того, чтобы не смешивали его с родственником, которого таборцы убили цепами, разрезали в куски и бросили в огонь.

В начале того же 1420 года, Жижка разрушил и опустошил еще двенадцать монастырей. Коранда сопровождал его во всех этих страшных походах. Гинек Крушина, умный и храбрый воин, подражая рвению Жижки, собрал на горе, близ Кутенберга, названной им Хортом, маленькую рать из мужиков, принявших название хоривитов. Таборцы и хоривиты сражались бок-о-бок и причащались вместе на полях битв. Они условились извещать друг друга об угрожающей опасности и поспешать друг в другу на помощь. В ожидании войны извне, они упражнялись в жестокостях истреблением монахов, которых Жижка называл внутренними врагами.

Среди всех этих происшествий Жижка ослеп. Осаждая крепость Рабы он поднялся на дерево, чтобы лучше видеть и обознать войско. Пролетевшая мимо бомба (62) раздробила ветви и ударила осколком дерева в его единственный глаз. Крепость, тем не менее, была взята приступом и превращена в пепел. Жижка, которому в Праге перевязали глаз, вскоре опять появился среди своего отряда, навсегда лишенный зрения.

Не следует, однако, думать, что эта война с монахами не была связана с лишениями и опасностями. Все почти монастыри были укреплены; а настоятели обращались за помощью к императорским отрядам, если не могли рассчитывать на своих ленных подданных. Бывало также, что мужики или рабочие, руководимые желанием сохранить кое-какие преимущества по торговле и промыслам, сражались против таборцев. Кутенбергские (53) рудокопы, состоявшие преимущественно из немцев, ненавидели хоривитов до того, что подстерегали их в узких горных проходах, охотились за ними, как за дикими зверями, с особо для этого обученными собаками, и сваливали несчастных в рудники, заставляя их предварительно бежать до изнеможения. Говорят, что одна из этих пещер была набита трупами шести тысяч гуситов.

Участию низших слоев народа в страшном предприятии Яна Жижки не раз препятствовали соображения личного свойства. Когда голодные, мрачные таборцы нападали на местность, состоявшую под покровительством императора, или недавно только завоеванную ими, многочисленные жители встречали их цепами и вилами. Жижка очевидно намеревался опустошать страну с той целью, чтобы приготовить почву для беспощадной, убийственной войны против Сигизмунда. Если позволим себе начертать, согласно нашим предположениям, полный план деятельности человека, жизнь которого окружена мраком и клеветой, то можем, даже должны объяснять именно этим намерением правильное разрушение монастырей и истребление всего чешского духовенства; тут не нужно прибегать к личной мести, как к единственной побудительной причине. Разве Жижка преследовал какую-либо другую цель, кроме войны с немцами-пришельцами, покушавшимися на независимость его народа? А если так, то не должен ли он был смотреть на свое дело, как на отчаянное предприятие, к которому следовало приготовиться всеми средствами, всякими жертвами?

Эта национальная война была бы немыслима без истребления монашеского населения, состоявшего из всякого сброда, из проходимцев всех стран, которые, поиграв в независимость, помирились с констанцским собором, присягнули ему в повиновении над пеплом Яна Гуса. В возбужденном рвении таборцев Жижка видел средство и ручательство победы. Одна любовь к отечеству не могла бы до такой степени воодушевить беднейший класс чешского народа, чтобы он вдруг взялся за оружие, сжигал свои хаты, скитался с женами и детьми по опустошенной стране, сражался вместе с ними на стенах крепостей и защищал свое народное знамя до голодной или геройской смерти. Для такой славной обороны, для такого сурового отрешения от домашнего очага, для такой тягостной, беспокойной жизни и отчаянной готовности побеждать или умирать, религиозный фанатизм доставлял ту силу, которой уж не могла проявлять национальная гордость после блестящего и твердого царствования Карла IV.

Жижка был не только храбрым военачальником: он владел также проницательным политическим умом. Это-то я и надеюсь доказать, несмотря на общераспространенное мнение, что Жижка был только доблестным воякой. Он сразу распознавал непригодность существующих партий для своих целей и порешил образовать свою собственную. И вот, между тем как пражские гуситы занимались бесконечными спорами о своих четырех статьях (54), не находя в самих себе силы, чтобы прогнать королеву и императорские отряды, Жижка привлекал к себе со всех сторон самых храбрых и воодушевленных людей, из которых образовал страшную рать, отважную дружину, смело повиновавшуюся его военным вдохновениям. Сам же он, в своей мечте о политической независимости, воодушевлялся свободой религиозного исследования, не знавшей никаких человеческих пределов. Оттого-то гора Табор и стала, как бы под влиянием волшебства, средоточием всей Чехии. Она была алтарем, на котором никогда не угасал священный огонь; пещерой, которая во время опасности выбрасывала из своих недр сонм мрачных архангелов или безжалостных демонов: она была таинственным раем, где ратники работали, в часы спокойствия, над осуществлением идей общности имущества и полного равенства.

Разграбляя монастыри, Жижка знал, что делал. Он должен был содержать войско, которое было для него олицетворением всего чешского государства: оно, ведь, охраняло свободу и неприкосновенность народа. Жижка предвидел многолетнюю войну, и не ошибался. Монастырские сокровища доставляли ему средства для содержания рати в течение всей войны; забирая их в свои руки, он в то же время лишал неприятеля этих средств. Грабежи Сигизмунда вскоре доказали, как прав был Жижка в том, что, если гуситы не захватят церковного имущества, то апостольский император без зазрения совести разграбит церкви и монастыри на покрытие военных расходов. Жижка не терял времени, а старался опередить его. Бургграфы, взявшиеся за дело еще до него, обогащавшиеся сокровищами духовенства — одни из жадности и склонности к расточительству, другие в угоду Сигизмунду, благосклонность которого желали приобрести — утверждали Жижку в убеждении, что не следует медлить и что всякая мысль о сострадании и бескорыстии повлечет за собой гибель отечества.

Таборцы, увлеченные религиозной яростью, может быть, не понимали руководящей мысли своего начальника. Они просто жаждали крови монахов и священников, которые доносили в Рим «об ереси» и умирали по большей части с удивительным мужеством, грозя еретикам, даже под пытками, проклятием папы, мечом императора и костром инквизиции. Итак, между сторонниками обоих направлений была война не на живот, а на смерть. И если бы сам Жижка был менее жесток, чем его товарищи (предположение, признаться, весьма смелое), он лишился бы всякого влияния на своих ангелов-истребителей, как звал их, в случае сопротивления их жестокостям. Не следует упускать из виду, что Жижка, погруженный исключительно в свои военные соображения, мало интересовался самим учением. Он постоянно назывался каликстинцем, чтобы держать под своим влиянием тех гуситов, которые в данную минуту составляли самую значительную партию по многочисленности, хотя и не по силе. Ему, впрочем, нужно было жить в ладах с гуситами всевозможных толков; а этой цели он мог достигнуть лишь молчаливым потаканием их злодеяниям, в которых он не считал себя виновным даже в тех случаях, когда они совершались под непосредственным его содействием.

Этими соображениями мы не думаем извинять преступлений, учиненных Жижкой против человечества. Но его обвиняли еще в преступлениях другого рода. А не следует забывать, что в средние века все эти преступления, для которых мы теперь не находим, слава Богу, никакого оправдания, не считались такими гнусными, из ряда вон выходящими. Церковь давала гуситам внушительный пример. Эта хранительница добрых и милосердых основ христианства, этот высший закон, самый совершенный нравственный суд, стоящий выше всяких обыкновенных мирских судов, — римская церковь сама зажигала костры, изобретала пытки, затевала крестовые походы. Церковные нравоучители хорошо понимали, что не им надлежит упрекать Жижку в оскорблении человечества. Поэтому католические историографы обвиняют его только в оскорблении любви к отечеству, полагая, что первое преступление не запятнит в такой мере его памяти в глазах последующих поколений. Они в особенности отвечают его варварское разрушение памятников и библиотек, славы и просвещения страны. Есть эпохи, в которые такой вандализм более, чем оправдываем; его часто сравнивали с решением морского капитана бросить во время бури весь богатый груз в море, лишь бы спасти людей. Я уж говорила, что чехи не могли бы противостоять неприятелю и шести месяцев, если бы не опустошали страны. Благодаря же этим опустошениям, они боролись четырнадцать лет и проявили, как увидим, невероятную силу и настойчивость.

Мы должны разобрать еще одно тяжкое обвинение, поднятое против Жижки. Чтоб изобразить его постыдным предводителем горсти преступников, чтоб лишить его страшного, но священного звания предводителя народа, представителя отечества, его обвинили в том, что он, особенно в первые годы своей борьбы, наводил ужас и безграничную беду на своих собственных соотечественников и единоверцев; старались описывать страх и ненависть некоторых округов, не повиновавшихся ему сначала и насильно привлеченных им на его сторону. Его защитники напрасно пытались отрицать или уменьшать его вину в опустошении чешских полей. Мы считаем, что это --действительно его вина, но вот как объясняем себе этот его образ действий.

Жижка должен был не только сражаться с императорскими войсками, но и вести борьбу, особенно в первое время, со сторонниками монархии, друзьями иноземного владычества: ведь, целые классы населения, воспользовавшиеся известными выгодами от смятения или имевшие, как мы говорили, кое-какие земледельческие или ремесленные преимущества, действовали сообща со своими католическими господами. К тому же, при возникновении восстания, поселяне не сразу поняли настоящую цель и задачи таборцев: они хотели держаться в стороне.

Таборские священники приходили в деревни и проповедовали слово Христово, сказанное ученикам: «Вставайте, оставляйте свои сети и следуйте за мной!» Жижка, как настоящий вождь, прибавлял: «Отдайте свои хаты, свою глиняную посуду, свою скудную пищу, стада, вверенные вашему попечению, орудия, данные вам для борьбы с нами! Отдайте все моим ратникам, моим детям, ибо они — пламенный меч ангела, труба Страшного Суда. Вы должны им помогать, должны их поддерживать, любить и уважать!» Раб же часто оставался глух к таким словам.

Вот причина кровавых боев! Даже такие города и деревни, которые не принимали императорских солдат и не придерживались католической веры, были сожжены дотла и беспощадно разграблены, а их жители избиты за то, что отказывались защищать страну. Благодаря именно такому страшному суду, Жижка мог рассчитывать на успех. Все, стойко упорствовавшие, были истреблены. Кто сдавался, тот поступал в ряды таборского войска. Для этих разоренных людей, разорвавших всякую связь с тогдашним обществом, скитавшихся нищими по опустошенной стране, не было другого убежища, кроме Табора, — этого замечательного города, в котором дикая рать, после совершения стольких кровавых дел, образовала новое общество, молилась с воодушевлением и усердно работала над исполнением святого закона братского равенства и возвышенной идеи общности. «Дом сожжен, — сказал Жижка, — но храм открыт. Семья рассеяна мечом: мы восстановим ее словом Божьим. Здесь вдовы находят новых мужей, а сироты — более разумных отцов и более надежные опоры, чем те, которых они лишились».

Так завоевал Жижка себе население, то добрыми словами, то ожесточенной борьбой. Он сначала посылал к народу своих священников; а когда проповеди оставались безуспешны, он сам появлялся, со своими беспощадными приказами и страшными приговорами. Вскоре земледелие была уничтожено, промышленность ниспровергнута; поля оставались невозделанными. Деревни превращались в развалины, чтобы не послужить местом отдыха для неприятеля. Горы и леса населились невидимыми защитниками; и за каждым придорожным кустом подкарауливали неприятеля бесстрашные борцы. Католические вельможи не осмеливались оставлять свои замки; и пораженные императорские отряды неподвижно сидели в своих крепостях. Прага и другие города, преданные императору, спрашивали себя, чем это окончится, погружались в бесконечные богословские споры или лезли с примирением к правительству: они не могли решиться на защиту. Чешское государство было разорено. Сигизмунд смеялся над своим жалким положением и не спешил вмешиваться: он был вполне уверен, что различные партии пожрут друг друга и этим дадут ему полную свободу действий. Но Табор был богат, Табор был укреплен. Таборская рать усиливалась с каждым днем и усовершенствовалась в военном деле. И когда колебавшиеся еще гуситы жаловались, что Жижка причиняет им такие убытки, он указывал на Табор и говорил: «Вот где спасение! Присоединяйтесь к таборцам. Вы не хотите страдать? Мы охотно будем бороться за вас, но вы должны, по крайней мере, согласиться на нарушение своего спокойствия и удобства. Действуйте сообща с нами, или не мешайте нам!»

Такова была роль Жижки. Пришло время, когда все ее поняли, когда фанатики и равнодушные, таборцы и каликстинцы, беспрекословно преклонились пред его волей. Но не станем забегать вперед; расскажем по порядку о ходе первых столкновений.

Глава VI.
Чародей битв и Красная Лошадь

Жители Праги по большей части назывались калистинцами. В Риме их насмешливо называли хромающими гуситами, «ибо они во многом не следовали учению Яна Гуса». В Таборе прозвали их ложными гуситами; они-де придерживаются больше слов Виклифа и Яна Гуса, чем духа их учения. Они же сами, каликстинцы, называли себя чистыми гуситами. В 1420 году они изложили свое учение в следующих четырех статьях. 1) Причастие под обоими видами; 2) Свободное проповедование слова Божьего; 3) Наказание за грехи общественные; 4) Отобрание имуществ у духовенства, а также лишение его всякой мирской власти и всех преимуществ (55).

Каликстинцы отправили в Табор депутацию за советом, как бы им освободиться от королевы, все еще занимавшей, с небольшим отрядом, Малую Сторону Праги. Ответ таборцов сохранился слово-в-слово. «Сожалеем вас, что не можете свободно причащаться под двумя видами, находясь под властью двух крепостей. Если вы действительно нуждаетесь в нашей помощи, то придем, разрушим крепости, прогоним императорское правительство и воздвигнем чешскую республику». По мне, этот ответ без дальнейших объяснений доказывает, что восстановление чаши не было пустой прихотью или нелепым предрассудком варварского фанатизма, каким оно обыкновенно представляется, а знамением и как бы внешним выражением полнейшего переворота в существовавшем до того времени общественном строе.

Предложение было принято. Вышеградский замок был взят приступом. Тогда пражане и таборцы, под предводительством Жижки, осадили Малую Сторону. Недавно только в Богемии вошли в употребление бомбарды. Помощью этих метательных машин осажденные распространяли ужас в рядах гуситов. Но таборцы привыкли полагаться на свои руки и свою отвагу. Они завладели мостом, который был защищен укреплением, носившим название Саксенгаузенского, и ночью неожиданно напали на крепость св. Вячеслава. Королева бежала. Осажденные были подкреплены императорским отрядом, прибывшим незаметно. Началась упорная борьба. Гуситы завладели уже чуть не всем городом. Вот-вот и последняя крепость Сигизмунда в Праге в их руках: но тут вмешиваются вельможи, которые, пользуясь своим привычным влиянием на пражских гуситов, уговаривают их согласиться на четырехмесячное перемирие. Условиями были: свобода богослужения за это время для обеих сторон; неприкосновенность духовенства и их имущества; выступление таборцев из Пильзеиа и других мест, завоеванных Жижкой.

Жижка оставил город со своими таборцами, твердо решившись не обращать внимания на этот безумный договор. Пражская дума снова взялась за исполнение своей должности; католики же, бежавшие из города во время борьбы, не осмеливались вернуться туда, «опасаясь народной ненависти». Сигизмунд угрожал таборцам в письмах, между тем как Жижка снова взялся за опустошение страны.

Как только королева приехала к своему деверю, Сигизмунду, в моравский город Брюн, созвали сейм из прелатов и знатных дворян и отписали пражанам, чтобы шли сюда для переговоров. Моравское дворянство встретило императора с восторгом. Посланные от гуситов прибыли и причащались под обоими видами в публичных местах города. Папское духовенство усмотрело в этом осквернение и зачумление города и наложило на него интердикт, т. е. лишило его богослужения на все время пребывания в нем гуситов. Послы пражан предъявили свои требования, то есть, свои четыре статьи, Сигизмунду. Тот посмеялся над ними. «Милые чехи — сказал он им — бросьте это: ведь тут не собор!» Затем он передал им письменное изложение своих условий. Он требовал, чтобы они очистили улицы Праги от цепей и заград, которые должны быть доставлены в замок; чтобы снесли все валы и насыпи, воздвигнутые ими пред крепостью св. Вячеслава; чтобы, наконец, приняли императорские отряды, с их начальниками, и присягнули ему в полной покорности. Если они исполнят все это, то могут надеяться на всепрощение; и он тогда будет царствовать над ними, как его отец, но только тогда.

Послы вернулись в Прагу в угнетенном расположении духа и передали думе императорский приказ. Все приуныли: Жижки там уж не было. Католики волновались и грозили. И приказание Сигизмунда было исполнено слово-в-слово. Каноники, священники, монахи, все духовные лица торжественно вернулись в город, под охраной императорских солдат.

Те же гуситы, которые не участвовали в этой постыдной сделке, оставили Прагу и отправились в Табор. По дороге они должны были отбить нападение со стороны некоторых дворян, преданных императору, и вышли победителями после тяжкой борьбы. Часть из них примкнула к Николаю Гусинецкому в Судомире, между тем как остальные присоединились в Таборе к Жижке. Под предводительством этих начальников, они пошли на войну, разрушили много укрепленных мест и разграбили несколько враждебных городов. Сигизмунд письмом поблагодарил пражан за их подчинение и повелел католикам «беспощадно душить всех виклифитов, гуситов и таборцев». Их и не надо было долго просить: они учинили самые зверские жестокости. Чешское государство превратилось в кровавое поле сечи.

Никто, однако, не осмеливался нападать на Жижку до прибытия императора. Сигизмунд же еще не отваживался показаться в Богемии. Он пошел в Силезию, где наказывал виновников подавленного уже восстания. Он казнил двенадцать бунтовщиков и велел, в Бреславле, привязать гуситского проповедника, Яна Красу, к четырем лошадям, которые разорвали его. Чехи причислили этого проповедника к своим мученикам.

Император публично объявил о повелении папы Мартина V предпринять крестовый поход против гуситов. Эта безумная строгость привела именно к тем последствиям, которых и следовало ожидать. Премонстрантский монах Ян, знакомый нам уже из первых пражских волнений, снова появился в городе, воспользовавшись смутами, и начал проповедовать во время великого поста. Он яростно говорил против императора и дал ему имя, оставшееся за ним в Богемии, — имя Красной Лошади из Апокалипсиса. «Милые пражане! — сказал он. — Не забывайте бреславцев и Яна Красу!» Народ собрал гражданство и университет и поклялся им, что никогда не примет Сигизмунда и будет защищать новый вид причастия до последней капли крови. «И снова начались военные действия в городе и в деревнях». По всей стране распространились воззвания к мятежу. Повсюду повторялась эта клятва; и она взошла к небу.

