Французская революция — Содержание.
| I. | Место Ф. революции в европейской истории. |
627 |
| II. | Основные причины Ф. революции. |
629 |
| III. | Общий ход событий с 1789 по 1799 гг. |
634 |
| IV. | Непосредственное влияние революции на внутреннюю историю Франции и других стран. |
644 |
| V. | Историография Ф. революции и очерк главных о ней суждений. |
650 |
| VI. | Библиографический указатель сочинений, относящихся к истории Ф. революции. |
654 |
I. Место Ф. революции в европейской истории. Центральными событиями двух больших периодов, на которые можно разделить историю Западной Европы в новое время, являются реформация XVI в. и революция в конце ΧVIII в. Как реформация, подготовка которой началась еще в XIV и XV вв., открывает собой историю XVI и XVII вв., составляющих особый период в культурной и политической жизни Западной Европы, так и революция, ближайшим образом подготовленная культурным движением и социальными переменами XVIII в., имеет значение исходного пункта новейшей истории, со всеми политическими, социальными и национальными движениями, которыми так было богато XIX столетие. Подобно реформации, начавшейся в Германии и распространившейся оттуда на всю Западную Европу, и Ф. революция 1789 г. приобрела весьма скоро универсальное значение по своему влиянию на остальную Европу, тем более что революция была лишь одним из проявлений важного исторического процесса, совершавшегося в культурной и социальной жизни европейских народов. Как в Германии начала XVI в., так и во Франции конца XVIII столетия лишь ранее, чем в других странах, обнаружились результаты культурных и социальных отношений, более или менее общих для всех стран, где только существовал так называемый «старый порядок» (XXXI, 464). Влияние Ф. революции на соседние страны обуславливалось тем, что государственные и общественные порядки, против которых она была направлена, были общими почти для всей Западной Европы, не говоря уже о космополитическом значения Ф. «просвещения» XVIII в. (XXV, 469). Вот почему и историю Ф. революции можно, в общем, рассматривать с двух точек зрения, видя в ней или чисто внутренний Ф. переворот, или событие, значение которого выходит за пределы Ф. истории. Европейская история XVIII в. характеризуется двумя главными явлениями: в области политической и социальной — господством королевского абсолютизма и аристократических привилегий, соединение которых и составляет самое существо «старого порядка», в культурной сфере — господством рационалистической философии «естественного права», враждебной всем государственным и общественным отношениям, из которых складывался этот самый «старый порядок». Впрочем, еще за полвека до революции политический абсолютизм вступил в борьбу с социальными привилегиями, что, в свою очередь, вызвало против государственной власти консервативную оппозицию представителей сословных привилегий. Самое начало революции во Франции объясняется совокупным противодействием двух оппозиций — консервативной, отстаивавшей прежний социальный строй, и прогрессивной, стремившейся к общественному переустройству. Победа революции над «старым порядком» во Франции свидетельствует не только о той силе, какую получили новые идеи в обществе, но и о том расстройстве, в каком находилась вся исторически сложившаяся система политических и социальных отношений. Равным образом и победа революционной Франции над Европой, ополчившейся для защиты своего старого государственного и общественного строя, свидетельствует о внутреннем разложении этого строя и вне Франции. Революция во Франции и вызванная ею международная борьба ускорили или подготовили падение «старого порядка» и в других государствах, оказав в то же время содействие пробуждению новых общественных сил, стремления которых получили формулировку под влиянием «принципов 1789 г.». Последние сделались, так сказать, основной программой всех политических движений XIX в., поскольку эти последние были направлены против «старого порядка», в смысле именно соединения политического абсолютизма с социальными привилегиями (см. о революциях 1830 и 1848 гг. XXVI, 439 и 440). В начале XIX в. Наполеоновская империя была для Европы, до известной степени, продолжением революции, с некоторыми чертами просвещенного абсолютизма (см. XX, 545). Когда императорская Франция потерпела поражение в борьбе с соединенной Европой, общественные элементы, находившиеся в открытой вражде с новыми началами жизни, немедленно перешли в наступление и предприняли одну из наиболее жестоких в новой истории реакций. Это было как бы повторением истории XVI в., когда за возникновением реформационного движения, спустя некоторое время, последовала католическая реакция. Дело в том, что Ф. революция произвела весьма существенное изменение в бывших довольно натянутыми отношениях между государственной властью и привилегированными сословиями: переворот, направленный одинаково и против абсолютизма, и против привилегий, сблизил между собой, в интересах защиты «старого порядка», как политических, так и социальных его представителей. Консервативная оппозиция привилегированных классов общества, имевшая в XVIII в. против себя просвещенный абсолютизм, превратилась в начале XIX в. в реакцию, делавшую одно дело с абсолютизмом. В XIX в. борьбу с этой реакцией вели политические партии, известные под названиями либералов (XVII, 632) и радикалов (XXVI, 73) и бывшие, в сущности, продолжателями тех или других традиций Ф. революции. Таким образом, последняя является исходным пунктом всего новейшего политического движения, направленного на введение представительных учреждений. Вместе с этим Ф. революция, всколыхнув народные массы, сделалась исходным пунктом и всего новейшего социального движения. Уничтожение сословности и юридическое уравнение всех граждан государства только обнажило, так сказать, экономическую основу общественных классов, и в бессословном гражданстве началось — конечно, и под влиянием перемен в самом хозяйственном быту (см. Экономическая революция) — быстрое развитие социальной противоположности буржуазии и народа в смысле совокупности трудящихся классов общества (см. Социальный вопрос и Социализм). Национальные движения XIX в. тоже имеют своим исходным пунктом Ф. революцию. «Принципы 1789 г.» санкционировали не только индивидуальное и общественное самоопределение, но и самоопределение национальное; демократическая идея народовластия создавала из нации коллективную индивидуальность, имевшую право на свободу и независимость; новые общественные порядки пробуждали самосознание народных масс. Наконец, и самые события, возникшие из Ф. революции, содействовали развитию того же самого явления. Победы Франции в эпоху революции и при Наполеоне сопровождались распространением на другие народы многих начал революции 1789 г., содействовавших развитию в них национального самосознания; с другой стороны, затрагивая чувство национальной независимости, Ф. господство в соседних странах вызывало в их населении стремление к объединению и свободе (Германия и Италия).