Наконец-то и Сигизмунд решился на открытую войну. Он набирал войска в Венгрии, в Силезии, в Лузации, по всей империи.

Альберт, эрцгерцог австрийский, с 4.000 ездоками и другими значительными отрядами, а также с моравским военачальником, первый пошел навстречу страшному слепцу. Жижка разбил их между Прагой и Табором и, не тратя времени на их преследование, разрушил богатый монастырь, о котором упомянем по следующему случаю. Из всех защитников монастыря остались только шесть воинов, «которые до последней минуты сражались, как львы». Пораженный их храбростью, Жижка обещал оставить того в живых, кто убьет своих пятерых товарищей. Они немедленно бросились друг на друга, как собаки. «Один только остался жив, который объявил себя таборцем, пошел в Табор и, в знак преданности, причастился под обоими видами».

Пражские гуситы между тем осаждали крепость св. Вячеслава. Комендант притворился, будто хочет сдаться, разграбил и расхитил все, что было там драгоценного, и удалился, передав защиту крепости своему товарищу, Плауену. Когда гуситы, на основании данного им слова, вторглись в замок, они были поражены и отбиты. Но, вот, прибыл и Жижка. Недалеко от Праги он остановился, узнав, как несколько гуситов разрушают монастырь и обижают монахов.

— Брат Ян! — сказали они ему. — Как тебе нравится пир, который устроили мы для этих святых комедиантов?

Но Жижка, не любивший ничего бесполезного, отвечал им, указывая на крепость св. Вячеслава.

— Почему же вы пощадили этот плешивый домик (calvitia officina)?

— Ах! — отвечали они. — Нас вчера прогнали оттуда с позором.

— Так следуйте за мной! — подхватил Жижка.

С Жижкой было всего тридцать верховых воинов. Он вошел в город. Как только пражане увидели его большую бритую голову, его длинные польские усы и потухшие навсегда глаза, придававшие ему вид страшнее смерти, они вдруг нашли всю свою бодрость, воодушевились яростью и новой силой. Св. Вячеслав берется приступом. Жижка возвращается в Табор, посоветовав пражанам всегда обращаться к нему в случае опасности.

Как только он ушел, императорский отряд получил подкрепление и снова завладел крепостью. Но в Жижке была поистине сверхчеловеческая сила. Где он являлся с горстью своих таборцев, там была и победа; но лишь только он отвертывался, словно брал с собой и победу. Душа и нерв этого переворота лежали в нем, — вернее, в Таборе, где он, после каждого боя, по-видимому, собирался с силами. Каликстинцы же еще колебались в своей вере; их намерения были неясны; они руководились личными соображениями и всегда были готовы предаваться страху или обольщению. Словом, политика золотой середины!

Один таборский военачальник, побуждаемый воззваниями Жижки к беспощадной войне, напал на Вышеград, снова занятый императорским войском. Его отбили; и он погиб бы со всем своим отрядом, если б не явился Жижка. Осажденные, предпринявшие сильную вылазку, немедленно вернулись в крепость. Город встречал теперь Жижку с распростертыми объятиями. Священники, члены думы и граждане, — все поспешили ему навстречу и повели жен и детей таборцев в свои дома, «чтобы приютить и накормить их». Его ратники сновали по улицам, опростоволосивали католических женщин и отрезывали усы их мужьям.

Многие города (56) перешли на сторону таборцев и дали знать в Прагу, что предлагают свои услуги слепцу. Вышеград между тем получил новое подкрепление; и император приближался усиленным маршем. Жижка воздвиг укрепления от монастыря св. Екатерины, преданного разрушению, до Молдавы, обступил замок со всех сторон, чтобы препятствовать всякому подвозу съестных припасов и новых подкреплений, срубил деревья в саду епископского дворца, чтобы следить за движениями неприятеля. А пражане радостно повторяли свою клятву никогда не впускать Сигизмунда в свои ворота.

Глава VII.
Крестовый поход и грозные повозки.

Пражские крепости, стоявшие за императора, казались неприступными; и так как рассчитывали на скорое прибытие императорского войска, то они смеялись над всеми военными приготовлениями пражан. Вышеградский гарнизон спокойно следил за тем, как женщины и дети работали день н ночь, чтобы выкопать широкий ров между городом и замком.

— Как это глупо! — кричали им солдаты со своих высоких стен. — Разве думаете, что рвы могут отделить вас от императора? Беритесь лучше за соху!

Таборцы, однако, уже не были небольшой таборской ратью: они составляли теперь сильную многочисленную секту. Многие, города стали таборскими; и новое учение распространялось по всему чешскому государству. Это так-называемое новое учение, превосходившее, по мнению каликстинцев, резкостью самые смелые положения Гуса, было ничто иное, как возобновление учения вальденсов, проповедовавших задолго до Яна Гуса и даже Виклифа. Мы скоро рассмотрим правила их веры. В то время, когда поджидали Сигизмунда, сильное брожение умов порождало многочисленные проявления той восторженности, которую находим во всех религиозных движениях. Патриотическое возбуждение усиливало веру как бы таинственным волшебством; и целые провинции восставали и сражались за святое дело, следуя призыву новых пророков. Великий дар пророчества у таборцев, возбуждавший всю страну, предсказывал близкое пришествие на землю Иисуса Христа.

Проповедники возвещали, что Он придет, будет держать суд над людьми, на развалинах всех царств, и воздвигнет оружием таборцев новое царство, — то царство Божие, ту идеальную республику и братскую общину, которую предсказывали евангелисты и апостолы, в которую первые христиане веровали буквально. Тогда все чешские города будут поглощены землей, за исключением пяти, отличавшихся беспорочностью и верностью. Этим пяти городам приложили таинственные имена: Пильзен был прозван Солнцем, Лаун — Луной, Слань — Звездой, Глато или Платов — Утренней Зарей, Затек — Сегором. Священники увещевали народ, чтобы он спасался от гнева Божия, который разразится на весь мир, и искал приюта в пяти священных городах или городах-убежищах. Многие богатые чехи и моравцы продавали свое имущество по незначительной цене, отправлялись, по примеру первых христиан, со своими семействами, в Табор и передавали деньги большому таборскому семейству.

Пока в сердцах этих людей царило это пламенное вдохновение, они были непобедимы. Но с этим обстоятельством не считался император; его не понимали воины в его крепостях. За своими недоступными стенами они подсмеивались над укреплениями таборцев, сооружавших из своих повозок заграды, которые скрывали их, а также служили им подвижными орудиями для приступов. Все таборцы приходили в Прагу со всеми своими семьями, со стариками, женами и детьми; и все они были неустрашимы и приучены к тягостям войны. Повозка стала и оплотом, и кладовой семейства. Из-за нее сражались таборцы; за ней они укрывались, когда были ранены; ее яростно толкали на беглецов: то было превосходное боевое орудие! Императорское войско скоро стало страшиться его.

Наконец, в июне того же года (1420), Сигизмунд появился в Богемии, во главе войска в сто сорок тысяч человек, состоявшего под начальством курфюрста Бранденбургского, маркграфа мейгенского, эрцгерцога австрийского и князей баварских. Его хорошо встретили в преданном католическом городке Кённиггреце, удельном владении чешских королев, где у императора всегда были значительные военные силы. Вся католическая знать Моравии и Силезии следовала за ним; все чешское дворянство вышло ему навстречу. Ульрих Розенбергский, бывший друг и соратник Жижки, поклялся папскому легату в отречении от гуситства и направился к императору с пятьюстами конных воинов. Неизвестно, что побудило его к такому решению: был ли он возмущен избиением и гибелью своих родственников, обольстил ли его император, что можно считать доказанным, или был он возбужден страшным видением, в котором ему причудились Иисус Христос, Ян Гус, св. Вячеслав и св. Адальберт, среди ужасной картины. Как бы то ни было, он первым делом захватил один гуситский город и снес его стены. Но так как он, под самой таборской горой, вызвал Жижку на бой, то Николай Гусинецкий бросился на него и разбил наголову. Розенберг явился перед императором не победителем, а беглецом. Эта первая военная неудача была дурным предзнаменованием для императорского войска.

Дело в том, что в этом страшном войске не было согласия, не было той общей идеи, которая воодушевляла гуситов. Его княжеские главнокомандующие были между собой смертельными врагами; они недавно только помирились, собираясь в этот поход, и по-прежнему ненавидели друг друга. Император от всего сердца презирал их, как и их подданных. Он был проникнут глубоким пренебрежением к венгерцам, а главное, к моравцам, силезцам, — словом, ко всем славянским племенам. Шайкам наемников, составлявших большинство его войска, нечем было платить жалованья. И так как их надежда на богатый грабеж оказалась ложной, благодаря предусмотрительности Жижки, предварительно опустошившего страну, то в императорском войске царило неудовольствие еще до начала военных действий.

Оно, однако, добралось до самых стен Праги, не встретив никакого препятствия. Города отворяли ему ворота, так как в них были только католики, радостно встречавшие императора. Все гуситы были в Праге; только в Литомерице Сигизмунд поймал их, двадцать четырех человек: всех их он бросил в Эльбу. Священный город Слань также отворил ему ворота; но император не отважился войти туда из опасения засады. Наконец, 30 июня он достиг Праги.

Сначала Сигизмунд предпринимал только маленькие схватки, в которых однако потерял много народу; но 11-го июля он решился на общий приступ. «Таборцы отчаянно отстаивали свои алтари и свои очаги». Императорское войско завладело Малой Стороной. Отряд венгерцев вторгнулся уже в большую залу епископского дворца. Но тут таборцы, всегда выручавшие пражан из большой опасности, приспели на помощь и кончили сражение победой, загнав неприятеля до самой Молдавы. Жижка, уклонявшийся обыкновенно от решительных битв, находился на высокой укрепленной горе к востоку он Нового Города, близ пражской виселицы (57). Тут напали на него немцы с отчаянной решимостью, сознавая, что в нем именно сосредоточивается судьба сражения.

Саксонская пехота наполняла рвы землей и пролагала путь коннице. Жижка защищался мужественно. Сильный и бесстрашный виноградарь Робык сражался рядом с ним и многократно отбивал неприятеля. Две таборские женщины и одна девушка проявили прямо чудеса храбрости: они пали, покрытые ранами, под копытами лошадей, отвергнув предложение сдаться. Однако число осаждающих всё росло. Жижка был в отчаянном положении. Но тут подоспели к нему на помощь таборцы из Нового Города, под начальством Яна Премонстранта, носившего чашу вместо знамени. Они отбили неприятеля с большим уроном, хотя император беспрестанно получал подкрепления. Он в этот день уж не мог возобновить нападения. Несколько дней спустя, рука женщины завершила поражение императорских отрядов. Пражская таборитка прокралась ночью, во время сильной бури, в их лагерь и подожгла осадные орудия. Много богатства и драгоценных вещей было уничтожено огнем; самой же тяжкой потерей было истребление всех лестниц.

Сильное смущение овладело императорским войском. 30-го июля Сигизмунд, в ужасе, снял осаду. «Она продолжалась четыре недели, в продолжение которых пражане, в знак своего бесстрашия, не запирали городских ворот ни днем, ночью». В день своего отступления император похвастался, что примет титул чешского короля и что архиепископ Конрад будет его короновать в замке св. Вячеслава! Он посвятил многих воинов в рыцари и забрал с собой сокровища, накопленные отцом и братом в Карлштейне, а также золотые и серебряные полосы, покрывавшие раки святых в церкви св. Вячеслава. Он отдал герцогу саксонскому много чешских городов в залог жалованья, следуемого его солдатам; он закладывал драгоценные камни из своей короны у ростовщиков, а императорские останки — у нюрнбергских купцов.

Обратный поход Сигизмунда был весьма неудачным: гуситы тревожили его на каждом шагу. Достигши Венгрии, он распустил все свое войско, за исключением нескольких немецких отрядов, которые оставил в крепостях для опустошения владений панов Подебрадов, причинявших ему бесчисленное множество неприятностей в продолжение этого злосчастного крестового похода. Этот бесстрашный и предприимчивый род Подебрадов дал впоследствии чешскому государству гуситского короля.

Жижка покинул Прагу вскоре после Сигизмунда и опять старался подготовить голодовку для императорского войска, если бы ему вздумалось еще показаться, то есть, возобновил свои хищнические и опустошительные набеги. Неутомимо, дорожа каждым днем, продолжал он это страшное дело адского патриотизма, ни на минуту не давая остывать кровожадной ярости своих таборцев.

Во время его отсутствия, пражане продолжали нападать на крепости Вышеград и св. Вячеслава, которые все еще были заняты императорскими отрядами и снабжены военными машинами, но не отваживались что-нибудь предпринимать и ограничивались обороной. Однажды ночью, когда таборцы из Нового Города, отбитые от Вышеграда, в расстройстве отступали назад, они нашли ворота города запертыми по приказанию думы. Осмелься императорские солдаты сделать несколько шагов вперед — и эта храбрая рать таборцев была бы уничтожена. Она спаслась, только благодаря трусливости неприятеля, который вернулся в свою крепость, не подозревая, что таборцы преданы в его руки. Возмущенные таким вероломством со стороны думы, таборцы на следующее утро страшно проклинали ее и единогласно порешили оставить этот трусливый город, за который они проливали кровь и который так изменнически жертвует ими. Премонстрантский монах объяснил народу, что единственное его спасение в таборцах. Испуганные жители созвали священников, членов думы и самых знатных граждан. Монах взял на себя роль посредника в этом примирении. Члены думы всенародно покаялись и просили прощения у таборцев, утверждая, что ворота были заперты только по случайному недосмотру. Все умоляли поборников свободы оставаться в Праге. Но, несмотря на слезы и мольбы народа, многие таборцы собрали свои пожитки, сели па повозки и удалились, «в предношении Святых Даров», чтобы присоединиться к Жижке и следовать за ним во всех его походах.

Жижка давал им работы, сколько угодно. Когда он дошел до города Прахатица, где некогда учился, он предложил жителям мир и охрану, с условием, чтобы они прогнали католиков. Но католики были очень многочисленны в городе: они отвечали ему, что «ничуть не боятся такого дворянчика». Страшный слепец беспощадно наказал их за это оскорбление. Он мигом завладел городом, выслал женщин и детей, избил всех католиков и поджег церковь, где спрятались умеренные гуситы: восемьсот человек погибло под развалинами.

15-го сентября таборцы, хоривиты и «жители священных городов снова осадили Вышеград, под начальством известных храбрых вождей». Изнеможенный, упавший духом гарнизон написал императору, что может держаться еще только месяц, и получал от него одни обещания. Николай Гусинецкий перехватывал съестные припасы и письма, в которых Сигизмунд извещал о времени своего прибытия. Находясь в крайней нужде, осажденные, продержавшись еще пять недель и «съевши много лошадей, собак, кошек и крыс», послали своих офицеров к пражанам, чтобы договориться о сдаче. Они заключили перемирие на пятнадцать дней и условились, что осажденные должны сдаться гуситам без всякой борьбы, если в шестнадцатый день император не пришлет съестных припасов.

Между тем Сигизмунд, собравший новое войско, стоял у Кутенберга. На его императорское величество напало глубокое уныние; «и он рассеивал свою грусть звуками музыки». Для развлечения он повелел также своим «гусарам» разрушать огнем и мечом, не щадя ни женщин, ни детей, владения тех чешских дворян, которые принимали учение Гуса. Он вел переговоры с пражскими послами, хотел их перехитрить, наконец, осыпал их угрозами, пуская в ход свою привычную грубость, которая всегда была в нем сильнее хитрости и благоразумия.

Наконец он появился, 30-го октября, под Прагой, с войском, собранным в Моравии. Он показался на холме близ Вышеграда, со шпагой в руке, и дал таким образом гарнизону знак, что бой начинается. Но он опоздал на один день: накануне этого дня истек срок перемирия. Защитники Вышеграда, «верные своему слову» и тронутые добросовестным исполнением условий со стороны таборцев, ни разу не потревоживших их за все время перемирия, не откликнулись на повеление императора. Крепость была погружена в мрачное молчание. Изнуренные горем и болезнями солдаты неподвижно, подобно привидениям, следили с зубцов своих стен за боем, завязавшимся на их глазах. Сигизмунд сначала был сильно поражен, но потом страшно разъярился. Когда его офицеры стали удивляться искусным укреплениям таборцев и посоветовали ему не губить себя и своего войска таким неисполнимым предприятием, он вскрикнул:

— Нет, нет! Я хочу наказать этих цепоносцев!

— Эти цепы очень страшны — заметил один из военачальников.

— Стыдно вам, моравцы! — возразил император вне себя от досады. — Я всегда считал вас трусами, но не настолько.

Рыцари тотчас же слезли с коней и сказали:

— Так смотрите же! Мы пойдем туда, куда вы никогда не отважитесь идти.

Они бросились на «эти железные цепы, о которых император говорил с таким пренебрежением»: и ни один из них не вернулся живым. Венгерцы, желавшие отомстить за их смерть, не устояли против жителей священных городов и обратились в бегство. Император изо всей силы пришпорил лошадь и ускакал с большой опасностью. Пражане гнались за ним и не щадили никого, кто только попадался в их руки. «Большинство моравского дворянства остались на поле брани». Больше трехсот знатных чехов из императорской партии лежали четыре дня без погребения; собаки грызли их кости. Воздух был страшно заражен. Наконец один из гуситских военачальников, «сжалившись над судьбой стольких храбрых мужей», похоронил их на свой счет на кладбище святого Панкратия.

День этой второй победы завершился трогательным происшествием. Вышеградская рать сдалась, согласно своей клятве, пражанам, вместе со всеми военными машинами, находившимися в крепости. Осаждающие встречали осажденных с распростертыми объятиями. Они спешили утолять голод, мучивший их столько времени, давали им одежду, съестные припасы и «все, чтб им нужно было, чтобы отступать в хорошем состоянии и надлежащем порядке». На следующее утро, с рассветом, население наводнило замок, но не с тем, чтоб укреплять, а чтобы разрушать его, чтобы стереть с лица земли это убийственное здание, это пагубное, страшное орудие в руках неприятеля. Это было сделано в два дня. Крепость, существовавшая семьсот лет, стала капустным огородом. 3-го ноября пражане, в торжественном шествии, отправились на поле сражения, где благодарили Бога своими чешскими гимнами.

Император отомстил за это поражение разрушением владений Подебрадов. Один член этого семейства до тех пор еще не принимал учения Гуса. Он поспешил в Прагу и стал гуситом. Император оставил страну, навредив ей, сколько мог, своими жестокостями, превосходившими все грозные дела Жижки. Слепец щадил, по крайней мере, женщин и детей, если было возможно, и миловал всех, искренно принимавших его сторону. Император же не знал никакой пощады: он бешено истреблял и приятелей, и неприятелей. Монастыри страшно страдали от мести хоривитов. Они положили тех монахов, которые не были сожжены, на лед, с завязанными руками и ногами; и те погибли там от холоду.

После победы, пражане, сознавая, что не могут теперь ожидать ничего хорошего от Сигизмунда, созвали знатнейших чехов для выбора нового короля. Порешили выбрать польского короля, Ягелла, новообращенного христианина, о котором предполагали, что он не будет вмешиваться в их религиозные дела. Хоревиты и таборцы, однако, с негодованием отклоняли это предложение.

— Мы только что прогнали одного чужеземного короля — сказал Николай Гусинецкий, бесстрашный друг Жижки — а вы требуете другого!

Возмущенный их затеями, он оставил Прагу со всеми своими таборцами. Они отправились внутрь страны, где осаждали и завоевывали императорские города.

Но Николай вскоре вернулся в столицу, и с весьма твердыми намерениями. Хоревиты не менее его самого негодовали на умеренных гуситов. Лишь только миновала опасность, каликстинцы, недовольные суровым образом жизни, к которому принуждали их грозные распоряжения Жижки, забыли, что они обязаны своим спасением только его опытности в войне, его храбрости и воодушевлению его неугомонной рати. Они прикидывались, будто сильно возмущены жестокостями, учиненными против монахов. Эго сострадание делало бы честь искреннему чувству, если бы не было лиемерием у этих людей, которые совершали такие же злодеяния, думая, что они сойдут им безнаказанно.

Случилось, что под стенами одного католического города ярые сектанты встретились с осаждавшими его каликстинцами. Последних причащали священники в роскошном облачении и с большой пышностью. Это вызвало негодование всех сторонников полного преобразования, добивавшихся богослужения без всяких мишурных прикрас и отрешения духовенства от всякой мирской власти. Они бросились на каликстинских попов с криками:

— Что это за шутовской наряд? Сбросьте его и причащайтесь с нами, без этих блестящих тряпок: не то мы их сорвем с вас!

Некоторые вожди обеих сторон старались уладить эту распрю; но Николай Гусинецкий поспешил в Прагу и, под угрозами, требовал от каликстинцев, чтобы в охране башен и в общественных совещаниях участвовало столько же таборцев, сколько каликстинцев. Пражане отвечали с притворным простодушием, что так как неприятеля уже нет, то нет никакой надобности ни в хорошей охране, ни в каких-либо совещаниях.

Спор касался особенно религиозных вопросов: и тут-то выяснилось, что между ярыми и умеренными гуситами существуют разногласия в воззрениях, доходящие до тревожных размеров. Так как озлобление все усиливалось, то было назначено совещание для примирения обеих сторон. Посланцы от всех партий собрались в церкви св. Амвросия.

Пражане Нового и Старого Города занимали два различных места, таборцы также сидели особняком; женщинам же и попам воспретили участвовать в собрании; У таборцев были возвышенные понятия насчет свободы женщин, которые пользовались у них равноправностью и доступом ко всем совещаниям и на деле оправдывали эти преимущества своим геройским поведением на поле сражения. Таборцы питали, кроме того, высокое уважение к своим попам: лишив их мирской власти и всякого общественного превосходства, они считали их святыми и ангелами. И эти проповедники поистине, должно быть, обладали такими редкими качествами: они приобрели себе привязанность народа только нравственным своим влиянием.

Поэтому таборцы сильно рассердились за исключение своих священников и женщин из столь важного совещания и порешили удалиться. Николай Гусинецкий оставил город одним из первых. Но его лошадь упала в ров и переломила ему ногу. Его повезли обратно в Прагу и внесли в Розенбергский дом, оставленный своим владельцем или отвоеванный у него. Тут он и умер от Антонова огня. Его смерть была сильным ударом для таборцев: они потеряли в нем крепкую опору и вождя, которого страшились все другие партии. Жижка, до тех пор желавший быть только первым после него, был теперь назначен главой таборцев.

Наконец-то обе стороны согласились и назначили собрание. На нем присутствовали также представители университета, проникнутого каликстинским духом: они читали во всеуслышание объявленные статьи таборцев, а также, без разбору, и те, которые им приписывались. Эти статьи, по большей части, заслуживают упоминания, хотя бы для тех только читательниц, которых, прежде всего, привлекает историческая обстановка. Эти правила как нельзя лучше свидетельствуют о дикой и в то же время возвышенной восторженности таборцев. Это объявление божественных прав человека в 15-м веке дает также нам ясное понятие об учении Вечного Евангелия. Их таинственный слог рисует нам страшно возбужденное и столь романтическое состояние чешского государства того времени более красноречиво, чем пересказ самих событий. Поэтому просим наших читатель-ниц не пропускать этой главы.

Глава VIII.
Пророчество таборцев

1) «В сем тысяча четыреста двадцатом году по Рождестве Христове наступит конец времени и всем страданиям, В эти дни мщения н возмездия погибнут все враги Божьи и грешники всего мира; и не останется из них ни единого. Они погибнут от меча, от огня, от зуба диких зверей, от змей, от скорпионов и от вымирания, как сказано в Эклезиасте».

«В это время мщения не должно потому существовать никакое сострадание или подражание кротости Иисуса Христа, ибо это есть время ярости, гнева и жестокости. Да, будь проклят всякий верующий, не обнажающий своего меча, чтобы проливать кровь врагов Иисуса Христа и омывать в ней свои руки, ибо благословен тот, кто воздает великой блуднице (римской церкви) за зло, учиненное ею».

2) «В это время мщения и задолго до Страшного Суда все города, деревни, крепости и замки погибнут, как Содом; и ни в один из них не войдет Бог, ниже какой праведник».

3) «В это время останутся только пять городов (упомянутые пять священных), где верующие должны спасаться, как и в пещерах и горах, где теперь собираются истые верующие».

«Эти верующие, собирающиеся в горах, суть труп, около которого собираются орлы, то есть, силы небесные Господни, исполнители Его суда».

4) «Прага будет разрушена, как Гоморра».

5) «Всякий сеньёр, вассал и крестьянин, который не станет подвигать дела закона Божия (58), будет затоптан ногами, как Сатана и дракон. В эти дни мщения женщины могут оставлять своих мужей и детей (дабы избежать греха) и удалиться в деревни или города-убежища».

За этими мрачными и грозными предсказаниями следует изложение основ нравственного мира таборцев. Это — все она же, мечта о Царстве Божьем на земле, которое предвещали ученики Иисуса и которое ожидалось тотчас после его смерти.

6) «Когда Иисус Христос снова вступит па престол, воинствующая церковь исправится в самых своих основах; и не будет больше на земле ни греха, ни соблазна, ни мерзости, ни лжи. Верующие будут чисты и блестящи, как солнце».

7) «После этого исправления, избранные воскреснут; и Христос придет с ними с неба. Он будет на земле; и все очи увидят Его; и Он даст пышный пир на горах. До тех пор избранные не умрут: они подымутся на небо и возвратятся с Иисусом Христом. Так исполнится пророчество Исаии и Апокалипсиса».

8) «И не будет тогда ни гонений, ни мучений, ни угнетения. И не дозволено будет тогда выбирать короля, ибо один Бог будет царствовать, и царство будет у народа земного».

9) «Тогда никто не будет учить своего брата, ибо Бог станет учить его. И никакой писанный закон не будет действовать, даже Библия будет уничтожена, так как уж не нужно будет никакого учения, когда закон будет написан в сердцах у всех. Ведь, все места в Писании, где предсказываются гонения, заблуждения, соблазны, уж не будут иметь никакого смысла».

10) «В это время женщины зачнут от любви, без участия чувственности, и будут рождать без болей».

Мы пытались передать это предсказание, дошедшее до нас таким бессвязным, запутанным, в более ясном и понятном виде. Я подозреваю каликстинский университет в этом злостном искажении смысла и порядка отдельных статей. Предсказание и вытекающие из него правила содержат в себе два весьма различных положения, из которых первое предвещает время ярости, гнева и жестокости и одобряет все исступления фанатизма, служащие для осуществления царства Божия, о котором говорится во втором положении, где все правила дышат только любовью и братским равенством. Смешением и запутыванием статей о Страшном Суде и об ожидаемом рае на земле каликстинцы превращали небо таборцев в ад, их высокое понятие о совершенстве — в разбойничий притон. Довольно, однако, простого здравого смысла, чтобы восстановить смысл и логическую последовательность этого вероисповедания.

В бреславльской рукописи следует за этим двойным пророчеством еще ряд предписаний, весьма сходных с учением вальденсов и лоллардов. Чтобы составить себе верное понятие о трех или четырехстах статьях, которые церковь осуждала у всех иоаннитских сект, в особенности же у таборцев, достаточно принять все наставления католического учения навыворот (69).

Провозглашать равенство в духовном звании — значило применять его и к общественному строю. Церковь и престолы постарались подавить это учение. Они предавали его проповедников мученической смерти. Само же учение ожило вновь и с большей силой, чем когда-либо, у таборцев, которые почти дословно держались всех воззрений, только что изложенных нами. Таборцы, однако, отличались от других сект своим взглядом на святое причастие.

Вероучение о пресуществлении принято церковью, как известно, только в 1215 г., на Латеранском соборе: отмена чаши, которая считалась необходимым следствием этого учения, относится к тому же времени. До этого собора догмат о действительном присутствии не был еще правилом веры; и самые выдающиеся умы католицизма объясняли и понимали существо Божие в священном хлебе только в переносном, символическом смысле. Я думаю, что в пятнадцатом веке и после гуситской войны самые великие умы церкви, особенно Эней Сильвий (папа Пий II), понимали это пресуществление гораздо менее буквально, чем народ. Я пришла к этому предположению по весьма убедительным причинам; но не место излагать их тут.

Как бы то ни было, многие секты, относящиеся к церкви весьма враждебно во всяком другом отношении, принимали догмат о «действительном присутствии». Чешские и пикардийские лолларды, а также и большинство таборцев прямо отвергали его в том ограниченном смысле, в котором он, наконец, был принят церковью. Таборцы учили: «Иисус Христос не присутствует при совершении причастия ни видимо, ни таинственно; и не нужно поклоняться ему, преклонять колена перед святыми дарами или проявлять какие-нибудь почести». Нельзя требовать большей ясности. Они прибавляли: «Мы воспринимаем тело и кровь Иисуса Христа с каждой обыкновенной пищей так же, как со святыми дарами, если только находимся в состоянии благодати.

Когда ректор университета окончил чтение этого вероисповедания, каликстинские ученые оспаривали все статьи и вызвались доказать их неправильность. Не все таборцы брали на себя ответственность за эти статьи. Некоторые из них возражали, говоря: „На констанцском соборе навалили на нас сорок еретических статей; вам же еще мало этого — и вы приписываете нам их целых семьдесят!“ Они потребовали списка всех статей, чтобы возражать на них. Николай Бискупек, самый видный таборский поп, стал осуждать роскошь каликстинских священников и обвинял их в том, что они владеют еще богатством,

В своих рассуждениях, таборцы, вероятно, нарочно не касались собственно догмата: в их пророчестве было столько глубокого смысла и страшного общественного значения, что они, по-моему, не хотели разоблачать его, имея в виду обычаи и требования времени. Спор затрагивал поэтому только внешнюю сторону богослужения, обряды, и перешел у представителей обоих лагерей на личную почву.

Самым важным вопросом было, в данную минуту, действительно определение прав и власти нового духовенства. Священники умеренных гуситов ненавидели католических священников, но не были прочь наследовать их богатство, их средства для удовлетворения тщеславия, а также их политическое влияние; они старались утвердить за собой побольше преимуществ и удобств старого духовенства. Таборские же попы, то суровые, то кроткие и аскетические, усердно и искренно стремились переменить жизнь. Они жили милостынями, одевались бедно, позволили мирянам совершать причащение между собой, отказывались слушать тайную исповедь, отвергали исключительное право церкви на все таинства, — словом, исполняли только должность учителей и проповедников (60).

Новое чешское духовенство, возникавшее на месте старого, вовсе не думало отказываться от этих прав. Дворянство и знать, которые в в этом деле, как всегда, работали ему в руку, не очень-то занимались разбором догмата с целью полного его выяснения. Низший класс, однако, у которого возвышенная правдивость природной логики и верное чутье заменяют в подобный вопросах всякую ученость, постигал сущность этих таинств яснее университета, думы, дворянства, лучше даже своего политического вождя, Жижки. Притом следует еще заметить, что чешский народ был тогда весьма сведущ в религиозных вопросах, благодаря значительному числу еретических проповедников, о которых историки упоминают хотя только мимоходом, но вполне и единогласно признают их влияние. Эти знания прямо поражали дипломатических послов римской церкви. Они рассказывали, что иной из допрашиваемых ими мужиков знал Священное Писание с начала до конца, и что таборцам не нужны книги: есть между ними живые книги.

Еще одно слово для более ясного понимания настроения умов в Праге в 1420 году. Прошу извинения у своих читательниц за то, что прерываю кровавый ход событий таким длинным рассуждением. Нельзя постигнуть событий, особенно же в этой революции, без точного разъяснения причин. Я нахожу у ученого писателя, на которого тут опираюсь, следующее изречение, слишком легкомысленное для такого серьезного человека: „Каким образом восстановление чаши стало такой необходимостью, что воспламенило целое королевство, или столь великим преступлением, что навело такую страшную бурю на чешский народ, — это правовой вопрос, религиозный спор, который меня не касается“. Автору тридцати двух „веских“ сочинений, протестантскому придворному священнику королевы прусской, дозволительно отказываться от способности к мышлению, хотя он писал историю восемнадцатого века, вставленный всякими записками и документами; но в наше время даже простому школьнику не полагается отделываться утверждением, что, дескать, ваши предки были уж так глупы, что воспалились из-за таких пустяков.

Восстановление или лишение чаши было жизненным вопросом для церкви, как политической власти. Оно было также жизненным вопросом для чешской народности, как независимого общества. Оно было, наконец, жизненным вопросом для всех пародов, как членов человечества, как мыслящих существ, подвергавшихся благотворному влиянию христианства и стремившихся к осуществлению общественных истин, открытых в Евангелии. Принимая причастие под обоими видами, но отказываясь от глубокого обсуждения этого вопроса, каликстинцы естественно потеряли мало- помалу доверие и содействие низших классов и причинили гибель движения, поднятого и поддержанного ими только в пользу привилегированных классов.

Глава IX.
Партизаны слепца

Переговоры и собор всего гуситского духовенства, с целью разрешения вопроса о новых вероучениях, не привели ни к чему. Никакое соглашение не могло быть достигнуто: одна сторона проявляла слишком много горячности, другая — слишком много лицемерия. Каликстинцы, настаивавшие на своем решении избирать короля, отправили к польскому королю, Владиславу Ягеллону, посольство, состоявшее из двух панов, двух дворян, двух представителей города и двух университетских богословов — Яна Кардинала и Петра Английского. Они предлагали ему чешскую корону.

Умеренная партия потерпела в этом своем замысле заслуженную неудачу. Напрасно она излагала свои жалобы против Сигизмунда, напрасно ссылалась на необходимость союза между поляками и чехами, в виду того обстоятельства, что Сигизмунд враг славянского языка и неоднократно причинял Польше большой вред. Его „ясновельможность“, король польский, боявшийся святого престола так же, как императора, затягивал дело, ужаснулся их Четырем Статьям и обещал им наконец, после долгих переговоров и совещаний, свое заступничество, чтобы помирить их с Сигизмундом и с папой. Посланникам чешской умеренной партии, кроме того, еще досаждало то обстоятельство, что им в Польше отводили квартиры „в уединенных и необитаемых местах, чтобы не лишать богослужения“ жителей той местности, где онп находились: папа налагал интердикт на все места, оскверненные их присутствием.

Таборцы между тем продолжали партизанскую войну; а императорские отряды сами вызывали их ярость. Начальники гарнизонов Сигизмунда делали вылазки, въезжали верхом в каликстинские церкви, убивали причащающихся. Пражане, в свою очередь, захватили замок Конрадиц, после того, как осажденные сдались и были отпущены на своих конях. Замок был сожжен.

В первых числах 1421 года Жижка оставил Прагу, чтобы навестить „своих добрых друзей и милых братьев“: так он называл монахов. Я должна тут повторить, что эта борьба с монастырями не была безопасной и что она стоила Жижке много воинов. Теперь уж нельзя было нападать на них неожиданно: все успели приготовиться к обороне и выдерживали настоящие осады. Даже монахини призывали императорских солдат на помощь, оказывали сильное сопротивление и переносили все ужасы войны. Их топили во рвах, вешали на деревьях в собственных садах. Многие из этих несчастных умирали, как говорят, от страха, прежде чем неумолимая рука таборцев прикасалась к ним, или от голода и холода, в лесах и горах.

Жижка без остановки и отдыха совершал одно завоевание за другим. Королевский город Мис (Мейс) сдался ему добровольно. Это был родной город Якубка, который и обратил его в гуситство. Шванбергская крепость положила оружие после шестидневной осады. Таборцы завоевали также Рокицану, родину Яна Рокицанского, который вскоре стал играть важную роль во всем этом ь движении. Хотеборж и Прелауч постигла та же участь. Котибург защищался: более тысячи таборцев погибло под его стенами. Хомотов (Коммотау) был предан немецким часовым, который просунул свою шляпу через стенную дыру, чтобы наполнили ее деньгами. Таборцы наказали его за жадность: воспользовавшись ею, они покончили с ним первым.

Жижка озлобился во время осады этого города от выходки женщин, которые показались голыми на стенах, чтоб его оскорбить; а перед тем были сожжены несколько таборцев и два их попа. Он предал мечу две или три тысячи жителей, не щадя на этот раз ни женщин, ни детей. Дворяне, священники и множество мастеровых были сожжены; таборцы совершали казни над католиками, „не щадя даже беременных“. С городом „идумеев и амалекитов“, как они называли Хомотов, таборцы обходились со всей жестокостью, которую внушали им их мрачные пророчества. Один историк, видевший, еще несколько столетий спустя, страшные следы этого ужасного события, рассказывает: „На кладбище этого города лежит такое громадное множество человеческих зубов, что можно собирать совершенно чистые зубы, особенно в дождливое время, когда земля размочена. Если же копнуть землю пальцем, то найдешь целые груды зубов. Они встречаются также в щелях стен, смешанные с замазкой. Это происходит, как мне говорили, оттого, что убитые на этом месте остались непогребенными“ и т. д.