II. Основные причины Ф. революции. Ф. революция была событием слишком всеобъемлющим и сложным, чтобы историки могли сразу разобраться в ее причинах. В общем сознании долго господствовал взгляд, по которому переворот 1789 г., со всеми его следствиями, был порожден искусственным возбуждением умов, под влиянием пропаганды новых политических и социальных учений. Как противники, так и защитники революции сводили ее происхождение к просветительной философии XVIII в. Рядом с этим, однако, развивалось сознание, что корни революции лежали не только в общественном настроении, но и в самом строе общества и государства. Так как поводом к созыву генеральных штатов были финансовые затруднения правительства, то в них долго готовы были видеть чуть не решающий момент в истории революции. Более научный анализ показал, что финансовые затруднения были только симптомом общего расстройства дел, выразившегося в экономическом обеднении населения, и что катастрофа была вызвана не только противоречием новых идей свободы и равенства с порядками абсолютной монархии и сословного строя, но и разложением этих порядков, затруднявшим нормальный ход жизни. Франция конца XVIII в. нуждалась в коренных реформах, но правительство не стояло на высоте своей задачи, и когда обстоятельства еще более усложнились, произошел насильственный переворот, в котором приняли участие все общественные классы и группы, недовольные своим положением: крестьяне и ремесленные рабочие, фабриканты и торговцы, низшее духовенство и представители либеральных профессий, т. е. одинаково и народ, и буржуазия, и масса населения, и интеллигентное меньшинство. Как ни расходились иногда между собой в разных отношениях интересы этих классов и групп, их сближало недовольство социально-политическим строем, доставлявшим выгоды лишь незначительному числу «привилегированных». Но и последние не всем были довольны в окружающей их общественной обстановке и сами своей оппозицией правительству, каждый раз, когда оно затрагивало их интересы, подрывали существующий порядок вещей. Лучшим ответом на вопрос о причинах Ф. революции может служить изображение состояния Франции перед 1789 г. По своему государственному устройству в XVIII в. Франция была абсолютной монархией, опиравшейся на бюрократическую централизацию и на постоянное войско; тем не менее, между королевской властью, которая была совершенно независима от господствующих классов, и привилегированными сословиями существовал своего рода союз. За отказ духовенства и дворянства от политических прав государственная власть всей своей силой и всеми бывшими в ее распоряжении средствами охраняла социальные привилегии этих двух сословий. Власть французских королей в XVIII в. имела двоякий характер: с одной стороны, король был живым воплощением государства, неограниченным властелином страны и всего, что в ней находилось, а потому стоял выше всех классов и сословий, как бы служа только общим интересам государства (очень часто, впрочем, смешивавшимся с интересами династии или казны); с другой, это был «первый дворянин королевства», как потомок феодальных сюзеренов Франции, бывших только «первыми между равными» — вследствие чего интересы привилегированных сословий, ведших свое начало из феодального режима, не только были для королей более близкими, но и защищались в их глазах тем же историческим правом, на котором основывалась самая власть династии. Такая двойственность королевской власти не соответствовала победе государственного начала над феодальным в политической жизни страны; рано или поздно феодальная традиция должна была уступить место взгляду, вытекавшему из новых социальных отношений. Упорство, с каким короли XVIII в., вечно окруженные двором, не знавшие другого общества, кроме придворного, и как бы сами превратившиеся в «первых придворных», отстаивали старину, — готовило неизбежный конфликт между ними и новыми социальными классами, желавшими от государства иного к себе отношения. Правда, до поры до времени с королевским абсолютизмом мирилась промышленная буржуазия, в интересах которой правительство тоже делало немало, усиленно заботясь о «национальном богатстве», т. е. о развитии обрабатывающей промышленности и торговли (см. Меркантилизм, XVIII, 126). Именно равновесие, до известной степени установившееся между противоположными интересами феодального дворянства и капиталистической буржуазии, позволяло королям оставаться господами положения. В то же время, однако, все более и более оказывалось трудным удовлетворять желаниям и требованиям обоих классов, в своей взаимной борьбе искавших поддержки у королевской власти. С другой стороны, и феодальная, и капиталистическая эксплуатация все более и более вооружала против себя народную массу, самые законные интересы которой совершенно игнорировались государством. В конце концов положение королевской власти во Франции сделалось крайне затруднительным: всякий раз, когда она отстаивала старые привилегии, она встречалась с либеральной оппозицией, которая все более и более усиливалась — и всякий же раз, когда получали удовлетворение новые интересы, поднималась консервативная оппозиция, делавшаяся все более и более резкой. Органом либеральной оппозиции была литература, оплотом оппозиции консервативной — парламенты, всячески мешавшие реформам в духе времени. При таких обстоятельствах во главе правления должны были бы находиться люди с особенно ясным пониманием своей задачи и с волей, достаточно твердой для проведения в жизнь решений, признанных за верные; но как раз в это время царствовали во Франции цинически беззаботный Людовик XV и бесхарактерный Людовик XVI, вечно находившийся под влиянием придворной среды. В начале царствования Людовика XVI за дело государственного преобразования принялся было Тюрго, думавший, что если бы ему дали «пять лет деспотизма», то он «сделал бы Францию счастливой»; но его очень быстро свалила консервативная оппозиция парламентов и двора, духовенства и дворянства, финансистов и хлебных барышников, как свалила такая же оппозиция и другого министра, Неккера, также не вполне соответствовавшего желаниям и стремлениям консервативных элементов общества. Любопытно, что