После Хомотова, таборцы взяли Бераун, но поступили там более милостиво: Жижка повелел не проливать крови. Только священники были сожжены: они в продолжение целого дня отказывались принять учение Гуса. Один день терпения — это, по-видимому, было уж много для победителей! Жители Мелника прислали послов, изъявляя готовность покориться и принять учение таборцев. С Бродой поступили, как с Хомотовым, потому что он был заклятым врагом Яна Гуса. Куржим, Колин, Хрудим и Рудницы сдались и обратились в веру таборцев. Жители сами сжигали свои церкви, разрушали свои монастыри, избивали своих монахов и бросали своих священников в кипящую смолу.

Оттуда Жижка направился к Кутной Горе, в Богемском Лесу. Тут рудокопы, состоявшие почти исключительно из немцев и державшие сторону императора (61), преследовали таборцев в предыдущие годы и еще очень недавно. Они откупали их друг у друга, чтобы наслаждаться их мучениями: за попа платили пять гульденов, за мирянина — один гульден. В первый рудник бросили 1700 таборцев, во второй — 1300 и столько же в третий. „Поэтому — пишет историк — восьмого апреля каждого года совершали на этом месте панихиды по мученикам, вплоть до 1621 года; и никто не мог этому воспрепятствовать“.

Узнав о приближении мстителя, кутенбержцы двинулись ему навстречу; во главе их шел священник со святыни дарами. Они на коленях просили помилования, и не безуспешно. Нужно отдать справедливость Жижке: он во всех своих действиях руководствовался только своей политикой и предавался гневу только тогда, когда это было ему необходимо для достижения известной цели. Серебряные рудники Кутной Горы составляли сокровище государства; и Жижка порешил, по соглашению с пражанами, не разрушать этой местности. Таборский поп укорял кутенбержцев за их прежние злодеяния, увещевал их, чтобы этого не повторялось, и сообщил им условия мира: всякий, кто переменит свою веру, будет считаться братом, а кто не желает принимать гуситства, тому дается трехмесячный срок для продажи своего имущества и затем ему разрешается удалиться куда угодно. Нельзя отрицать весьма прискорбного обстоятельства: Жижка не имел ни малейшей пользы от своей мягкости н должен был впоследствии подавлять ее в себе. При тех политических целях, которые он предначертал себе, всякое проявление сострадания было промахом.

В это время Жижка стал замечать, что таборцы, в своем необузданном рвении, выходят у него из повиновения. До сих пор он управлял ими с большим искусством. Когда началась первая осада Праги и народ, не уверенный еще в своей силе, с чувством ужаса и озлобления смотрел на приближавшееся громадное войско Сигизмунда, Жижка хорошо понял, что только таборское религиозное рвение может порождать вдохновение, необходимое для отчаянного сопротивления; оттого он поддерживал этот порыв, да и сам, казалось, разделял его. В это возбужденное и тревожное время он неоднократно исполнял роль попа, чтобы придать своим распоряжениям более веское значение. Он для виду сталь таборцем: сам приобщал святых тайн, проповедовал и пророчествовал, подобно апостолам Табора и священных городов. После поражения и бегства императора и во время религиозных споров, о которых мы говорили, Жижка видел, что его влияние на ход совещаний пражской думы сильно пошатнулось, по причине его столь усердной преданности учению таборцев. Каликстинское духовенство порицало его за это усердие: и вот он, не высказываясь собственно против веры таборцев, стал склоняться, более втайне, чем открыто, к Четырем Статьям, которых умеренные гуситы по-прежнему твердо держались.

С того времени Жижка стал каликстинцем: он постоянно имел при себе каликстинского священника, который совершал у него богослужение в священническом облачении, читал обедню по требнику и причащал его. Все это оскорбляло в высшей степени взгляды и чувство таборцев. Но оттого ли, что Жижка владел редким искусством примирять их со своими поступками, или же сознавая, что они не могут обходиться без непобедимого вождя, — до тех пор они не роптали. А может быть, таборцы и не были столь согласны в своих воззрениях, чтобы предпринять какое-нибудь значительное возмущение. Но чем сильнее возрастала их самонадеянность, благодаря согласию городов и распространению их учения, тем более в их рядах замечался дух строптивости. Все почти историки называли без разбору секту, которая около 1417 года присоединилась к таборцам, Пикардами. Премонитрантский монах сам был одним из самых ярых ее поборников; и мы скоро увидим, что она пыталась поколебать неограниченную власть страшного слепца.

Как только Жижка заметил, что семя раздора возникло среди его рати, он порешил искоренить его твердой рукой. Кутенбергский договор не очень добросовестно соблюдался со стороны пражских таборцев; некоторые католики подверглись мучениям, несмотря на клятву в верности. В Седлице, Чаславского округа, Жижка хотел пощадить постройки великолепного монастыря и воспретил своим воинам всякое повреждение или разрушение. Но один из них ночью поджег монастырь. Чтобы обнаружить и наказать ослушника, Жижка пустил в ход свою обычную хитрость и жестокость. Он сделал вид, будто одобряет поджег, и обещал наградить поджигателя значительной суммой. Виновник объявился. Жижка заплатил ему деньги, но заставил его глотать их в расплавленном виде. Затем он объявил тяжкие наказания для всякого, кто впредь дерзнет подложить огонь без его приказания.

Из этого мероприятия можно заключить, что предел его мести по отношению к побежденным нарушались более, чем в одном случае, и что воины ему не всегда повиновались в такой мере, в какой ему было желательно. На этот раз он ограничился тем, что велел казнить, в Таборе, некоторых из пикардов, ворчавших на него, и, поднимая своих таборцев на новые предприятия, предал разрушению больше тридцати монастырей. Наконец он, вместе с пражанами, занял Яромир, после продолжительной тяжелой осады, и поступил весьма жестоко с жителями за то, что они хотели сдаться не ему, а пражским каликстинцам.

Между тем Ян Премонстрант также разрушал монастыри. В Праге он разогнал из обители св. Георгия монахинь, которых щадили до тех пор, в виду того, что все они были знатного происхождения. Кроме того, он спалил еще много монастырей и монахов. В женской обители в Бруксе семь монахинь были задушены у подножия алтаря; и предание рассказывает, будто статуя Пресвятой Девы отвернула голову, а Младенец Христос, которого она держала на руках, положил ей палец в рот.

Наконец сдался пражанам город Болеслав. Знатный католик, Ян Михалович, который сам потерял сильную крепость, сделал попытку освободить Болеслав, но был отбит с большими потерями.

Глава X.
Низложение императора

Все эти успехи таборцев, наконец, открыли католической партии глаза относительно значения и размеров восстания. Наступила пора, когда она, отчаявшись в возможности его подавления, решила помириться с ним, чтобы только не быть подавленной им. Сигизмунд никому не впутал любви к себе; сам он был недоволен всем и всяким. Розенберги первые отстали от него; а на общем сейме в Чаславе все почти дворяне объявили о своем решении покинуть партию императора. Что касается религии, то гуситы, требовавшие залогов веры, легко справились с этими правоверными: без особых затруднений они убедили их принять Четыре Статьи их учения. К этим четырем статьям они однако прибавили еще пятую, в которой заключалось требование, чтобы все признавали только того короля, который будет избран народным сеймом.

Моравские города, которым предложили или согласиться с этими пятью статьями, или приготовиться к войне, объявили на этом сейме устами своего посольства, что согласны принять первые четыре статьи без всяких оговорок, но что пятая весьма важна и должна быть хорошенько обдумана. Эти достоверные документы доказывают с достаточной ясностью, что католическая вера не находилась в то время в особенно блестящем состоянии, что Рим был лишь мирской властью, представляемой больше императором, чем папой, и что многие издевались бы над постановлениями соборов, если бы не боялись политической борьбы с такими державцами.

Мы не знаем, присутствовал ли Жижка на этом сейме; но он поддерживал его и не отверг союза католического дворянства против Сигизмунда. Большинство таборцев повиновалось ему; но пикарды и возбужденная ими часть таборцев, называвшаяся уже новыми или преобразованными, открыто порицали его. Таких пикардов-таборцев было очень много в Праге. Во всяком другом месте они стояли бы под грозной рукой Жижки; в Праге же они могли еще незаметно прокрадываться среди различных партий. Ян Премонстрант воспламенял их своей страстной речью и своим пылким рвением. Он неутомимо проповедовал против союза с католиками, приписывал Вартенбергам и особенно Розенбергам готовность ко всякой измене и малодушному предательству, предсказывал, что они подавят восстание и продадут чешское государство любому государю, который купит у них голоса и оружие. Дальнейший ход событий оправдал его опасения.

Несмотря на все эти возражения, католики были приняты в союз и протестовали, в свою очередь, против Сигизмунда и церкви. Пражский архиепископ Конрад, незадолго до того короновавший императора, торжественно перешел к учению гуситов и порвал с Римом. Ульрих Розенберг, тот самый суеверный безбожник, которому чудились видения и который уж два раза отрекался от своей веры, раз ради Гуса, раз ради Мартина V, — этот изменник, служивший сначала у Жижки, потом у Сигизмунда, стоял, с архиепископом, во главе сейма и провозгласил, от себя и от имени всего духовенства и дворянства, Четыре Статьи каликстинцев и низложение императора с чешского престола.

В этом объявлении были однако коварные оговорки. В нем дословно сказано: „будем отстаивать Четыре Статьи против всех и всякого, если не приведут нам более веских доказательств из Священного Писания, чем те, которые приводят ученые гражданского университета“. Относительно низложения Сигизмунда сказано: Если неугодно будет Богу, в своем непостижимом Промысле, определить иначе, мы всю свою жизнь не будем признавать Сигизмунда королем, потому что он обманул нас» и т. д.

Этот договор был заключен от имени Праги, граждан Табора, всего дворянства, городов и т. д. Не постановляя ничего в будущем, католики и умеренные гуситы, молчаливо условившиеся призвать иноземного короля, выбрали двадцать «неподкупных и достойных» мужей для управления государством «во время междуцарствия». Тут четыре члена пражского городского совета представляли гражданство, четверо вельмож — высшую знать Чехии, семь шляхтичей — низшее дворянство и т. д. Во главе шляхтичей был назван Ян Жижка; и представители этого класса были самыми значительными по числу и влиянию. По договору, эти правители имели неограниченные полномочия. Но куча оговорок и исключительных условий, следовавших за этой статьей, свидетельствовала о коварстве католиков: все это были как бы открытые двери, которые должны были давать им возможность отказываться от всего, в случае, если ветер счастья повернет знамена этих благородных мужей в другую сторону.

На случай разногласий между правителями, сейм назначил как бы совет из двух священников. Один из этих попов-диктаторов умер дорогой от чумы, другой, Ян Прибрам, поссорился, вскоре по возвращении в Прагу, со страшным монахом Яном, который обвинил его в превышении полномочия, осудил и прогнал из города. Премонстрант пользовался тогда большим влиянием в Праге. Несколько времени спустя, он обвинил в измене дворянина Яна Садло, который в одном сражении предал чехов в руки немцев; завлекши его в Прагу разными обещаниями, он повелел схватить его ночью и обезглавить в ратуше Нового Города. Католики и каликстинцы, которые с возрастающей тревогой следили за поведением Премонстранта, орудовавшего наподобие монтаньяров конвента, подняли вопль над прахом Яна Садла: обе партии оплакивали его, как своего верного и преданного члена. Впрочем, это мало говорит в пользу честности Яна Садла.

В то время, как все это разыгрывалось в Праге, Сигизмунд послал переговорщиков к чаславскому сейму. Они с большим трудом получили доступ; и когда, приступив к своей речи, стали превозносить императора, были прерваны Ульрихом Розенбергом, который уже выступил самым разъяренным врагом своего бывшего повелителя.

— Оставьте! — сказал он им. — Покажите нам ваши верительные грамоты.

Грамота императора была соединением желчи с медом. Сигизмунд обещал мир, свою дружбу, даже свободу вероисповедания и вознаграждение за все бедствия и убытки, причиненные его войском; но это относилось только к католикам и умеренным гуситам. Он, однако, давал понять, что будет обращаться с таборцами весьма строго. И если их не предадут его гневу, он грозил снова навести на страну своих соседей и друзей, «хотя бы (прибавлял он) мы были вполне уверены, что это будет стоить невознаградимых потерь для вас и ваших потомков и опозорит вас до того, что вы послужите предметом насмешки для всего мира».

Эта неразумная, жестокая грамота затронула всех. Враги таборцев, может быть, и пожертвовали бы ими, если бы имели основание доверять слову Сигизмунда. Но они его хорошо знали: он слишком ясно высказывал свои намерения. Сейм дал прекрасный и гордый ответ:

"Преславный государь и король! Так как ваше августейшее величество обещаете выслушать наши жалобы и приглашаете нас изложить их, то вот они:

"К великому позору нашего отечества, вы позволили сжечь магистра Яна Гуса, который пошел в Констанц с охранной грамотой вашего величества. Всем еретикам была предоставлена свобода говорить на соборе, за исключением наших славных мужей у которых лишили этого права. Вы допустили сжечь магистра Иеронима Пражского, этого благочестивого ученого, который отправился туда в том же уповании на вашу охрану. Вы заставили папу издеваться, произносить проклятия над чешским государством, отлучать его от церкви, и сами обнародовали в Бреславле отлучительную буллу, на позор и гибель Богемии: ведь, вы возбуждали и бунтовали против нас все окрестные страны, как против отъявленных еретиков. Иноземные государи, которых вы выпустили на нас, опустошали чешское государство огнем и мечом и не щадили ни возраста и пола, никакого звания, ни мирян, ни духовных.

"Нашего согражданина Яна Красу, одобрявшего причащение под обоими видами, вы в Бреславле повелели привязать к лошадям, которые разорвали его, и потом бросить в огонь. Вы обезглавили многих бреславльских граждан за преступление, правда, совершенное против Вячеслава, но давно прощенное им. Вы оттолкнули Брабантское герцогство, которое ваш отец Карл IV завоевал с геркулесовским трудом (Herculeis laboribus). Вы заложили Бранденбургскую область без согласия народа. Вы увезли императорскую корону из государства, чтобы предать нас презрению и насмешкам всего мира. Вы лишили нас святых мощей, составлявших нашу честь, и присвоили себе драгоценности, которые накопляли наши Предки и сложили в монастырях. Вы забрали, вопреки нашим правам и обычаям, королевский стол (62) все деньги, назначенные на содержание вдов и сирот. Словом, вы нарушали и отменяли все наши права, льготы и преимущества, не только в Чехии, но и в Моравии: оттого на вас падает вина во всех наших общественных беспорядках.

«В виду всего этого, мы просим ваше величество: возобновить старые порядки и снять с нас всякий позор, возвратить народу три округа, которых он лишился без ведома трех сословий королевства; вернуть чешскую корону, священное государственное добро, драгоценные камни, королевский стол, государственные бумаги и грамоты и все, что у нас отнято; не допускать, чтобы соседние народности, особенно те, которые принадлежат к составу чешского государства (Моравия, Силезия, Брабант, Лузация и Бранденбург), беспокоили нас и проливали нашу кровь. Мы просим ваше величество, уведомить нас ясно и точно о вашем решении относительно Четырех Статей, которые мы готовы твердо отстаивать, как и свои права, учреждения, преимущества, добрые обычаи и т. д.».

От латыни этой бумаги веет каким-то величием, вернее, внушительной величавостью (grandezza), которая свидетельствует скорее о высшем чешском дворянстве былого времени, чем о его тогдашнем облике. Но эта знать, ссылавшаяся на свои старинные права, усмотревшая честь отечества в своих драгоценностях и дворянских грамотах, не видела с какой стороны ей грозила настоящая опасность: она не чувствовала, во время своих споров с императором о народных правах и льготах, что этот народ, разочаровавшийся во всех своих золотых мечтах, не станет больше проливать крови для нее, помогая ей отвоевывать собственные преимущества. Народ добивался этих прав уж для самого себя, а не для дворян и монастырей, которые он разорял и опустошал на свой собственный страх. Он требовал участия в этом почтенном учреждении, которое называлось государством; и высшее дворянство, не поддержавшее его искренне в этом стремлении, только усиливало общее возбуждение бесполезным вызовом, брошенный императору. Следовало решаться. Знать думала устоять собственной силой против внешних и внутренних врагов. Таборцы и пикарды протестовали молчаливо. И в день опасности дворяне только покорностью, уничижением могли выпросить свои права у ног императора.

Сигизмунд повторял в своем ответе прежнее. Он невиновен в смерти Яна Гуса и Иеронима Пражского; собор нанес ему, за его посредничество в пользу Чехии, такую обиду, которую весьма трудно было переварить. Не чешское государство проклято и осуждено, а только дурные люди, которые грабили, убивали и поджигали; другими словами, опала не относится к дворянству, которое может восстановить свою честь с помощью его, императора, между тем, как дурные люди, т. е. народ и его апостолы, должны быть наказаны и опозорены в глазах всего мира. Да, император взял с собой корону, драгоценности и мощи, но только с целью предотвратить их от всякого рода осквернения; и те же самые дворяне, которые теперь клеймят этот поступок, как воровство, уполномочили его на это своим собственным советом и своей печатью. Император предложит вопрос о беспорядках и опустошениях, которые ему приписывают в Богемии, суду князей, своих соседей и друзей. В заключение, Сигизмунд посулил высшему дворянству расширение прав, горько укорял народ за разрушение Вышеграда, святых пражских храмов и прекрасных церквей, и угрожал ему гневом своих врагов, то есть, нашествием иноземного войска, если коснутся церкви св. Вита и замка св. Вячеслава.

Во время этих переговоров, Сигизмунд, всегда рассчитывавший на свое войско, послал в Богемию двадцать тысяч силезцев, которые убивали мужчин и женщин и отрезывали детям ноги, руки и носы. Столь же трусливый, как жестокий, неприятель обратился в бегство при одном известии, что Жижка идет ему навстречу. Крестьяне и таборцы из соседних городов поспешно собрались и хотели преследовать его до самой Силезии, но Чинко Вартембергский, тот самый дворянин, которого Ян Премонстрант уж клеймил раз, как изменника, вступил в переговоры с неприятелем и воспретил своим воинам тревожить его отступление. Каликстинский священник Амвросий из Градица возбуждал народ против Чинка, которого мужики непременно убили бы своими цепами, обитыми железом, если бы он не убежал опрометью. Амвросий сообщил об этом в Прагу, обвиняя его в измене; Премонстрант вероятно тоже проповедовал против него. Не будь этого предательского Вартемберга, Силезия, может быть, была бы завоевана. Дворяне, однако, оправдывали своего товарища; и умеренные гуситы отказывались осуждать его.