в семидесятых и восьмидесятых годах XVIII в. парламенты, делавшие оппозицию правительству во имя консервативных элементов, находили сочувствие и в прогрессивных слоях общества, приветствовавших эту оппозицию как протест против правительственного деспотизма. Королевский абсолютизм все более и более терял кредит в глазах духовенства, дворянства и буржуазии, среди которых утверждалась мысль, что абсолютная королевская власть является узурпацией по отношению к правам сословий и корпораций (точка зрения Монтескье) или по отношению к правам народа (точка зрения Руссо; о влиянии Руссо на Ф. революцию см. XXVII, 358). Одним словом, старая королевская власть Франции выказала себя неспособной вывести страну на новую дорогу, и в обществе сделалась популярной мысль, что вообще королевская власть должна была быть лишь исполнительным органом. Весь вопрос заключался только в том, чью волю будет она исполнять: привилегированные мечтали о возвращении ко временам сословной монархии (XXX, 913), буржуазия — об основании монархии народной. Признание королевской властью своего бессилия перед задачей общей реформы государства выразилось в созыве сословного представительства, которое не собиралось 175 лет (1614—1789), и перед которым правительство появилось без какой бы то ни было программы. Когда обнаружилось, что в собрании одержали победу новые стремления, королевская власть резко стала на сторону консервативных элементов, чем и сделала невозможным основание конституционной монархии. Революция 1789 г. была не только победой «нации» над королевским абсолютизмом, но и борьбой между отдельными общественными классами, из которых складывалась нация. В 1789 г. население Франции официально делилось на три сословия (ordres): духовенство, дворянство и третье сословие (tiers état). В сущности, это деление не вполне совпадало с фактическими отношениями. В первом сословии между высшим и низшим клиром была громадная разница; высшее духовенство, члены которого были, притом, большей частью из дворян, и дворянство сливались в один аристократический класс привилегированных (privilégiés), тогда как низшее духовенство тяготело, наоборот, к третьему сословию. Между этим классом привилегированных и остальной массой населения существовала глубокая пропасть: лица третьего сословия были для «благородных» (nobles) ротюрьерами (roturiers = «пахотники»); это был класс податный (taillables), и в нем было немало людей, подвластных (justiciables) духовенству и дворянству (таковы были крестьяне, подчиненные сеньориальному суду), их «вассалов» и даже «подданных» (sujets, как обозначались крепостные). С другой стороны, третье сословие делилось на буржуазию и народ, причем в состав буржуазии (городской и сельской) входили не только представители промышленности, торговли и денежного капитала или землевладельцы и сельские хозяева (арендаторы), но и люди либеральных профессий, составлявшие непривилегированную интеллигенцию страны — ученые, писатели, адвокаты, врачи, судьи, чиновники и т. п. Между городским населением, свободным от всякой феодальной власти, и сельским людом, подчинявшимся еще многим остаткам феодализма, также существовала разница общественных положений. Особыми привилегиями пользовалось духовенство. Оно одно сохранило право политических собраний, на которых вотировало свой «добровольный дар» (don gratuit), заменявший для него все налоги, и составляло жалобы (doléances) королю. Оно считалось первым сословием государства и, составляя как бы единую корпорацию (corps), владело большими имениями и получало сеньориальные оброки, как и дворянство; его земли составляли почти четверть всей поземельной собственности и приносили дохода около 125 миллионов ливров в год, да немного меньше (100 миллионов) давали феодальные права. Кроме того, духовенство взимало в виде десятины (dîme) со всех земель почти 125 миллионов. Оно имело также свою особую казну (caisse du clergé), обогащавшуюся разного рода операциями и ссужавшую самого короля. Эти громадные доходы доставались главным образом высшему клиру и монастырям, многие из которых сделались своего рода дворянскими (женскими) общежитиями или просто доходными статьями для светских аббатов из дворян. Самые епископства раздавались перед революцией преимущественно придворной знати, за исключением каких-нибудь трех-четырех «лакейских епархий» (évêchés de laquais) с малыми доходами, уступавшихся ротюрьерам. Приходское, особенно сельское, духовенство находилось, наоборот, в печальном экономическом состоянии. Во дворянстве тоже существовали два класса: высшее придворное и служебное (noblesse de robe) дворянство было весьма богато, причем придворное дворянство обогащалось непосредственно от королевских милостей, получая разные денежные подарки, пенсии, субсидии и т. п., поглощавшие (вместе с придворной роскошью) громадные суммы денег (что, впрочем, не мешало дворянам должать). Наоборот, низшее деревенское дворянство было большей частью разорено. Политической роли в XVIII в. дворянство не играло, да и местное его влияние было незначительно. Крупные землевладельцы не жили в своих поместьях; они приезжали в родовые замки скорее в качестве дачников. Кроме этого «абсентеизма», причиной ослабления местного значения дворян было и общее падение местного самоуправления, за счет которого развилась административная опека. Интендант обыкновенно смотрел на сеньора какой-либо деревни лишь как на ее первого обывателя (premier habitant). Зато были велики привилегии дворянства. Как и духовенство, оно было освобождено от большей части налогов и сохраняло феодальные права, многие из которых были очень доходны. Для дворянина даже сокращался срок университетского учения. Только дворяне могли занимать многие должности в церкви, в армии, в администрации. В общей массе населения Франции, доходившего до 25 миллионов, привилегированных было около 270 тысяч (130 тыс. духовных и 140 тыс. дворян). Между привилегированными и народом в более тесном смысле слова стояла буржуазия, складывавшаяся из людей разных профессий и сама пользовавшаяся некоторыми привилегиями. Недовольная своим положением, она старалась подняться