Глава XI.
Пикарды, адамиты и Жижка

Большинство историков относят к 1421 году, к середине которого мы теперь подошли в своем рассказе, главное преследование секты пикардов со стороны Яна Жижки. Вот что они рассказывают но этому поводу.

Однажды Жижка узнал, что какая-то секта, состоявшая, по одним источникам, из сорока лиц, по другим — из очень большой толпы, завладела островом на реке Лузинице (63). Эту секту вывел из Франции священник, по имени Пикард (64), который выдавал себя за Сына Божия и назывался Адамом. Он совершал браки, которые, однако, не мешали женщинам быть собственностью всех мужчин. Впрочем, это утверждение многими опровергается. Его последователи ходили голыми, удовлетворяли свои страсти во время богослужения, предавались разврату во всяких безумных неудобосказуемых видах, во имя своей веры и с глубоким фанатизмом, называясь свободными людьми, единственными детьми Божьими, беспорочными по преимуществу, не подверженными никакому греху, так как они достигли такого состояния совершенства, из которого изято всякое понятие греха и зла.

«Однажды сорок из них оставили остров, напали на некоторые деревни и избили до двух сот крестьян, которых они называли детьми Сатаны. Жижка осадил их остров, завладел им и избил всех их, за исключением двух, от которых хотел узнать суть их суеверия». Были пощажены еще женщины, из которых многие рожали в темнице, не предаваясь никакому обращению. Ульрих Розенберг доставил себе удовольствие сжечь их. «Они претерпели казнь со смехом и с песнями».

Историки называют эту секту то пикардами, то адамитами или николаитами, и утверждают, что они появились также в Моравии, на острове одной реки, где жили столь же безумно и держались тех же воззрений. Они были там казнены католиками и пошли на смерть с таким же воодушевлением.

Разсказывают, что Жижка преследовал пикардов много раз и в разные времена, в особенности же в 1421 году. Два священника этой секты, из которых один был прозван Локвисом за свое красноречие (лат. loquax), попали вначале в руки одного каликстинского дворянина, но были освобождены по просьбе таборцев. Потом их арестовали вновь в Хрудиме, где начальник города привязал их к столбу и спросил у Локвиса, сильно ударяя его кулаком по голове, каково его мнение относительно святых тайн. Мартин Локвис отвечал спокойно, что «действительное присутствие» есть богохульство и идолопоклонство. Каликстинцы хотели их сжечь; но Амвросий Градищкий, тот самый каликстинский поп, который так мужественно отличался во время нашествия силезцев, заступился за узников, которые и были переданы в его руки.

Амвросий повел их в Градир и держал четырнадцать дней у себя, но напрасно старался повлиять на их убеждения. Каликстинский архиепископ Конрад вытребовал их в Рудницы и держал восемь месяцев в заточении, не допуская никого к ним из опасения распространить заразу. Наконец, Жижка потребовал их выдачи, чтобы вести их в Прагу и «дать народу страшный пример их сожжением». Часть пражского городского совета воспротивилась этому намерению, «так как боялись восстания со стороны многочисленных пражских друзей Мартина Локвиса». Они предпочли послать в Рудницы одного из своих товарищей да палача, предоставляя архиепископу право наказывать пикардов по своему усмотрению. Конрад подверг их пытке: «и они, во время мучений, называли некоторых лиц, разделявших их взгляды на святые тайны». Архиепископ увещевал их отречься от этих заблуждений.

— Не мы заблуждаемся, а вы! — отвечали они, смеясь.

Их повели на смертную казнь. Когда им предложили просить народ, чтобы он молился за них, они отвечали:

— Не мы нуждаемся в мольбах: пусть молятся те, которые нуждаются в этом.

Их обоих бросили в бочку с кипящей смолой.

Все это ясно свидетельствует о том, что каликстинцы до того взяли верх в Чехии, что подвергался смертной казни всякий, кто только осмеливался открыто отрицать «действительное присутствие». Это доказывает также, как значительно было число сект, которые назывались ругательным именем пикардов (65): каликстинцы боялись казнить их, чтоб не возбуждать ярости народа. События, последовавшие за мученическою смертью Локвиса, подтверждают правильность этого взгляда.

У Локвиса и новых таборцев было одно только общее с Адамом и его приверженцами на островах: и те и другие отрицали действительное присутствие. Поэтому, вероятно, историки смешивают эти две секты, одни по ошибке, другие — из злости. Адамиты были противны всем другим сектам (66). Пикарды, мало отличавшиеся от давно принятых вадьденсов, дружили и перемешивались с таборцами. Вся рать Табора обнаруживала свою принадлежность к пикардам, т. е. отрицание действительного присутствия (67), своим способом причащения, без особых обрядов, без постов, с допущением детей и сумасшедших к святым дарам, — словом, пренебрежением всех предписаний каликстинской церкви. Этот католический догмат, быть может, был бы тогда опровергнут всеми народами, если бы таборцы одержали верх в Богемии. Но почва не была еще подготовлена; народ не был еще настолько силен, чтобы восторжествовать над высшими классами. А эти классы чувствовали, что не обладают, а может быть, и действительно не обладали еще тем запасом сил, который требовался для ниспровержения государей, боявшихся, в свою очередь, борьбы с церковью. Естественно, что учение, столь дорогое всему народу, не могло иметь успеха и было подавлено после мужественной и тягостной войны; но оно продолжало распространяться втайне, хотя одно время было бессильно против господствующей веры.

Мы оставляем за Мартином Локвисом, Яном Прснонстрантом и их многочисленными последователями прозвание пикардов, не вдаваясь по этому поводу ни в какие педантические рассуждения. Историки, пожалуй, имели бы право подбирать для них имена, согласно их настоящей вере.

— А что же нам делать — говорит Бозобр в своей интересной статье — с адамитами, поселившимися на реке Лузинице?

Бозобр находит громадное различие между ними и другими пикардами, которых Жижка также умерщвлял, смешивая их в одну секту. И он прав. Но он ошибается, когда пытается доказать, может быть руководимый своим благородным нравом, что адамиты никогда не существовали или что у них, по крайней мере; не было ни общности женщин, ни наготы, ни других приписываемых им гнусностей. Не входя в остроумное, но ребяческое толкование текстов, двусмысленных слов, чисел и сопоставлений, я все-таки согласна с историками всех направлений, уверенными в существовании адамитов.

Следует только припомнить первоисточник всех мыслей, составлявших суть таборского учения, а также великое предсказание, которое мы привели выше и подправили для большей ясности. В этом предсказании заключались две эпохи. Первая — пора тягости, страданий, борьбы, гнева, мщения и разгрома, в продолжение которой новые верующие познают, по своему собственному внушению, что право и что неправо, что следует соблюдать и что отменять, — словом, что такое добро, и что зло. Вторая пора — царство совершенства, спокойствия, мира, кротости, терпимости, невинности и братской любви, которые наступят на земле по пришествии Иисуса Христа, когда старое, безбожное поколение будет уничтожено. В это время не будет ни Священного Писания, ни священников и никаких вероучений, так как люди будут в состоянии райского блаженства, и не будут знать никакого зла, а только одно добро. Эта ложно понятая мечта о совершенстве, примененная узким взглядом к настоящей действительности, могла естественно породить секту адамитов.

Предсказание таборцев не было ново. Оно было лишь возобновлением тех идей, которые вальденсы проповедовали за двести лет до этого, только под другими видами. Секта адамитов также не была нова. Она пришла из Франции, пережила уже многие эпохи и показывалась во многих странах. Она и не совсем прекратилась в Богемии. Мы находим ее, под другим видом, в мюнстерских перекрещенцах. Она проявлялась еще в наше время в злополучных стремлениях к эмансипации женщин. Это — одна из тех крайних, чудовищных, сумасбродных сект, о которых я, в начале моего рассказа, обещала поговорить: вот мои краткие мысли по этому предмету.

Человек всегда мечтал о каком-нибудь идеале, будь он на небе или на земле. Всякий образует свой идеал согласно степени развития своего ума или пылу своих желаний, согласно страстности своих порывов или выспренности своих чувств. Своей мечтой о водворении на земле небесного счастья, самого нежного братства, самой целомудренной любви (без участия чувственности в размножении человеческого рода), таборцы показали, какая доброта и строгость нравов, какое самоотвержение и чувство справедливости пылали в глубине их диких сердец, увлеченных своей возвышенной целью, под влиянием бурного времени и непримиримого фанатизма. Если же адамиты хотели, среди господствовавших исступлений, осуществить будущую неограниченную свободу, то это было безумием с их стороны.

Сверх того, их дикое и грубое представление об этой свободе доказывает, что их фанатизм был самой низкой пробы: стремясь к ангельской невинности, они сумели только унизиться до невинности животных. Они, однако, любили друг друга, называли друг друга братьями и образовали поистине идеальную братскую общину: они претерпевали смертную казнь с песнями и смехом. Да, это — тоже мученики своей веры. Их жены не знали набожности и развращенности, которые одинаково были свойственны женщинам высших классов, хотя эти качества, по существу, противоположны друг другу. Они веровали в святость своего разврата: они были безумны.

Следовало ли их жечь или сожалеть о них? И не следует ли нам, не знающим уж костров, оплакивать и обращать тех женщин, которые исповедуют нечистое учение о кровосмешении? К счастью, лицемеров гораздо больше, чем дураков и дур: они не угрожают обществу никакой опасностью, как хотят нас уверить! Учение о кровосмешении проходит в религиозных войнах почти бесследно. Каждый раз, когда оно пытается выступить на свет, оно снова быстро погружается во мрак. И, что бы ни говорили, в наши дни оно соблазняет только жалкие умы, подготовленные к такому сумасбродству каким-нибудь пороком мышления. На самых красивых руках сидят иногда бородавки. Тщетно врачи вырезают их и прижигают: они проходят сами собой, когда проходит детство. Адамитство исчезнет с земли.

Вернемся, однако, к рассказу о страшном слепце. Жижка истребил жителей острова на реке Лузинице, вероятно, по внутреннему чувству отвращения к их обычаям, а также с целью избавиться от их соседства, которое заявляло себя уже неприязненными действиями. Какими собственно соображениями руководствовался он при преследовании пикардов, не вполне выяснено: историки видят причину очень просто в чистоте его каликстинских воззрений. Однако припомним, что Жижка по временам играл роль усердного таборца, причащал и пророчествовал; мы застаем его в хороших и дружеских отношениях к таборцам, всегда отрицавшим действительное присутствие. Не вернее ли предположить, что он карал Локвиса и страшился Премонстранта оттого, что они превосходили его более смелой политикой и более непосредственным влиянием? (68).

Жижка хотел спасти чешское государство по весьма смелому и благоразумному плану. Он обладал отвагой столько же, сколько и хитростью. Он, в случае надобности, соединялся с каликстинцами и опять отказывался от них. Иногда он считал нужным покончить с людьми, которые, но его мнению, могли вредить революции своим бурным, чрезмерным рвением. Он опасался, чтобы отрицание учения о действительном присутствии, имевшее столь громадные последствия, не встревожило умеренной партии и не вызвало непримиримого разлада между ним и теми классами населения, которые были ему необходимы для достижения своей цели. Жижка обманулся, надеясь, что ему удастся примирить враждующие между собой государственные сословия и соединить их в походе против императора. В данную минуту его, конечно, увлекало присоединение католической партии; и он питал смелые надежды. Но он вскоре узнал, чего можно ожидать от таких невозможных союзов.

Глава XII.
Новый крестовый поход п предчувствие героя

Известие о казни Мартина Локвиса вызвало в Праге восстание. Все пикарды Нового Города поспешили к премонстрантскому монаху. Они собрались ночью на кладбище. Тут осуждали жестокость Жижки и каликстинской думы. После долгого совещания с ними, Премонстрант принял свое решение, при первом звуке колоколов, звонивших к заутрене. Он становится во главе народа и ведет его в ратушу Старого Города Праги. Он обвиняет думу в измене и трусливости, объявляет ее отрешенной от должности и немедленно приступает к выбору новой думы и новых четырех бургомистров из пикардов. Он заявляет, что старая и новая Прага будут впредь одним городом с одною думой. По составлении думы, он тотчас созвал общину и объявил ей, что должно прогнать одного священника, сохранившего еще наряды и приемы римского духовенства, и что пора покончить с каликстинскими попами, заменив их истыми евангельскими, «дабы духовные и миряне составляли впредь одну общину и один народ». Простой народ, чернь (69), бросилась в церкви: прогнали каликстинских священников, назначили новых и дали законы всему городу, не встречая сопротивления ни со стороны прежних членов думы, ни с чьей-либо другой.

Таборцы и хоривиты между тем двинулись навстречу Сигизмунду, вступившему в Богемию через Кутную Гору. Несмотря на милосердие, оказанное им Жижкой, рудокопы перешли на сторону императора. Предводимые тем самым разбойником Местецким, который из жадности ограбил опатовицких монахов и потом действовал сообща с Жижкой, они заняли Прелавцы, бросили в рудники сто двадцать пять таборцев, умертвили их целую тысячу в Хутиборе и сожгли их начальников и двух из их священников.

Дворянство в то время вело переговоры с польским королем. Когда Владислав отверг чешскую корону, знатные католики, ставшие на всякий случай каликстинцами, а также настоящие каликстинцы просили его прислать им своего родственника, Корибута. Владислав попеременно играл со всеми партиями. В предыдущем году он договаривался с Сигизмундом относительно усмирения чехов и выразил готовность сопровождать его в походе в Богемию, с условием, чтобы император обещал ему свою помощь в войне с рыцарями Тевтонского ордена. Эти переговоры в конце концов вели к обручению польского короля со вдовой Вячеслава. Сигизмунд предоставил своему новому союзнику выбор между Софьей и своей собственной дочерью: поляк предпочел более зрелую, так как она была более богатой.

Но гуситы перехватили и задержали послов, которые должны были известить Владислава о согласии Сигизмунда. Свадьба была отложена, а оба государя между тем успели вновь перессориться. Владислав тотчас же отправил посольство к пражанам, предлагая им выбрать Корибута, который будет управлять чешским государством от имени польского короля. Корибут уже стоял близ границы и потребовал войска, чтобы вступить в Богемию. Но никакое войско не встретило его: все отряды должны были готовиться к войне с Сигизмундом, появившимся на противоположной границе.

Сигизмунд едва вступил в Богемию, как дворяне-католики, столь настоятельно отрекавшиеся от него, откликнулись на его призыв; они явились к нему принести присягу в повиновении и верности. Испугавшись этой измены, умеренная партия обратилась за помощью к Жижке. Он поспешил в Прагу и начал приводить ее в оборонительное положение. Жижка был встречен, как герой, как спаситель отечества. Звонили во все колокола; попы и молодежь вышли ему навстречу; «и для его воинов устраивали всякое угощение, какое можно было только придумать». Бледные таборцы, столь отвратительные в мирное время, были прелестны, как ангелы, когда нуждались в них.

Жижка в продолжение восьми дней укреплял Прагу и снабжал ее всем необходимым для осадного положения. То же самое он сделал потом и в других важных местах, а также на Кутной Горе, которую император уж оставил. Не желая однако еще раз доверяться этим предательским союзникам, Жижка не вступил в самый город, а укрепился вблизи, на высокой горе, откуда мог следить за движениями императорского войска. Сигизмунд поэтому вновь завладел Кутной Горой без всякого препятствия. Он осадил Жижку на его горе. Но уже в следующую ночь страшный слепец и его таборцы перебили передовые посты императорского лагеря, пробили себе путь среди неприятельского войска и преспокойно достигли Колина, где и остановились. Это было в декабре месяце: холод прогнал императора.

В то время, как он отдыхал в Баварии, неутомимый слепец не терял времени. Набрав новые отряды, даже с силезской границы, он к Рождеству, когда холод спал, поспешил обратно к баварской границе, полагая, что императорское войско появится снова. Так и вышло. Сигизмунд напал ночью на Кутную Гору, спалил город, вероятно, в знак своего благорасположения к нему, и велел избивать всех жителей, «не щадя даже младенцев в колыбелях», чтобы не дать Жижке возможности укрепиться здесь и преградить ему путь к отступлению. Эта осторожность, однако, не предохранила его от непобедимого оружия таборцев. Жижка догнал его уже на следующий день, разбил его войско наголову и преследовал его «на расстоянии трех миль»; в руки таборцев попали сто пятьдесят телег, нагруженных дорогими вещами, которые они разделили между собой поровну.

На следующий день Жижка осадил Немецкий Брод: хотя он потерял три тысячи воинов, но завладел городом, день спустя, и до того превратил его в пепел, что «в течение четырнадцати лет не жила в нем ни единая живая душа». После этой победы, Жижка посвятил несколько таборцев в рыцари, сидя на императорских знаменах. Он проявлял иногда ту склонность к внешнему величию, которая имела такие пагубные последствия для Наполеона.

Император отступил «с большой поспешностью» в Венгрию. Бесстрашный искатель приключений, флорентинец Пиппо, следовавший за ним, утонул при переправе через реку по льду, с 1500 своих наемников.

Пора поговорить о новом лице, выступившем на поле действия, — об одном из самых важных деятелей своего времени, единственном противнике, который мог равняться с Жижкой. То был поп, носивший столь распространенное имя Яна: его прозывали то Яном Пражским, то Яном Железным (ferreus) за его воинственный дух, то Железным Епископом, так как он был ольмюцским епископом и ревностным католиком. Он в свое время доносил констанцскому собору на Якубка и, отличаясь вообще беспощадной откровенностью, сильно разгневал пьяницу Вячеслава своими настойчивыми увещаниями. Когда Конрад перешел к гуситам, папа назначил Яна Железного пражским архиепископом на место «вероотступника»; но это конечно было только призрачное епископство.

В сущности, католический прелат стоял куда выше политикана Конрада. Он был также нетерпим и жесток, как тот, но превосходил его храбростью и искренностью и проявлял способности великого полководца. "Отслужив свою обедню, он снимал с себя священническое облачение, садился на коня в полном вооружении, со шлемом на голове, с мечом в руке н в тяжелой броне. Он вменял себе в честь, что не щадит ни одного еретика. Тысячи погибли через него и его оружие; он перебил до двухсот гуситов собственной рукой. Он умер в 1430 году, в сане кардинала. Во многих боях сражался рядом с ним аббат Требицкий, «происходивший из знатного рода и созданный более для войны, чем для требника».

Первый свой поход Железный Епископ предпринял против отряда таборцев, которые были собраны в Моравии двумя таборскими попами и так укрепились на местной горе, что нельзя было подступиться к ним. Они бросали на осаждающих целые обломки скал и пробивались ночью, несмотря на храбрость неприятеля, состоявшего из епископской рати и венгерских да австрийских вспомогательных отрядов. Они спаслись в Богемию, где соединились со хоривитами. Многие знатные чехи из партии каликстинцев, между которыми был и Викторин Подебрад (70), прослышав об этом деле, решили занимать воинственного епископа, чтобы помешать ему вторгнуться в Чехию.