вверх по общественной лестнице — роднилась с дворянами посредством браков (бывших для дворян мезальянсами, но очень выгодными), приобретала должности, дававшие дворянство, покупала земли разорившихся дворян, брала в аренду феодальные права и т. д. Хотя буржуазия появилась в эту эпоху и в сельском быту, тем не менее настоящим местом ее деятельности был город. Со времен Людовика XIV города во Франции лишились самоуправления, но за ними все-таки оставались многие привилегии. В тех местностях, где сохранились провинциальные штаты, т. е. в так называемых pays d’états, города одни продолжали представлять собой третье сословие (тогда как в генеральных штатах с конца XV в. представляемы были и деревни), и пользовались своим представительством для того, чтобы облегчать для себя лежавшие на провинции податные тяжести, сваливая их на деревни. Интересы горожан и поселян резко, таким образом, расходились; перед самой революцией, когда уже решено было собрать генеральные штаты, возникла мысль о необходимости рядом с тремя сословиями, на них представленными, учредить «сословие крестьян». В это время уже создавалось то представление о противоположности между буржуазией и народом, которое стало вытеснять все другие социальные различия в XIX веке. Совершенно неверно утверждение некоторых прежних историков (особенно Мишле), будто во время революции не было ни малейшего различия между народом и буржуазией: во многом их интересы совпадали, но во многом и расходились. К крупной буржуазии примыкала мелкая, которая в деревнях была представлена поднявшимися из крестьянства собственниками и фермерами, в городах — мелкими торговцами и цеховыми мастерами. Собственно говоря, третье сословие имело весьма пестрый классовый состав. Здесь были, во-первых, крупные финансисты, кредиторы государства, особенно озабоченные состоянием казны, которой грозило банкротство, и кредиторы разорявшихся дворян, не очень-то желавшие, чтобы последние утратили свои феодальные доходы. Эти же крупные финансисты являлись и в роли откупщиков государственных налогов (соляного, винного, табачного и т. п.), а потому не особенно были расположены к коренным финансовым реформам. Являясь посредниками между государственной казной и публикой, обращавшей свои сбережения в казенные процентные бумаги, или между той же казной и покупщиками обложенных в ее пользу продуктов, они сильно обогащались, но зато и в публике начинали тоже все более и более интересоваться вопросом о возможности государственного банкротства и вместе с тем понимать, как мало из платимых народом денег идет на действительные государственные нужды. Второй важный класс третьего сословия составляли коммерсанты, интересы которых страдали от существования внутренних таможен и разных дорожных, мостовых и т. п. пошлин. Среди этого класса были разные монополисты, являвшиеся ревностными защитниками старого порядка, поскольку он оберегал их привилегии; таковы были в особенности разные хлебные барышники. Следующую категорию образовали фабриканты, которым правительство всячески покровительствовало в интересах «национального богатства», но вместе с тем регламентировало все мелочи производства, чем задерживался технический прогресс. Окрепшие под системой покровительства, фабриканты стали тяготиться правительственной опекой и стремиться к индустриальной свободе. Особые категории представляли собой ремесленные мастера (maîtres) и подмастерья, которые были организованы в цехи (см.), в то время уже разложившиеся и бывшие орудием эксплуатации классом мастеров класса подмастерьев. Первые стояли за сохранение цехов; вторые чувствовали себя солидарными с нецеховыми мастерами, существовавшими вне городов, т. е. не только в деревнях, но и в подгородных свободах («предместьях»); это были принципиальные противники цеховой организации. Именно в предместьях, на которые не распространялось действие цеховых уставов, устраивались большие мануфактуры, дававшие заработок многочисленным уже рабочим, из среды мелких мастеров, подмастерьев или переселявшихся в города крестьян. Множество бедного люда жило в городах впроголодь, образуя громадную армию нищих, бродяг и т. п. «опасный элемент общества». В одном Париже на 720 тыс. жителей людей этого рода приходилось около 120 тыс., т. е. около 1/6 всего его населения (будущие санкюлоты). Последнюю категорию в составе третьего сословия представляли собой крестьяне, составлявшие (вместе с другими элементами третьего сословия в деревнях) около 75% населения страны. В XVIII в. большая часть провинциальных кутюм (см. Право обычное Франции) не признавала крепостного состояния крестьян (coutumes franches), и лишь немногие (с. serves или mainmortables) его допускали. Упорнее всего держались остатки серважа в имениях духовенства. Предполагают, что из сельского населения Франции, доходившего до 18 млн., в состоянии серважа было около полутора миллиона, т. е. немногим более 8%. Положение сервов было неодинаково: одни находились в servitude personnelle, т. е. были прикреплены к земле и состояли в личной зависимости от своих господ, другие же находились в servitude réelle, т. е. подчинялись всем условиям несвободы, пока продолжали жить на наследственных участках земли, но, покидая свои земли, становились лично свободными. Над сервами обеих категорий сеньоры продолжали пользоваться теми же правами, что и в средние века (см. Феодализм). Кутюмы, определявшие личные и имущественные права сельского населения, весьма разнообразные в отдельных провинциях, вообще держались старых юридических норм феодализма, так что гражданское право Франции в XVIII в. было то же, что и на исходе средних веков. Земли делились на благородные (nobles), изъятые от талии (XXXII, 536), и подлые (roturières), подчиненные талии. Благородной собственностью были по преимуществу феоды (fiefs), которых во Франции насчитывалось около 70 тыс.; из них три тысячи было титулованных и в силу этого обладавших высшей и средней юстицией, ограниченной, правда, королевскими судами; владельцы простых феодов имели право лишь на низшую юстицию (см.). Все ротюрные земли зависели от того или другого феода, в силу правила: «nulle terre sans