Таким образом, в Моравии возникла довольно ожесточенная борьба, во время которой Ян Железный отличился, и в поражениях, и в победах, неутомимостью, отвагой и военными способностями. Мы не входим в подробности этих боев, чтобы не отдаляться от главного поля действия.

Ян Премонстрант по-прежнему пользовался в Праге громадным влиянием, которое немало беспокоило каликстинцев. Новая чисто каликстинская дума заняла место пикардской, назначенной по настоянию монаха. И вот, ей донесли на Яна, что он пикард, — название, которое уже само по себе было государственным преступлением. Его обвиняли в том, что он чересчур вмешивался в общественные дела, сжег Яна Прибрама и обезглавил Яна Садло без основательных причин. Городской совет стал изыскивать средства, как бы избавиться от этого решительного человека, которому народ был так предан. Хотя эти совещания велись весьма тайно, Премонстрант все-таки вскоре узнал о них и бросился в опасность, в порыве своей обычной отваги. Сопровождаемый только десятью товарищами, он вторгается в залу заседания и объявляет думе, что предаст ее приговор суду народа. Едва выговорил он эти слова, как двери захлопнулись; его схватил палач, которого поспешно призвали, и отсек головы ему и его друзьям.

Но пока эти «ликторы» были заняты уничтожением следов гнусной казни и тщательно мыли залу, кровь потекла вниз на улицу. Народ, догадавшийся, в чем дело, бросается в ратушу и выламывает двери. Прежде всего, бросается в глаза голова Яна Премонстранта, отделенная от туловища. Разъяренная толпа в один миг разрубает на куски судей, бургомистров и все их собрание. Якубек (71) берет голову Яна, кладет ее на блюдо, выбегает на улицу и призывает народ к отмщению за казнь мученика. Дома членов думы тотчас же берутся приступом и разрушаются. Бегут в коллегию Карла IV, нетронутую еще до тех пор, и уводят с собой всех монахов. Сжигают библиотеку и обезглавливают всенародно семьи известных противников Премонстранта.

Четырнадцать дней Якубек со своими друзьями носили по улицам головы монаха и его товарищей, выставленные на гробу. Толпа пела гимн в память мучеников: Святы суть те, которые и т. д. Наконец торжественно похоронили в одной церкви головы вместе с трупами. Священник сказал надгробное слово на стих из деяний апостолов: И благочестивые мужи погребли Стефана. Он увещевал народ вечно хранить верность учению Яна Премонстранта. Когда собрание разошлось, священник и слушатели «заливались слезами». Народ верно чуял, что потерял одного из самых сильных своих бойцов.

В начале 1422 года таборцы завоевали город Собеслав, от которого зависели восемнадцать других городов и деревень и много прудов, обильных рыбой. Затем Жижка предпринял «набег» на Австрию: он наводил ужас на жителей, которые, при его приближении, бежали «в леса и пустыни», и захватил множество скота. Другой отряд таборцев вторгнулся в Бранденбургскую область. Он опустошил ее огнем и мечем, осаждал Франкфурт-на-Одере и спалил его предместья и картезианский монастырь. Пражане завоевали и опустошили город Людиц.

Между тем Корибут вступил в Прагу, с пятью тысячами воинов. Каликстинцы, которым непременно хотелось иметь короля, встретили его очень хорошо. Жижка и его таборцы были как раз заняты далеко от города. Вельможи, вновь перешедшие на сторону императора Сигизмунда, укрепились, как могли, в своих замках. Они выражали свое несогласие на выбор Корибута. На собрании дворян своей партии они заявили, что, хотя допускали отправление в Польшу первого чешского посольства, но зато не одобряли ни второго, ни третьего: они не считают себя свободными от присяги, данной своему законному государю, Сигизмунду; к тому же «Корибут не крещен во имя Святой Троицы, так как он родом русский и враг христианской веры». Корибут был литовцем и греческого вероисповедания.

Когда пражане отвечали на это заявление, что нужно уже принять Корибута «волей-неволей», паны перевезли королевскую корону и церковную утварь из часовни св. Вячеслава в крепость Карлштейн, которая охранялась для Сигизмунда сильным отрядом. Корибут, думавший вероятно, что вся законность его выбора связана с этими украшениями, пошел на Карлштейн, не будучи еще коронован. Мы имеем подробные описания этой страшной, но безуспешной осады, длившейся шесть месяцев. Каликстинской партии и ее королю не удавалось ничего или почти ничего, между тем как для таборцев и их непобедимого слепца не существовало ничего или почти ничего невозможного. Карлштейн, однако, обстреливался из таких превосходных новоизобретенных машин, каких, по словам историка Теобальда, ни один мастер не мог построить. «Все окрестные леса оглашались грохотом ударов». Пражане делали ядра даже из столбов одной из своих церквей. Но укрепления были настолько сильны, что ничуть не поддавались действию неприятельских орудий.

Гарнизон состоял из отборных храбрых воинов. Они упорно оборонялись, бросая в неприятеля большими камнями и черепицами, которые срывали с крыш. Рогожами и корзинами из дубовых ветвей они ослабляли действие метательных снарядов. Каликстинцам пришло в голову бросить в город, посредством своих машин, две тысячи бочек с нечистотами и истлевшими трупами. Зачумленный воздух вызвал в крепости страшный мор. Волосы выпадали, зубы расшатывались. Осажденным, однако, удалось противодействовать злу посредством извести и мышьяка. Случайно захватив одного из жителей Старого Города Праги, они поставили его на башню, дали ему в руки палку, к которой был привязан лисий хвост, и насмешливо просили его отмахиваться от мух. Осаждающие не обращали внимания на этого злосчастного и стали обстреливать башню с усиленной ожесточенностью. Жертва, однако, осталась невредимой. Осажденными овладел, при виде этого чуда, суеверный страх: они поспешно отвязали и освободили пленника.

Осенью было заключено перемирие на несколько дней. Осажденные пригласили некоторых из своих неприятелей к себе в гости и угощали расточительно, чтобы заставить их думать, будто гарнизон не нуждается в съестном, хотя, в действительности, их запасы сильно истощились. Пражане подумали, что осажденные получают подвоз через подземные ходы. Однажды гарнизон сделал вид, будто празднует свадьбу. «Раздавались звуки флейт, шум и крик прыгающих и пляшущих, хотя не было ни жениха, ни невесты, да не было и куска черного хлеба». Наконец потащили на стены единственного козлика, который у них еще оставался, чтобы неприятель подумал, будто у них есть еще рогатый скот. Зарезали своего последнего козлика, и, скушавши его, послали его шкуру в подарок начальнику пражского отряда, портному по ремеслу, чтобы отблагодарить его за перемирие. Было очень холодно: пражанам страшно хотелось вернуться домой. Они послали осажденных к черту, говоря, что «он в состоянии справиться с ними», и оставили все это дело «к величайшей досаде» Корибута. Стойкий и мужественный карлштейнский гарнизон сделал несколько выстрелов в честь козла-спасителя.

Во время этой осады «громадное» немецкое войско, под начальством архиепископов, курфюрстов и князей Священной Немецкой империи, пыталось вторгнуться в Богемию, чтобы освободить Карлштейн. Они должны были предварительно осадить Плауен, в который бросали множество голубей и воробьев, вымазанных горящей смолой; однако не было никакой пользы от этой хитрости. Мужики, бежавшие в город при наступлении разбойничьего императорского войска, сделали сильную вылазку, пробились через неприятельское войско, истребили пятьдесят человек и увели с собой еще пленных. Один из горящих воробьев попал на соломенную палатку и запылал весь лагерь. В то время, как императорское войско стало тушить пожар, подоспели из города остальные осажденные: они бросились на ошеломленного неприятеля и нанесли ему полное поражение. При известии о приближении Жижки, немцы оставили весь этот поход и покинули страну.

Взбешенный Сигизмунд клялся покинуть чешское государство на произвол его собственных усобиц. Видя, что моравцы заключают с чехами союз против него, он подарил Моравию своему зятю, эрцгерцогу Альбрехту, с тем, «чтобы он ее завоевал». Моравские гуситы тотчас же написали Жижке, чтоб он пришел к ним на помощь. Жижка однако понял, что посягательство Корибута на престол представляет более серьезную опасность и что он должен оставаться в сердце Богемии, чтобы сражаться с ним. Он послал моравцам того из своих военачальников, которого уважал больше всех, — Прокопа Бритого, посвященного в молодости против своей воли в духовный сан и прозванного потом Большим за его военные подвиги. Мы посвятим новый ряд рассказов этому великому преемнику Жижки в предводительстве таборцами и завершителю его политических задач. Теперь же заметим только, что он проявил в Моравии знание военного дела, достойное его учителя, Жижки, и доблесть, достойную вдохновения таборцев, которые справедливо считали его одним из своих самых ревностных приверженцев.

Жижка двинулся на Прагу. Устроив все, что нужно было, и очистив границу, он вернулся, чтобы бороться лицом к лицу с призраком королевской короны. Отряд таборцев опередил его, вторгнулся, в порыве негодования и нетерпения, ночью, в Старый Город, занял три дома и начал междоусобную войну. Но он был слишком малочислен, чтобы одержать верх. Он был отбит и потерял много людей; многие еще утонули в Молдаве, во время отступления.

Узнав об этом, Жижка смутился в первую минуту. Он надеялся настращать Прагу одним своим присутствием, без всяких военных действий. Дурной прием, оказанный его безрассудному передовому отряду, заставил его призадуматься. Он видел себя одного, со своими таборцами, между панами, стоявшими за Сигизмунда, и умеренными гуситами, защищавшими своего Корибута. Он очутился в борьбе с двумя крайностями среди самих чехов, — он, который считал своим посланничеством защищать отечество против внешних врагов! Его положение стало опасно: он медленно приближался к столице, погруженный в свои думы. Вероятно, его мучила мысль, что дело его сделано, что ему уж не быть главой новой, третьей, партии, которую следовало устроить политически и смело поставить среди двух остальных сторон.

Если только Жижка действительно имел это грустное предчувствие, которое приписывают ему историки, не задумываясь над объяснением его причин, то это было откровением его рока.

Судьба уже выбрала того человека, которому суждено было вновь возбуждать мужество народа и внушать непобедимым таборцам новое вдохновение. И он брался уже за дело. Смутные таборские пророчества говорили, что Жижка будет достославно побеждать врагов Богемии семь лет — и тогда умрет, но воскреснет в другом герое- который еще семь лет будет продолжать его дело. Этот герой был Прокоп Бритый, Прокоп Большой, Прокоп Пикард (72). То есть, истый таборец. Каликстинец Жижка не мог быть посредником между партиями, доведенными до крайностей. Ему суждено было совершить еще несколько подвигов и умереть вовремя: он был поставлен пред выбором между своими таборцами и своей собственной славой.

Не решаясь бросить факел в лоно гуситства, Жижка сначала отправил послов в Прагу, чтобы снять с себя вину в необдуманном набеге своих воинов и увещевать каликстинскую партию не выбирать Корибута. Он говорил, что «может защищать Богемию против императора и вельмож и что свободному народу не следует подчиняться королю». Пражане отвечали, «что им очень приятно, если он непричастен последнему нападению таборцев, но что они очень удивлены его требованием относительно Корибута: ведь, он сам знает, что вся республика требует верховного вождя». Жижка понял из этого ответа, что они не считают его этим необходимым вождем. Оскорбленный тем, что иноземец предпочитается испытанному щиту отечества, он воскликнул, подымая свой начальнический жезл: «Я дважды освободил пражан; но я готов погубить их; я покажу, что могу не только спасать, но и угнетать свое отечество!»

Глава XIII.
Последние подвиги и смерть Жижки

Жижка тотчас же приступил к исполнению этого страшного решения. Он пошел на Градец, слывший каликстинским, с намерением напасть на него, и опустошал на своем пути владения католических панов. Но таборцы, ожидавшие вероятно, что он их немедленно поведет на Прагу, стали роптать. Однажды ночью, тащась, в потемках, после утомительного перехода, они отказались продолжать путь.

— Этот слепец — говорили они — должно быть, думает, что нам день и ночь — все равно, как ему.

Жижка спросил, есть ли поблизости деревня? Ему назвали одну.

— Так подожгите ее: она посветит вам! — воскликнул он.

Они послушались его. Но вскоре наткнулись на Чинка Вартемберга и некоторых других католических панов, с которыми вступили в упорный бой. Как всегда, они вышли победителями: много панов осталось на месте. Тогда Жижка повел таборцев на Градец. Этот город, питавший к нему «скрытную привязанность», вместо того, чтобы защищаться, встретил его с распростертыми объятиями. Пражане хотели выгнать его оттуда, но были отбиты. Из Градца Жижка поспешил в Наслав и без труда завладел этим городом. Пражане опять появились было, но потерпели и тут, как в Градце, сильное поражение.

Эти известия навели ужас на Прагу: дума решила отправить к Жижке посланцев, чтобы предложить ему примирение. Каликстинское дворянство было, однако, против этого, утверждая, что ему удастся одолеть страшного слепца. Хвастаться было нетрудно, но не так-то легко было исполнить похвальбу.

Вслед затем Жижка предпринял поход в Моравию, чтобы помочь Прокопу справиться с Железным Епископом. При одном известии о приближении таборского войска, эрцгерцог Альбрехт обратился в бегство; и Сигизмунд, сопровождавший его, чтобы присутствовать при его торжестве, разделил его позор. Железный Ян не отступал. Однако он не мог помешать Жижке завладеть некоторыми своими местами и привлечь на свою сторону значительное число моравских панов, преданных гуситскому учению.

Жижка недолго оставался в этой стране: он видел свою задачу только в опустошении и наведении ужаса, но не в завоеваниях. Оставив Прокопа бороться с епископом, он вторгся в Австрию, которую опустошил до самых берегов Дуная. Герцог, гнавшийся за ним, уж не застал его. Жижка никогда не ввязывался в бесполезный бой. Этот быстрый, отважный, неуловимый враг являлся, благодаря своим внезапным решениям, именно там, где его менее всего ожидали, и исчезал как бы волшебством оттуда, где думали настигнуть его. Он довольствовался тем, что означал свой путь развалинами. И это был несомненно лучший способ, чтобы ослаблять неприятеля, выигрывать время и уменьшать тягости похода.

Между тем как Жижку искали на Дунае, он уж вернулся в Моравию и занимал крепости. Близ Кремзира ему пришлось схватиться с Яном Железным, — неприятелем равносильным. Ян неожиданно напал на него ночью. Действительно ли Жижка находился в затруднительном положении, или стал сомневаться в своем счастье, только он растерялся: говорят, он потерпел бы тут свое первое поражение, если б Прокоп не выручил его. Раненый в лицо, этот молодец спустил забрало своего шлема, чтобы скрыть кровь, и, окруженный отборными товарищами, названными братской дружиной, совершил чудеса храбрости. Он бросился с такой яростью в самый пыл сечи, что Жижка должен был укрощать его пыл, опасаясь, как бы он не зашел слишком далеко. Тогда он укрепился со своим войском за повозками и сделал вид, будто выжидает дня, чтобы снова начать сражение. Епископ, отступивший в Ольмюц и ожидавший к следующему дню подкрепления со стороны австрийцев, не беспокоил его в эту ночь. Но с наступлением дня Жижка дал приказ собираться в поход: ревностные шпионы сообщили ему о приближении австрийцев. Он вернулся в Богемию, опустошая владения епископа и всю Моравию огнем, грабежом и смертоубийством.

Каликстинцы между тем опять завоевали Градец. Победоносно выпутавшись из засады, устроенной католическими панами, Жижка теперь уже имел перед собой и внешних, и внутренних врагов — с одной стороны, Сигизмунда и эрцгерцога, с другой — католических и каликстинских панов. Неутомимый вождь тотчас же снова занял Градец и завладел крепостями Млазовицом и Либоховичем; затем он разрушил Престиц и Лудиц в Пильзенскои округе, прорвался к Эльбе, несмотря на постоянное преследование и ежедневные нападения со стороны католических и каликстинских панов, и, поддерживаемый только городами-убежищами, завоевал значительный город Колин, расположенный в пятидесяти верстах от Праги.

Пражане перешли Эльбу, чтобы напасть на него. Но Жижка, которого Эней Сильвий называет вторым Ганнибалом за его военные хитрости, не повернулся лицом к неприятелю, а бежал во всю прыть, как бы охваченный страхом, чтобы завлечь пражан в хорошо известное ему местечко. Добравшись до этого места, он спросил своих воинов:

— Где мы?

— В Малешах, на горах — был ответ.

— А неприятель еще далеко?

— Нет, он упорно гонится за нами; он уж в долине.

— Теперь пора! — крикнул Жижка.

Распорядившись приготовлениями к бою, он обратился со своей повозки к ратникам с следующей речью:

— Дорогие братья и храбрые товарищи! Видите, на нас нападают люди, которых мы осыпали благодеяниями и два раза выручили из рук Сигизмунда. Теперь они жаждут нашей крови из властолюбия. Будьте же молодцами! Сегодня день решения: для нас это — поистине день победы или смерти.

Его прервали извещением, что неприятельские знамена уже показались под горой. Он дал знак к бою. Сражение было ожесточенное, но победа опять была на стороне таборцев. Пражане обратились в бегство, оставив на поле брани несколько тысяч воинов, «среди которых были также чешские паны в большом числе». Это сражение произошло восьмого июня 1424 года.

Оттуда Жижка немедля пошел на Кутну-Гору, — город, который пражане вновь отстроили после его сожжения по грозному приказу Сигизмунда. Снова предав это место огню, он отправился в Клатаву, ожидавшую его с нетерпением. После второй победы, такой же успешной и кровавой, как первая, Жижка двинулся на Прагу, с твердым решением и с уверенностью завоевать ее на этот раз.