seigneur». Это правило существовало в большей части кутюм, и лишь немногими из них признавалось противоположное правило: «nul seigneur sans titre». Все земли во Франции, кроме редких дворянских и крестьянских аллодов, были или феоды, или цензивы (censives), как назывались ротюрные участки. Наследственный собственник цензивы (цензитарий, чиншевик) мог ее заложить, продать, подарить и т. п., но над ней всегда оставались известные права сеньора, ни в каком случае не подлежавшие выкупу. Самое название свое цензива получила от ценза или чинша (cens), т. е. оброка, платившегося сеньору. Последний имел право возвратить цензиву себе, если цензитарий отказывался ею владеть; когда цензива переменяла владельца по праву наследования, новый владелец формальным актом признавал свою цензуальную зависимость; покупщик цензивы должен был представить сеньору купчую крепость и заплатить ему особую пошлину и т. д. Денежный ценз был обыкновенно невелик, но очень тяжел был соединявшийся с ним шампар (champart), составлявший известную долю (около четверти) жатвы. В силу исключительного права охоты, принадлежавшего дворянству, собственник цензивы не мог истреблять дичь, портившую его посевы; не мог косить траву или жать хлеб, пока куропатка не выведет своих цыплят; не мог убивать ни голубей, которых держали сотнями в своих замках сеньоры в силу droit de colombier, ни кроликов, живших в заповедных участках леса (гареннах), хотя голуби и кролики наносили большой вред сельскому хозяйству. В силу правила «nulle terre sans seigneur» владельцы феодов отбирали земли, бывшие в общинном пользовании целых деревень — пустоши, пастбища, леса и т. п. Цензуальные и общинные отношения в XVIII в. служили, наконец, предметом разорительных процессов, вследствие несправедливых притязаний сеньоров, запутанности феодального права, продажности и зависимости сеньориальных судов и т. д. Сеньорам принадлежало только право назначения судей и судебных приставов, но они пользовались этим правом, имея в виду лишь свои выгоды, т. е. назначали на эти должности преданных им или зависимых от них людей, иногда своих же управляющих или откупщиков феодальных прав. Сеньорам принадлежала, далее, полиция в их владениях, между прочим, право делать распоряжения относительно времени уборки хлеба, винограда и т. п. Особую категорию составляли сеньоральные монополии, известные под названием баналитетов (banalités): бывали баналитетные мельницы, печи, точила, в которых крестьяне обязаны были молоть свои зерна, печь свой хлеб, выжимать сок из своего винограда. В пользу сеньоров поступали еще разные дорожные, мостовые, рыночные пошлины или откупные деньги, заменявшие собой разные натуральные повинности (вроде починки замка) или платившиеся за отмену баналитета. Новые сеньоральные права устанавливались еще в XVIII в., что влекло за собой весьма часто разорительные для крестьян процессы. Таково было юридическое положение крестьян. Экономически освобождение из крепостного состояния, начавшееся во Франции еще в конце средних веков, сопровождалось обезземелением освобожденных сервов; но если лишь некоторая часть крестьян владела мелкой собственностью, то большинство крестьян все-таки состояло из мелких хозяев, снимавших землю в аренду у крупных и средних землевладельцев. В XVIII в. сельская масса во Франции разделялась на самостоятельных хозяев (laboureurs), и батраков (manoeuvres, manovriers), т. е. наемных сельских рабочих. Мелкое фермерство, однако, редко представляло собой денежную аренду: в громадном большинстве случаев это было половничество (métayage), при котором половник (métayer), получая ферму (métairie), обязывался уплачивать ее владельцу половину продукта. Можно сказать, что это было наиболее типическое отношение французского крестьянина к земле в XVIII веке. Уже тогда, однако, происходила замена мелких ферм крупными и натуральной ренты денежной, что вызывало жалобы крестьян. В общем, значит, и сельская масса во Франции далеко не была однородна. В одних отношениях расходились между собой интересы самостоятельных хозяев и земледельческих наемных рабочих, в других сближались интересы мелких собственников с интересами фермеров и интересы половников с интересами батраков. Крестьянин платил государству налоги, от которых были освобождены привилегированные: духовенству — десятину; землевладельческой аристократии — феодальные оброки, повинности, пошлины; собственникам земли, какого бы звания они ни были, — ренту. Чуть не весь чистый доход с очень мелких хозяйств уходил на уплату налогов, феодальных повинностей и десятины, а с больших хозяйств — половина дохода. Многие мелкие собственники прямо «дегерпировали», т. е. возвращали свои земли сеньорам или отдавали сборщикам податей. При таких порядках сельское хозяйство не могло процветать: земля дурно обрабатывалась или пустовала; голодные годы повторялись весьма часто; хлеба или не хватало, или он был очень дорог; крестьяне, оторванные от земледелия вследствие невозможных условий, в какие оно было поставлено, устремлялись за заработками в города, где часто не находили никакой работы, нищенствовали, бродяжничали, нередко разбойничали или производили беспорядки, поводом к которым был обыкновенно недостаток хлеба: грабили булочные, хлебные амбары, транспорты муки. Была какая-то страшная несообразность во всем сельскохозяйственном быту Франции: жаловались постоянно на недостаток хлеба, а между тем пустовало множество земель, которые раньше обрабатывались; жаловались на недостаток рабочих рук, а между тем не знали, как отделаться от разных бродяг и нищих; жаловались на нищенство, а между тем положение тех, которые работали на земле, было не лучше: весьма часто половники питались хлебом и засевали поля зерном, взятым в долг у землевладельца, нередко всякий вообще земледелец должен был покупать хлеб на рынке у барышника (accapareur) или агента какой-либо хлеботорговой фирмы, если только было на что купить и если только был еще продажный хлеб. О страшной нищете сельского населения Франции в XVIII веке свидетельствуют и официальные данные, и литературные произведения, свидетельствуют свои и чужие (между последними — Фонвизин, посетивший Францию в семидесятых годах, особенно же английский агроном Артур Юнг, оставивший весьма ценное описание своего путешествия по Франции). Бедность громадного большинства населения страны, дурное состояние сельского хозяйства, застой в промышленности и в торговле, тяжесть налогов, безумные траты двора на роскошь, на увеселения, на подачки куртизанам, постоянные дефициты, устраняемые невыгодными займами, упорный консерватизм правительства и привилегированных, произвол административных властей — все это порождало недовольство в разных слоях общества и накопляло горючий материал, который всегда готов был вспыхнуть. Голодный народ начинал бунтовать задолго до взрыва революции. Сами привилегированные, едва их коснулась реформа, стали на революционную почву и потребовали созыва генеральных штатов, близоруко полагая, что взаимоотношения общественных сил в 1789 г. были такие же, как и в 1614 г. Между тем, благодаря деятельности Вольтера, Монтескье, Руссо и других писателей, из которых особенно важны группы физиократов и энциклопедистов, даже в умах образованной части французского общества произошел переворот. Ф. литература XVIII в. получила резко оппозиционный характер. Раньше всего почувствовал это католицизм, против которого главным образом направилась полемика деистов и энциклопедистов. Затем выступил целый ряд политических писателей, напавших на старые политические и социальные порядки во имя идей свободы и равенства, во имя «естественного права» (главным образом Руссо) и «естественного порядка» (физиократы), противополагаемых историческим правам монархии, церкви, аристократии и порядкам, установленным во времена «готического варварства». Правда, у писателей XVIII в. смелые выводы из логических предпосылок были нередко «просвещенной игрою ума», безо всякой надежды на осуществление в жизни; но традиционное миросозерцание общества было подорвано, и в сознание отдельных его членов вошла масса новых идей, по самому существу своему враждебных абсолютизму и феодализму. Вред старого порядка и практическое значение новых идей особенно ясно сознавала буржуазия. Сначала она уповала на благодетельную власть, как на ту силу, которая сокрушит старое здание и воздвигнет новое (идея просвещенного абсолютизма у Вольтера и у физиократов); но потом буржуазия все яснее и яснее стала понимать, что у нее много общих интересов с народной массой, и что главным образом крестьяне и городская «мелкота» (le menu peuple) в состоянии будут положить конец господству двора и привилегированных. Поэтому с течением времени буржуазия стала все больше и больше увлекаться демократической философией Руссо, Мабли, Дидро и др. К этой проповеди прислушивались, кроме того, и люди либеральных профессий, и некоторая часть дворянства, и приходское духовенство, и даже унтер-офицеры королевской армии. Североамериканская война за независимость, в которой приняли участие и французские добровольцы, и само правительство, как бы подсказывала обществу, что и во Франции возможно осуществление новых идей.
III. Общий ход событий с 1789 по 1799 гг. После целого ряда неудачных попыток выйти из затруднительного финансового положения, Людовик XVI объявил, в декабре 1787 г., что через пять лет созовет государственные чины Франции. Когда Неккер вторично сделался министром, то настоял на том, чтобы генеральные штаты были созваны в 1789 г. Известие об окончательном согласии короля на эту меру было принято с великой радостью, и Неккер сделался одним из наиболее популярных людей во Франции. Только Мирабо уже тогда смотрел на него иными глазами; в письме к Мовильону он отзывался об этом министре, как о человеке, у которого нет «ни такого таланта, какой был нужен при данных обстоятельствах, ни гражданского мужества, ни истинно либеральных принципов». Около того же времени Малуэ говорил самому Неккеру: «Не нужно ожидать, чтобы генеральные штаты стали у вас требовать или вам приказывать; нужно поспешить с предложением им всего, что только может быть предметом желаний благомыслящих людей, в разумных границах как власти, так и национальных прав». У правительства не было, однако, никакой определенной программы. Мирабо проектировал союз королевской власти с народом против привилегированных; но при дворе думали об этом менее всего, в то же время считая нужным сделать уступку общественному мнению. Многое зависело от состава штатов и способа подачи голосов, но и в этом важном вопросе правительство оказалось непоследовательным и нерешительным. Неккер добился, чтобы в будущих штатах у третьего сословия было столько же представителей, сколько у привилегированных вместе взятых. Эта мера могла иметь смысл лишь под условием поголовной подачи голосов, так как при сословном голосовании у привилегированных все-таки было бы два голоса против одного; но Неккер не сделал логического вывода из своего принципа. За поголовную подачу голосов высказывались все, кто желали действительного обновления Франции, за посословное голосование — привилегированные и парламенты. Правительство колебалось, даже тогда, когда генеральные штаты были уже в сборе — и вопрос был решен помимо его воли. Королевский регламент 24 января 1789 г., созывая на 27 апреля генеральные штаты, указывал целью будущего собрания «установление постоянного и неизменного порядка во всех частях управления, касающихся счастья подданных и благосостояния королевства, наискорейшее по возможности врачевание болезней государства и уничтожение всяких злоупотреблений»; при этом король выражал желание, чтобы «и на крайних пределах его королевства, и в наименее известных селениях, за каждым была обеспечена возможность довести до его сведения свои желания и свои жалобы». Избирательное право дано было всем французам, достигшим двадцатипятилетнего возраста, имевшим постоянное место жительства и занесенным в списки налогов (последнее ограничение исключало из избирательного права значительное число бедных граждан). Выборы были двухстепенные (и далее иногда трехстепенные), т. е. выбирались депутаты не самим населением, а выбранными им уполномоченными. О настроении французской нации в это время наилучшее представление