Но в ту минуту, когда таборское войско собиралось поднять свое оружие на столицу, на мать отечества, его паны пришли в ужас от такой мысли и отказались от дерзкого намерения. Ратники, возбужденные их увещаниями, колебались. Подымалось смутное подозрение, будто Жижке хочется только удовлетворить свою гордость и отомстить за личную обиду. Чтобы смирить ропот, слепец вскочил на пивную бочку и сказал:

— Что вы ропщете на меня, товарищи, — на меня, который ежедневно защищает вас с опасностью собственной жизни? Что я вам, — вождь или враг? Водил ли я вас куда-нибудь, где вы не выходили бы победителями? Кому вы обязаны последними победами, если не мне? Вы разбогатели, вы прославились под моим предводительством на весь свет; а я, в награду за все мои труды, лишился зрения и ничего не могу делать без ваших глаз. Но я не буду раскаиваться, лишь бы вы и впредь не покидали меня. Я не желаю гибели Праги, не думаю также, чтобы ее жители жаждали крови старой слепой собаки. Нет, они жаждут вашей крови! Они боятся вашей непобедимой руки, вашей бесстрашной души. Так вперед же, на Прагу! Вам осталось выбирать одно из двух — или свою собственную гибель, или гибель города. Прекратим междоусобную войну, не то она приведет неприятеля в сердце Богемии. Мы возьмем город и прогоним смутьян, прежде чем Сигизмунд узнает об этом. Мы тогда легче победим его с горстью дружных людей, чем с большим войском, раздробленным на несогласные отряды. Я однако не хочу, чтобы вы упрекали меня в чем-либо: совещайтесь сами! Хотите ли мира? Я согласен, но смотрите, не пришлось бы вам раскаиваться. Хотите ли войны? Я готов вести вас!

Эта краткая речь воспламеняла таборцев. Они схватили оружие и быстро дошли до стен Праги, решившись на мужественное нападение.

Каликстинская партия погибала; и она это чувствовала. Прага была обессилена, вследствие побед Жижки; и у него было в городе больше сторонников, чем предполагали сначала. Между думой и гражданами уже не было полного согласия. Таборское войско било самое многочисленное п опытное, какое Жижка когда-либо выставлял против неприятеля. Страх напал на весь город: и все сословия единогласно послали к Жижке магистра Яна Рокицанского, весьма способного и влиятельного гуситского попа, честолюбие которого причинило потом много тревог и бед отечеству, только — что спасенному им. Старый воин, побежденный его красноречием, согласился на полное примирение и вступил в город со всеми почестями. На поле, где был заключен мир, воздвигли большую груду камней и поклялись на этом, в своем роде друидическом, алтаре, что побьют этими каменьями того, кто дерзнет возбуждать снова междоусобную войну.

Корибут был отозван польским королем, который хотел помириться с императором и действительно помирился. Железный Епископ имел в Моравии, несмотря на упорное сопротивление таборцев и распространение гуситства, значительные успехи, которые придавали эрцгерцогу новую отвагу и внушали Сигизмунду надежду завладеть Богемией. Польский король не вступил в брак со вдовою Вячеслава, как намеревался: он женился на другой Софье, дочери великого князя московского (73). Император присутствовал на этой свадьбе; и Владислав поклялся, что впредь не пошлет Корибута в Богемию. Но молодой принц, которому понравилась эта игра в короли, тайно вернулся в Богемию, где был хорошо встречен, как противник Сигизмунда.

Этот поступок снова вызвал недоверие императора, и он решил вступить в переговоры с самим Жижкой. Он отправил к нему послов с блестящими обещаниями, надеясь обольстить, а может быть, и обмануть его и снова получить чешскую корону, если не оружием, то хитростью. Император предлагал ему править государством, если он пристанет к йену и распустит бунтовщиков. «Как это странно! — говорит по этому поводу один католический писатель. — Император, пользовавшийся такой славой в Италии, Германии, Франции, во всей Европе, должен был унижаться, с целью получить обратно свое государство, перед незначительным дворянином, слепцом, перед святотатцем, богохульником и злодеем!».

Говорят, будто эти обещания прельстили, отуманили Жижку, который тотчас же отправился в Моравию, с Корибутом и с пражанами, якобы под предлогом сражаться с Сигизмундом, в действительности же чтобы тем лучше договариваться с ним. Это, конечно, клевета, которой вообще подвергались все намерения славного героя.

Как бы то ни было, Провидение по-видимому не хотело, чтобы он поддался этому опасному искушению личного честолюбия. Оно избавило его от этой борьбы, более пагубной, чем все сражения, чтобы не лишить таборцев святого воспоминания о Богемии — знаменитого имени. Жижка умер на границах Богемии и Моравии, одиннадцатого октября 1424 года, от заразы, свирепствовавшей среди его войска.

Одни говорят, что он, перед смертью, приказал своим воинам, чтобы они бросили его труп в пищу воробьям, так как желал быть съеденным лучше птицами небесными, чем могильными червями. По другим преданиям, он повелел, чтобы содрали с него кожу и сделали из нее барабан, и предсказывал, что один звук этого барабана будет наводить ужас на неприятелей, и победа всегда будет там, где кожа Жижки (74). Лянфан причисляет это поэтическое сказание, вполне соответствующее духу времени, к сказкам. Я весьма сожалела об этом. Вдруг вспоминаю, что Фридрих Великий, в одном письме к Вольтеру, уверяет, в стихах и в прозе, что нашел в Праге эго сокровище и привез его с собой в Берлин.

Лянфан умер в то время, когда Фридрих был еще наследным принцем, то есть, задолго до его побед в Саксонии и Богемии. Можно поэтому верить, что святыня водила таборцев к победе еще при Прокопе Большом и что ее почитали до тех пор, пока она не получила своего места среди достопримечательностей национального музея. Дубинка Жижки также играла роль долго после его смерти. Император Фердинанд I увидел эту большую железную палку близ одной гробницы. Полагая, что тут похоронен какой-нибудь герой, он повелел своим провожатым прочесть надгробную надпись. Никто из них не отважился это сделать: тогда император сам прочел имя Жижки.

— Тьфу, тьфу! — воскликнул он, пятясь назад. — Этот гадкий зверь, околевший сто лет тому назад, и теперь еще внушает страх живым.

Он оставил церковь, велел запрячь лошадей и отправился ночевать за пять верст от города, хотя имел намерение провести ночь в самом городе. Эту страшную дубинку видели еще в 1619 году, когда Фердинанд II победил пфальцского курфюрста Фридриха V, которого чехи выбрали себе королем. На своем обратном пути, императорское войско забрало эту дубинку с собой и выскоблило надгробную надпись.

Глава XIV.
Венки на гроб героя

Если с Жижки содрали шкуру, то тело его было, по крайней мере, похоронено с почестями. Таборцы понесли его в Чаславский собор; и жители этого города, всегда отличавшиеся преданностью гуситству, пожелали оставить его у себя. Надпись, которую императорские солдаты выскоблили, сохранилась у историков. Вот она:

«Здесь покоится Ян Жижка, не уступавший никакому полководцу в военном искусстве, могучий победитель надменности и и жадности духовенства, ярый защитник своего отечества. Я — вещает он — сделал для Богемии то, что слепой Аппий Клавдий для римской республики своими советами, Марк Фурий Камилл — своей храбростью. Я никогда не отвертывался от счастья, и счастье никогда ие отвертывалось от меня. При всей моей смелости, я никогда не спускал с глаз благоприятного случая. Я выходил победителем в настоящих сражениях одиннадцать раз. Я защищал бедных и несчастных, и в этом деле рука Божия была со мной. Если б не их ненависть и зависть, мое имя стояло бы среди самых знаменитых людей. Но мои кости покоятся на этом священном месте даже против папской воли».

Яну Жижке его дядя Григорий.

В этой надгробной надписи заключается глубокая правда. Эней Сильвий подтверждает ее, называя Жижку «отвратительным, жестоким, страшным, надоедливым, противным чудовищем» (monstrum detestabile, crudele, horrendum, importunum etc.). И в наше время есть люди, спрашивающие, действительно ли существовал Жижка! Вот как пишут у нас, а стало быть, и знают историю!

Жижка был изображен ваятелем на своем могильном памятнике, а кругом значилась надпись:

В 1424 году, в четверг, в день св. Галя, умер Ян Жижка Чашник, вождь республиканцев, страдающих во имя Божие.

Каждая секта, каждая гуситская партия оставила в этом храме свое двустишие в честь Жижки. То, которое мы только что привели, конечно, написано не каликстинской рукой.

"Недалеко от гробницы — говорит нам историк — стоит алтарь, на котором изображены Ян Гус и Жижка друг возле друга. Под изображением Жижки можно было прочесть латинские стихи, которые передаю в переводе. Я полагаю, что они сочинены пикардами, так как эта секта веровала в возвращение мертвых на землю, или, вернее говоря, в переселение душ (75). Вот эти стихи:

«Гус возвратился с небеси. Когда возвратится Жижка, его мститель, тогда берегись, нечестивый Рим!»

По мнению пикардов, Ян Жижка был воскресший Ян Гус, а Прокоп обладал душой Жижки. Дух библейских пророков, весь или отчасти, переходит в их преемников и учеников.

Под изображением Яна Гуса было написано: «Гус! Твой мститель покоится здесь. Сам Сигизмунд был сломлен им. И как сохраняют во многих местах грудные изображения героев, так будет Наслав вечно сохранять намять Жижки».

Это могло быть написано одним из католических панов, к которым Жижка до самого конца, несмотря на их измену, почему-то относился со снисхождением и считал нужным показывать дружбу. К числу этих панов принадлежал подлый Розенберг, способствовавший ему в сожжении «старых пикардов».

Лишенный политической верности и религиозных убеждений, которые менял по ветру, он, должно быть, отдал справедливость, по крайней мере, знаменитой доблести Жижки.

Далее находим еще одну странную, не то языческую, не то пикардскую надпись: «Здесь покоится Жижка, доблестный в войне, слава своего отечества, честь Марса. Своими мстительными молниями он бросил в Стикс монахов, эту преступную чуму. Он снова появится, чтобы карать четырехугольные колпаки».

За алтарем лежал длинный, широкий камень со следующими словами: «Этот камень был столом Жижки, когда он приобщался хлебу и крови Господа». Это — уж настоящая каликстинская надпись.

Наконец, под дубинкой было начертано: «Ян Жижка покоится под этим мрамором. Он был ужасом всем римских выстриженных макушек. Гус! Он был мстителем за твою смерть, беспощадно преследуя врагов чаши и умерщвляя монахов. Эта дубинка, вся обагренная их кровью, будет тому вечным свидетельством». Это кровавое двустишие чисто таборское.

Привожу все эти надписи по той причине, что они, по-моему, свидетельствуют об уважении и любви, которые каликстинец Жижка внушал умам, возбуждаемым столь противоречивыми мыслями. Один еретик конца пятнадцатого века прибавил выражение своего почтения ко всем им: «Здесь покоится защитник чаши и истинной веры, бич монахов и римского прелата, доблестный защитник Богемии, гроза Немецкой империи, этот одноглазый полководец, которого Троцнов даровал свету и который носил герб этого города».

За его верную историческую оценку и глубокое религиозное чувство, я из всех этих надгробных слов даю предпочтение тому, которое называет его «главой республиканцев, страдающих во имя Божие». И мне бы хотелось приписать его Прокопу Большому, самому непорочному, самому сильному и храброму, самому просвещенному из всех таборцев.

Так как мы рассматриваем суждения прошедших времен о Жижке, то приведем и мнение историка Кохлея, одного из самых страстных его противников:

«Принимая во внимание подвиги Жижки, его можно не только сравнивать в величайшими полководцами, но даже поставить выше их. Кто давал больше сражений, чем он? Кто чаще его выходил победителем, несмотря на то, что он был слепым? Он-то научил чехов военному искусству. Он был изобретателем тех укреплений, которые они делали из своих повозок и которыми с таким успехом пользовались, как при его жизни, так и после его смерти. У таборцев не было конницы: он образовал ее, отбивая лошадей у неприятельских всадников, чтобы поддерживать пехоту, укрепленную за повозками» и т. д.

Эта война с помощью повозок вызвала удивление всех историков. Благодаря им, таборцы всегда имели возможность, соединяя в одно целое солдат, снаряжение, оружие и обозы, строиться за движимыми окопами, так сказать, за живыми укреплениями. Так они открыли тайну обходиться без крепостей, мгновенно и где угодно превращая свои лагери, по гениальным соображениям Жижки-стратега, в укрепленные позиции. Чтобы сноситься между собой или вырабатывать планы, нападения и обороны, у них были способы, знакомые только им самим и неведомые врагу. Это — буквы, знаки и фигуры, по которым каждый солдат узнавал свою повозку, а каждый возница знал и находил свое место в сражении.

К палице и железному цепу мужиков Жижка прибавил фрамею или копье древних германцев и щит. Копье было длинное, легкое и столь удобное, что служило одновременно и пикой, и дротиком. Щит также — легкий и ручной, несмотря на то, что он был вышиной с человека. Его делали из расписного дерева; на нем находилось изображение чаши с мудрыми изречениями, выражающими основные мысли каждого толка. Прикрепив его к земле особо приспособленным крюком, сражались под его защитой луками и самострелами. Дерево, из которого изготовлялись эти легкие щиты, отличалось несомненно чрезвычайной твердостью: оно выдерживало натиск стрел неприятеля. Все эти боевые приемы были так чужды немцам, что повергали их в ужас; и враг не знал, как справиться с ними.

Страшный слепец всегда стоял на своей колеснице, возле главного знамени. Он был окружен расторопными и умными поводырями, которые описывали ему ход сражения и местность. И хотя Жижка сам не обнажал меча, он распоряжался всем с быстротой, благоразумием, присутствием духа, предусмотрительностью и проницательностью великого полководца. У него была такая твердая память, что достаточно ему было узнать название местности, где он находился, чтобы в его воспоминании она восстала вся, как он мимоходом видел ее много лет тому назад, с ее мельчайшими особенностями, до последнего ручейка или скалы. Мало того: по самому простому описанию, в его воображении рисовалось такое верное представление о любой местности, о ее долинах, горах и лесах, что он никогда не делал промаха, никогда не скомандовал такого движения войск, которого нельзя бы было исполнить легко и быстро.

Подзорная трубка Наполеона, решившая участь стольких сражений, вполне заслуженно сделалась знаменитой и стала принадлежностью его портретов и статуй, но в угадчивой слепоте Жижки было гораздо больше рокового, чудесного и страшного. Правосудие обыкновенно изображается с завязанными глазами. Жижка, этот исполнитель правосудия Божьего, по мнению таборцев, и поистине орудие человеческого правосудия своего века, должен был, подобно Немезиде древних, быть слепым и равнодушных к картинам ужаса и отчаяния. То было как бы отвлеченное существо, рука которого уже бездействовала и не пачкалась в крови своих жертв, но имя которого управляло всем, внушениями которого все двигалось (76).

Жижка всегда умел приобрести любовь своих подчиненных: солдаты обожали его за его кротость и бескорыстие, за его спокойствие и ласковость. Они говорили ему «брат Ян»; он называл их «братьями». «Он был среднего роста, крепкий, коренастый, большеголовый, с широкой грудью, с коротко остриженными темно-русыми волосами, с длинными усами, с большим ртом и орлиным носом». Его усы, равно как и его одежда, всегда были польские. Это обстоятельство могли считаться чудным в стране, жители которой должны были принимать немецкие обычаи: у Жижки это, вероятно, было возвращением или знаком привязанности к славянским нравам.

В Таборе долго видели портрет, писанный с него при его жизни и, вероятно, художественный: ведь, уже приближались времена Альбрехта Дюрера. Жижка был изображен с своей палицей в одной руке и с выстриженной головой монаха — в другой; ангел стоит перед ним и подает ему чашу. Подобные картины были распространены по всей Богемии. На городских воротах и стенах, на щитах, — всюду были видны ангелы, подающие жадной толпе простые чаши (77).

Смерть Жижки причинила его рати великое огорчение. Слышны были только рыдания да сетования на судьбу, приговорившую такого бессмертного человека к смерти. Опустошив огнем и мечом местность, где он умер, как бы принося жертву тени усопшего, и оказав ему последние почести, таборцы распались на три отряда. Первый сохранил за собой название таборцев и выбрал своим вождем Прокопа Большого, которого сам Жижка назначил наследником своего дела. Второй отряд назвался хоревитами и поставил своим главарем Прокопа Малого или Прокопца, получившего это прозвище лишь за свой рост, хотя это был тоже великий воин. Третий отряд принял имя сирот, в знак своей печали; он назначил много вождей в знак того, что не было человека, который был бы достоин стать наследником Жижки.

Эти сироты постоянно находились на своих повозках, превращая их в подвижной лагерь, или, вернее, в город. Они возложили на себя долг не жить больше нигде, а в города ходить только по военным надобностям да за съестными припасами для рати. Несмотря на это распадение, все три отряда тесно соединялись, когда общие интересы этого требовали. Они называли Богемию Обетованной Землей, а немцев — филистимлянами, идумеями, моавитянами, амалекитами, обозначая, таким образом, жителей различных провинций. Сироты и хоревиты отправились в Лузацию и Силезию, уничтожая все на своем пути огнем и мечом. А Прокоп Бритый двинулся, во главе таборцев и пражского отряда, через Моравию в Австрию.

Под предводительством обоих Прокопов таборцы совершили самые блестящие подвиги: Богемия наводила ужас на все соседние страны, на всю Германскую империю и римскую церковь. Под их- то начальством на чехов стали смотреть уже не как на людей, а как на демонов, как на непобедимые призраки. И дело шло уже не о том, чтобы предать анафеме этот адский вертеп, эту обитель Сатаны, а о том, что следует употребить экзорцизм, т. е. изгнание бесов.

Конец.

Примечания

(Примечания, оканчивающиеся инициалом З. принадлежат Жорж Санд. Остальные — профессору А. Трачевскому)

18) Стр. 1. — Такою книгой могла быть тогда только работа Лянфана, о которой мы говорили выше (примечание 13-е. Она именно такова, как описывает ее Ж. Занд. Ниже сам автор указывает на нее, как на свой главный источник.

19) Стр. 4. — Констанцский собор — самый важный из церковных собраний средневековья. Эти великие соборы 15-го века были вызваны небывалым соблазном в католичестве, который был назван "великим расколом (1378—1418). Чуть не полвека было по два папы — один в Риме, другой в Авиньоне; и оба проклинали друг друга. Наконец, всюду послышался крик о соборе для устранения соблазна. В Пизе состоялся первый великий собор (1409). Он низложил обоих пап и выбрал самого плохого, Иоанна XXIII. Но низложенные не послушались — и стало три папы. Сигизмунда осаждали требованиями созвать новый собор. Он созвал его в Констанце (1414). Здесь были низложены все трое пап, и выбрали нового, Мартина V. Но тем дело и кончилось: никакой реформы не дал великий собор, длившийся около пяти лет.

20) Стр. 4. — Жерсон (Gerson) — один из знаменитых богословов и проповедников в эпоху великих соборов. Он был канцлером, т. е. главой парижского университета. Трезвый, мужественный, честный ученый, Жерсон, хотя вполне правоверный, враг Виклифа и Гуса, был возмущен пороками церкви. Он, со многими единомышленниками, выступил против схоластики и предложил церковную реформу на двух основаниях: Библия — единственный источник христианства; собор выше папы. Эта-то мысль и была выставлена на констанцском соборе, под именем «реформации церкви во главе и членах». Мы уже видели, что собор ничего не сделал, кроме избрания Мартина V да сожжения Гуса. Новый папа сдружился с государями — и Жерсону пришлось бежать из Франции. Потом он возвратился в отечество, где и умер в 1429 году, 66-ти лет от роду.