дают брошюрная пресса и так называемые наказы. Брошюры 1789 г. были весьма различного направления, но консервативных было неизмеримо меньше, чем либеральных, написанных в духе идей XVIII в. Благодаря таким изданиям, идеи политических писателей популяризировались и пропагандировались в таких слоях общества, куда ранее они не проникали, а также воспринимались, в своеобразном понимании, и народной массою. Некоторые брошюры были специально посвящены интересам простого народа, которому иногда дается в них название «четвертого сословия»; но главным образом они выражали взгляды и стремления средних классов общества, т. е. людей либеральных профессий и буржуазии, отстаивавших принципы индивидуальной и политической свободы, гражданского равенства, народовластия, громивших деспотизм, привилегии, феодальные права, крепостничество и т. п. Одной из наиболее популярных брошюр сделалась брошюра аббата Сийеса: «Что такое третье сословие?», заключавшая в себе три вопроса и три ответа: «Что такое третье сословие? — Все. — Чем оно было до сих пор? — Ничем. — Чем оно желает быть? — Чем-нибудь». Выборы в генеральные штаты в общем прошли весьма спокойно, и нация отнеслась к ним очень серьезно. Направление выборам давали люди, желавшие реформ и ожидавшие от штатов полного переустройства Франции. Образованное и либеральное меньшинство стало во главе движения и внесло в наказы — в которых население выражало свои нужды, свои жалобы, свои желания, — массу новых идей, заимствованных из политической прессы; иногда в наказе какой-либо заброшенной деревушки мы встречаем ссылки на разделение властей или на ответственность министров. Всех депутатов должно было быть выбрано 1200 (300+300+600), но выбрано было несколько меньше. Среди духовенства преобладали приходские священники (более 200); среди третьего сословия довольно значительную группу (тоже более 200) составляли адвокаты. Третье сословие выбрало также нескольких (полтора десятка) духовных и дворян. Наказы 1789 г., представляя собой важный исторический источник, заключали в себе целую политическую программу (XX, 484). По мнению Мирабо, торжественное обещание реформ королем немедленно успокоило бы народ; но он боялся, что правительство «сегодня не даст добровольно того, что завтра у него исторгнут силой». Реформы, думал Мирабо, должны быть обширны и радикальны; насильственная революция может попятить общество назад. Главное препятствие к реформам Мирабо видел в том, что он называл «страшной болезнью старой власти — никогда не делать никаких уступок, как бы в ожидании, чтобы у нее исторгли силой то, что она должна была бы дать»; другое препятствие он видел в оппозиции привилегированных. Генеральные штаты открылись в Версале 5 мая 1789 г., но первые недели прошли в пререканиях между привилегированными и третьим сословием о способе совещаний: первые два штата не хотели подчиниться третьему сословию, требовавшему совместных заседаний. Наконец, 17 июня третье сословие приняло важное решение, объявив себя национальным собранием, в качестве представителей 96% нации (см. Национальное собрание, где подробнее изложены события первых двух лет революции). Это постановление превращало средневековые сословные генеральные штаты в бессословное национальное собрание. К указанному решению вскоре присоединились приходские священники и некоторые дворяне; но двор был им крайне недоволен, и король велел закрыть залу заседаний национального собрания. Тогда депутаты собрались в манеже для игры в мяч (Jeu de paume) и поклялись друг другу не расходиться и собираться всюду, где только представится возможность, пока Франция не получит прочного государственного устройства (20 июня). Следующее их собрание происходило в церкви, так как и манеж был заперт. На 23 июня двор устроил королевское заседание, в котором Людовик XVI произнес речь с приказанием штатам впредь собираться отдельно. Когда король оставил залу, депутаты высших сословий удалились вслед за ним, но третье сословие продолжало заседание. На требование одного из придворных разойтись, Мирабо ответил знаменитыми словами, что депутаты собрались по воле нации и удалить их можно лишь силой штыков. Через несколько дней король уступил, и почти все депутаты двух первых штатов вошли в состав национального собрания. В сущности, однако, при дворе не думали уступать. Вокруг Парижа и Версаля стали собираться военные силы, что очень беспокоило и национальное собрание, и народ. Когда в столицу пришло, вдобавок, известие, что Неккер, в то время пользовавшийся громадной популярностью, получил отставку, и что ему даже приказано покинуть Францию, в Париже произошло восстание, в котором главную роль играли голодавшие от безработицы и дороговизны хлеба рабочие. 14 июля народные толпы разграбили арсенал и оружейные лавки, напали на государственную тюрьму Бастилию (III, 162) и овладели ею. Для прекращения начавшегося грабежа и отражения королевских войск парижская буржуазия тоже вооружилась и образовала национальную гвардию (VIII, 197), избрав своим главным начальником Лафайета, одного из депутатов от дворянства. Национальное собрание было спасено, и Людовик XVI опять уступил: он даже съездил в Париж, где показался народу, имея на шляпе трехцветную национальную кокарду (красный и синий — цвета парижского герба, белый — цвет королевского знамени). Взятие Бастилии (которую немедленно и разрушили) произвело сильное впечатление не только во всей Франции, но и за ее границами, между прочим, и в России, как о том доносил Ф. посланник при дворе Екатерины II. В Англии устраивались общественные празднования по поводу этого события; Кембриджский университет объявил падение Бастилии конкурсной темой для студентов. В Италии Альфьери, в Германии Эбелинг писали оды в честь французских героев. В числе лиц, приветствовавших новую Францию (и даже нарочно приезжавших иногда в нее «подышать воздухом свободы»), были многие знаменитости: Кант, Вильгельм фон Гумбольдт, Клопшток, Гердер, Вордсворт и т. п. Только позднейшие крайности революции стали вызывать иное к ней отношение, но в то же время люди, сначала, подобно Гете, не придававшие французским событиям серьезного