21) Стр. 4. — В описываемое время появилось учение о тираноубийстве, которое занимало умы до конца средних веков. Оно было выставлено партией бургундцев, при Французском дворе, чтоб оправдать убиение Людовика Орлеанского Иоанном Бесстрашным (см. 5-е примечание к нашей «Жанне д’Арк»). Впервые оно было изложено в особом сочинении францисканца Лети (Petit). Жерсон восстал против этого учения. За это бургундская партия начала угрожать его жизни: тогда-то он бежал в Тироль.

22) Стр. 4. — Из отвращения ли к житейским делам, или вследствие угрызений совести, во всяком случае, Жерсон закончил свои дела в монастыре, где написал «Подражание Христу» и сочинение в защиту Жанны д’Арк. См. прекрасную «Историю Франции» Анри Мартена. З. — Теперь, кроме Мартена, есть отдельные сочинения о Жерсоне. Укажем только на главные. Jabart: Jean de Gerson, 1882 — Bess: Gerson und die kirehenpo- lilischen Parleien Frankreichs, 1890. — Касательно «Подражания Христу», книги, наиболее распространенной после Библии, еще не установлено, кто был ее сочинителем. Многие приписывают ее не Жерсону, а Фоме Кемпийскому. Его русский перевод принадлежит К. П. Победоносцеву.

23) Стр. 5. — Здесь разумеется философия энциклопедистов, которые, с Дидро во главе, издавали знаменитую «Энциклопедию» в 1750—1780 годах, эту основу нового, реального, светского мировоззрения. Относительно нравственности здесь основой служили филантропия или человеколюбие, хотя она стала выдвигаться уже в разгар тридцатилетней войны, благодаря Коменскому, пиетистам и гернгутерам в Германии, масонам и пуританам в Англии и Сен-Пьеру и янсенизму во Франции.

24) Стр. 6. — Карл VI Безумный, король Франции, царствовал в 1380—1422 гг. При нем-то разразилась жестокая борьба придворных партий бургундцев и арманьяков, о которой мы говорили и во Введении, и в примечаниях к нашей "Жанне д’Арк*.

25) Стр. 6. — Шатлэ (Chatelet) — башня, сооруженная для охраны первоначального Парижа (Cite). Впоследствии в ней заседал королевский суд, который и сам стал называться этим именем. Пресловутые темницы Шатлэ были уничтожены великою революцией.

26) Стр. 9, — Сначала германского короля избирали все фюрсты или князья, что вело к усобицам. После великого междоусобия, в 1273 году, решили предоставить это дело лишь семи главным из них, которых и назвали курфюрстами, т. е. князьями-выборщиками. В 1338 г. курфюрсты, пользуясь ослаблением папства, постановили, что их король сам собою становится и римским императором. В 1353 г., на сейме в Рензэ. они приобрели еще больше власти, в силу Золотой Буллы Карла IV: «семь светильников империи» стали независимыми государями. Германия превратилась в «федерацию (союз) курфюрстов», связанных с королем лишь ленною присягой.

27) Стр. II. — Висконти (Visconti, лат. vice — comites, т. е. виц-графы — важный аристократический род в Ломбардии, который вел свое происхождение от лонгобардов. Они уже с 13-го в. владели по временам Миланом, с помощью гибеллинов, т. е. императорской партии. А в 1395 Висконти приобрели герцогский титул, благодаря Вячеславу, который просто продал его им, не спросясь императорских чинов.

28) Стр. 12. — Это приблизительно равносильно, как если бы иностранцы, отрицая наше славное название французов упорно называли нас кельтами. Богемия получила свое название от бойев, изгнанных из неё за 500 лет до нашего летосчисления, между тем как чехи принадлежат к совершенно другому племени. З. — Это примечание Ж. Занда делает честь ее научности, тем более, что она прибавляет: «Это сказание о мужике-короле встречается у всех славянских народов». В 1840-х годах «чехов» еще мало знали, а под «богемцами» разумели вообще австрийских подданных, и скорее немцев, чем славян.

29) Стр. 13. — Богемия приобрела королевский титул в 1086 году. Об истории чехов до 14-го века см. во Введении и отчасти в примечаниях к нашим «Сыновьям Будивоя».

30) Стр. 13, — Известно, что в одной из драм Шекспира корабль останавливается у берегов Богемии. Это, может быть, был приобретенный королем Оттокаром Наокский порт, благодаря которому границы Богемии доходили до Адриатического моря. З.

31) Стр. 13. — Читатель, знакомый с Введением к нашим «Сыновьям Будивоя», оценит значение этого Живаго очерка истории чехов до 15-го века. В общем, он верен действительности, чего трудно бы ожидать от писательницы сороковых годов.

32) Стр. 14. — Парижский университет возник в 12-м веке. Об его значении в то время сказано во Введении к нашему изданию переписки Абеляра и Элоизы. Он долго находился под властью церкви; оттого вскоре началась борьба собственно «университета» (профессоров и студентов) с «канцлером» или ректором университета, который назначался епископом. В 14-м веке, с усилением монархизма, парижский университет стал отбиваться от власти церкви и принимать все более и более светский вид. Последний начал уже преобладать в 16-м веке, благодаря гуманизму Возрождения. Но парижская alma mater окончательно утратила свой средневековой характер лишь при революции и Наполеоне I.

33) Стр. 15. — Из упомянутых здесь сект лолларды, связанные с виклифизмом, объяснены в нашем «Уате Тайлере». Овчарами (pastoureaux) назывались крестьяне, которые, впавши в религиозное исступление, ходили по Франции, когда Людовик IX был в Палестине (1251 г.), совершая всякие ужасы во имя новой жизни. То же повторилось в 1321 г. от народной нищеты, причем было избито множество евреев. — То движение, которое породило ересь Вечного Евангелия, перешло из Франции в Нидерланды. Здесь из него вытекла сильная секта братьев и сестер Свободного Духа. К ним примыкал светский орден бегинов или бегардов и бегинок, основанный, в 1180 году, в Люттихе попом Бегом, который перевел Библию на голландский язык и ввел в свою общину мистическое созерцание да благотворение. Сестры всегда могли покинуть общину и выходить замуж. В 13-м веке эти общины сильно распространились в Германии, а отчасти во Франции и даже Италии. По большей части они слились с реформацией. В Бельгии и теперь есть 20 общин бегинок, которые отличаются трудолюбием, благотворениями и необыкновенной опрятностью. К бегинам примыкали и английские лолларды, и итальянские фратричелли или братцы, которых называли еще братией бедной жизни, эти непримиримые противники папства. Тюрлюпены, — тоже отрасль братьев Свободного Духа. Они процветали во Франции в 14 и 15 веках.

34) Стр. 15. — Здесь Ж. Занд делает опять меткое примечание, свидетельствующее об ее большом историческом чутье. Она говорит: «Соперничество и ненависть между сектами доказывают лишь старую истину, что согласование относительно средств для исполнения великого предприятия — дело весьма трудное; цель же и основы сект были одне и те же».

35) Стр. 17. — Milicius, — по обычаю историков того времени давать всем именам латинския окончания. По всей вероятности, все еретические ученые происходили из простого народа и сохраняли свою действительную фамилию, чаще же только имя и название своей деревни. Ян Гус назывался так по местечку Гусинец (Husinec, у границ Баварии, которое было приписано, к королевскому дому, Haus, а по чешскому произношению Hus) где он родился. Обращаю внимание читательниц на то обстоятельство, что имя Иоанн встречается в эти века чрезвычайно часто у знаменитых богословов, как католических, так и еретических. Это весьма любопытно: недаром проповедовали иоаннитство и особо почитали Евангелие св. Иоанна. З.

36) Стр. 17. — О францисканцах и доминиканцах см. примечания 102 и 128 к нашим «Сыновьям Будивоя».

37) Стр. 19. — Петру Дрезденскому приписываются немецкие и латинские гимны и духовные песни, которые поныне еще в употреблении в церквах аугсбургского раскола. Он сам, говорят положил их на музыку. З.

38) Стр. 19. — Сигизмунд, вступивший на престол по смерти Рупрехта в 1410 г., хотел этим поступком укрепить свой союз с Римом. З.

39) Стр. 20 . — Разсказывают, что Ян Гус, при чтении сочинений Виклифа, держал свои пальцы над огнем лампы. Спрошенный, что означает эта странная забава, он отвечал, указывая на книгу: «Это — чаша, которая поведет меня далеко». З.

40) Стр. 20. — Этот рассказ заимствован Ж. Зандом у А. Мартена, чего впрочем, она и не скрывает, как нередко делается учеными в наше время.

41) Стр. 23. — Бурирафами назывались в Богемии воеводы. См. 61-е примечание к нашим "Сыновьям Будивоя*.

42) Стр. 24. — Для Вышеграда см. Введение и примечания к нашим «Сыновьям Будивоя».

43) Стр. 24. — Камерарий объяснён в 15-м примечании к нашим «Сыновьям Будивоя».

44) Стр. 29. — Пильзен — важнейший город Богемии после Праги, населенный преимущественно чехами. Он богат разного рода промыслами и славится своим пивом. Во времена гуситов это была сильная крепость.

45) Стр. 29. — Бехин — промышленный город в Богемии, куда и теперь стекается много богомольцев на поклонение чудотворной иконе. — Не раз упоминаемый у Ж. Занда Кремзир (Kremsier), по-чешски Kromerzig, находится в Преравском округе Моравии, у Марха, в 20 в. к ю.-з. от Ольмюца.

46) Стр. 31. — Таус — чешские Домажинцы, о которых говорится в нашем Введении. Теперь это — промышленный город с населением почти сплошь чешским. Здесь важен музей со многими бумагами из времен гуситских войн. По поводу имени Тауса Ж. Занд делает любопытное и верное общее замечание. Вот оно: «Tauss, Taus, Tausch, Tysta или Tusta — один и тот же город; во всяком случае, одно и то же название. У историков старого времени мы редко находим согласование относительно имен, иногда даже самых важных. Принятие для чешских местностей немецкие названия также не верны. И нигде не находила достаточных данных для проверки и поэтому не ручаюсь за правильность этих названий. Известно, как равнодушно относились к этому вопросу французские историки последних веков и как иностранные имена искажались испорченным латинским языком того времени. На основании же анекдота, приведённого многими авторами, я бы сказала, что настоящее название спорного города — Tusta. В 974 г., гласит сказка, император Отгон I заставил чешского князя Болеслава, совершившего братоубийство, держать большой котел над огнем и закричал, когда князь хотел присесть: „Tu sta!“ Рассказ, может быть, вымышлен, но он очень древний. Возможно, что игра слов и вызвала самый рассказ. Прошу извинения за это единственное строго-научное рассуждение. В моем романе „Консуэло“ фантастический замок Ризенбург расположен близ Тауса».

47) Стр. 34. — С историей Праги читатель может познакомиться по нашим «Сыновьям Будивоя».

48) Стр. 34. — Сарданапал — последний ассирийский царь, погибший в 625 г. до Р. X- Его история окружена сказкой, пущенной в ход греческим историком Ктезием, на основании персидских преданий. Эта сказка рисует его ничтожным и совсем женоподобным. — Терсит — самый жалкий из героев троянской войны. Гомер рисует его косоглазым, кривоногим, горбатым, в особенности же злоязычным. Ахиллес хватил его кулаком на смерть за то, что он оклеветал его — Копроним (Навозник) — прозвище византийского императора Константина V (741—775). Так прозвали его местные историки за то, что он был горячий иконоборец.

49) Стр. 35. — Это место взято из сочинения Еохлея, о котором сказано в нашем Введении.

50) Стр. 40. — Предание о сокровищам Опатовицкого монастыря рассказано точно также в подробном исследовании Theobald’а: Hussitenkrieg.

51) Стр. 42. — Розенберги объяснены в наших «Сыновьях Будивоя».

52) Стр. 43. — Бомбарды — орудия 14 и 15 веков. Из них стреляли то каменными ядрами, то такою же картечью. Они употреблялись и в поле, хотя это была главным образом крепостная артиллерия.

53) Стр. 43. — Кутенберг, по-чешски Кутна Гора, находится в Богемском лесу, у баварской границы.

54) Стр. 45, — Мы ниже увидим, каковы были политические и религиозные убеждения этих гуситов золотой середины. З.

55) Стр. 49. — Эти четыре статьи — скорее политического, чем религиозного свойства. Три статьи как бы религиозного содержания направлены в сущности против мирской власти и богатства духовенства; а требование наказания за общественные прегрешения клонится к тому, чтобы вырвать из рук государей подсудность духовенства и наказание преступлений против народа и предоставить это право выборным из народа. З.

56) Стр. 54 . — Launi, Zolec и Slan, которых нам еще придется говорит. Впоследствии их принимали за священные города, упомянутые в пророчестве. З.

57) Стр 57. — Эта местность и теперь носит название Жижковой Горы. З.

58) Стр. 65. — Нельзя более отчетливо определить учение о прогрессе. З.

59) Стр. 67, — Ясно, что тут встречаются основные положения протестантства, которое и вытекло отчасти из учения вальденсов чрез посредство Виклифа и Гуса. З.

60) Стр. 68. — Здесь Ж. Занд имеет в виду известного Ламеннэ (Lamennais). Этот аббат выдвинулся при второй реставрации. Сначала это был человек самый верующий и самый преданный абсолютизму Бурбонов. Но он всегда отстаивал «галликанизм», т. е. независимость французской церкви от Рима. Оттого, когда возникли «ультрамонтаны», эти фанатики папизма, Ляменэ стал одним из видных демократов и свободных мыслителей в Европе. И подле него оказалось немало епископов, возмущенных происками иезуитов. В 1834 г. Ляменэ издал «Слова Верующаго» (Paroles d’un croyant) — горячий протест монаха-демагога против пороков папства, напоминающий средневековые ереси. Огненные «Слова» воспламеняли сердца: они выдержали сотню изданий и были переведены на все языки Европы. Февральская революция удостоила автора звания депутата. Вскоре Ляменэ умер, завещав похоронить себя среди бедняков без участия клира. Массы сопровождали его гроб с любовью. Когда Ж. Занд писала своего «Жижку», влияние Ляменэ было в полном ходу. Она была одною из поклонниц автора «Слов Верующего».

61) Стр. 72. — Эти пограничные рабочие и крестьяне пользовались большими льготами, которые были пожалованы им еще в 1040 году, с целью сделать из них могущественных защитников границы против набегов императора Генриха III. Они не платили податей, пользовались самоуправлением и т. под. З.

62) Стр. 79. — Это была общественная казна, которою король мог пользоваться только для бедных. З.

63) Стр. 82. — Здесь Ж. Занд справедливо выразила сомнение относительно тех историков, которые рисуют пикардов каким-то громадным скопищем. Она говорит: «Не думаю, чтобы на какой-либо реке лежал такой большой остров, на котором могло бы поселиться множество народу».

64) Стр. 82. — Здесь речь идет о бельгийской Галлии, где лежала Пикардия.

65) Стр. 84. — Имя пикарды выражало презрение: враждующие между собой секты обзывали так друг друга. Никто не хотел носить этого имени, кроме разве адамитов реки. З.

66) Стр. 84. — Эта фраза выпущена в новом издании 1867 г.

67) Стр. 84. — Ян Гус верил в действительное присутствие. До первого большого причащения таборцев на открытом поле и самого взрыва восстания все почти были каликстинцами. Пражское совещание и таборское пророчество произнесли свой приговор над этим догматом. Отрицание действительного присутствия стало еще более общим по смерти Жижки, умевшего противодействовать ему: все таборцы стали Пикардами, противообожателями Евхаристии. Жижка никогда не знал, или не хотел знать, числа пикардов в своем войске. Города, священные по пророчеству и всегда мужественно стоявшие за Жижку, были вальденского происхождения. Они приняли иоаннитство двенадцатого века от изгнанных из Франции вальденсов, которым дали у себя убежище. З.

68) Стр. 87. — Достоверно, что пикарды порицали Жижку за его отношение к религии. Они подсмеивались над каликстинскими попами, читавшими у него обедню по требнику, и называли их продавцами белья (linteari) за их полотняные стихари Жижкинские каликстинцы (т. е. таборские, следовавшие, по примеру Жижки, пражской религии и таборской политике) издевались, в свою очередь, над преобразованными попами, которых называли жижкиными сапожниками, будто за то, что на ногах у них были одни и те же сапоги и во время богослужения, и в походах. Это объяснение, по-моему, неверно. Сапожники играли большую роль в Праге, как в мятежах, так и в религиозных воззваниях. Их можно сравнивать с мясниками, возмущавшими Париж в то же время. Я думаю, что название «сапожников» соответствует в Чехии «санкюлотам» (бесштанникам) французской революции. З.

69) Стр. 88. — Чернь (populace). Так назван здесь народ автором сочинения, которому я следую. Я ничуть не возмущаюсь этим названием, хорошо зная, что тогда бедные и угнетенные были людьми наиболее просвещенными и искренними в деле религии. З.

70) Стр. 91. — Викторин Подебрад — отец будущего короля чехов, Юрия. З.

71) Стр. 92. — Якубек, иначе Яков Мизский. Он был учеником и другом Яна Гуса и, по всей вероятности, разделял убеждения пикардов. З.

72) Стр. 97. — Он был арестован, как сторонник Мартина Локвиса, и спасен вероятно Яном Премострантом. З.

73) Стр. 102. — Здесь события перепутаны: тогда на Западе еще слишком мало знали историю Польши и особенно России. Дело в том, что в начале 15-го века для Москвы уже становились опасными не столько татары, сколько литовцы, которые все усиливались и забирали русские области. Чтобы остановить этого нового грозного врага, сын Димитрия Донского, Василий I, женился на Софье, дочери Витовта, двоюродного брата Ягелла.

74) Стр. 103. … победа будет всегда, где кожа Жижки — Kranlzius говорит: «Друзья исполнили все, что он им приказал, и получили все, что он им обещал». З.

75) Стр. 105. … эта секта (пикардов) веровала <> в переселение душ — Эта секта находилась под влиянием учения хилиастов или миллиариев. По смерти Жижки, стало ясно, что таборцы веровали в непосредственное переселение души в новое тело. З.

76) Стр. 108, — Fulgose говорит о Жижке: «Он умер со славой победителя во многих боях, полководца, не потерпевшего ни одного поражения». З.

77) Стр. 109. — Это дало повод сочинить такое двустишие: «Богемия так любит рисовать чаши, что, кажется, у нее нет другого бога, кроме Вакха». З.