значения, поняли всю их важность не для одной Франции. Что касается до европейских правительств, то они не сразу уразумели характер начинавшихся во Франции событий и первоначально смотрели на них не с принципиальной, а с утилитарной точки зрения: каждое отдельное правительство имело в виду исключительно собственные политические интересы, с точки зрения которых внутренние замешательства, происходившие во Франции и ее ослаблявшие, могли казаться даже выгодными. В самой Франции взятие Бастилии послужило сигналом для целого ряда восстаний в провинциях. Особенно сильно волновались крестьяне, отказывавшиеся платить феодальные повинности, церковную десятину и государственные налоги. Они нападали на замки, разрушали их и жгли, причем было убито несколько дворян или их управляющих. Когда в Версаль стали приходить тревожные известия о том, что происходило в провинциях, двое либеральных дворян внесли в собрание предложение отменить феодальные права, некоторые — безвозмездно, другие — путем выкупа. Тогда произошло знаменитое ночное заседание 4 августа (XXI, 402), в котором депутаты высших сословий стали наперерыв отказываться от своих привилегий, и собрание приняло декреты, отменявшие сословные преимущества, феодальные права, крепостное право, церковную десятину, привилегии отдельных провинций, городов и корпораций и объявлявшие равенство всех перед законом в уплате государственных налогов и вправе занимать гражданские, военные и церковные должности. С другой стороны, народные волнения вызывали эмиграцию (см.) из Франции защитников старины. Пример подали граф д’Артуа (брат короля), принцы Конде, Конти и Полиньяк, Калонн и другие, советовавшие произвести контрреволюцию. Был ли причиной этой эмиграции страх или ненависть к новым порядкам, во всяком случае эмигранты оставили родину в качестве недовольной политической партии, которая тотчас же стала искать при мелких германских дворах союзников для восстановления старого порядка на родине. Вызывающий тон эмигрантов, их угрозы «мятежникам», их союз с иностранцами поддерживали и усиливали тревогу в народе; подозревать в сообщничестве с эмигрантами начали и двор, и всех оставшихся во Франции дворян. Ответственность за многое из того, что впоследствии происходило во Франции, падает, поэтому, на эмигрантов. Между тем национальное собрание занялось новым устройством Франции. Еще за несколько дней до разрушения Бастилии оно приняло название учредительного (Assemblée nationale constituante), официально за одним собой признав право дать государству новые учреждения. Первым делом собрания было составление декларации прав человека и гражданина (X, 315), которой требовали многие наказы и брошюры. При дворе по-прежнему не хотели делать уступок и не теряли надежды на военный переворот. Хотя Людовик XVI после 14 июля и обещал не стягивать войск к Парижу, тем не менее в Версаль стали приходить новые полки. На одном офицерском банкете, в присутствии короля и его семьи, военные срывали с себя трехцветные кокарды и топтали их ногами, а придворные дамы раздавали им кокарды из белых лент. Это вызвало второе парижское восстание и поход стотысячной толпы, в которой особенно много было женщин, на Версаль: она ворвалась во дворец, требуя переезда короля в Париж (5—6 октября). Людовик XVI вынужден был исполнить это требование, а вслед за переселением в Париж короля и национальное собрание перенесло туда свои заседания, что, как потом оказалось, ограничило его свободу: крайне возбужденное население не раз диктовало свою волю представителям всей нации. Рядом с национальным собранием возникла другая сила. В столице, которая в такой централизованной стране, как Франция, пользовалась почти безграничным влиянием над провинциями, образовались политические клубы (XV, 428), тоже занимавшиеся обсуждением вопроса о будущем устройстве Франции. Один из таких клубов, получивший название якобинского (см. Якобинцы), стал играть особенно влиятельную роль, потому что в нем было немало очень популярных депутатов и многие его члены пользовались авторитетом среди населения Парижа. Впоследствии он стал заводить свои отделения во всех главных городах Франции. В клубах начали преобладать крайние мнения, завладевшие и политической печатью. Брошюру, как орган политической пропаганды, сменила теперь периодическая пресса. В 1789 г. во Франции возникла масса газет; некоторые из них имели колоссальный успех, например «Les Révolutions de Paris» Лустало (200 тысяч экземпляров), «L’Orateur du peuple» Фрерона, «Les Révolutions de France et de Brabant» Камилла Демулена, «Point du jour» Баррера, «Ami du peuple» Марата, «Père Duchêne» Гебера и др. Двор также имел свои органы, нападавшие на деятелей революции («Journal de la Cour et de la Ville», «Journal des Halles», «Ami du roi», «Actes des apôtres»), В обществе, воспитанном в строгостях старого режима, не было ни уменья пользоваться свободой, ни уважения к свободе чужого мнения; поэтому революционная пресса много способствовала продолжению общей анархии, вызванной разложением старого порядка, народными бедствиями, тревожными слухами, попытками контрреволюции. Наиболее ярые листки подливали масло в огонь, отражая всеобщее брожение, ловя слухи, ходившие в обществе, бросая тень подозрения в неблагонадежности на своих политических противников, выступая с прямыми обвинениями против отдельных лиц и целых категорий граждан и в самых грубых κ резких выражениях проповедуя насилие. Совершенно так же поступали иногда газеты, получавшие субсидию от двора. Нередко делались попытки заставить замолчать противника, хотя бы путем насилия; издатели и редакторы подвергались оскорблениям, их газеты предавались торжественному auto-da-fe перед дверьми какого-нибудь кафе, в котором собирались их политические противники. В самом национальном собрании не только не было сколько-нибудь организованных партий, но даже казалось зазорным принадлежать к какой-либо «факции» (см.). Тем не менее в собрании обрисовалось несколько различных политических направлений: одни (высшее духовенство и дворянство) все еще мечтали о сохранении старого порядка; другие (Мунье, Лалли-Толлендаль, Клермон-Тоннерр) считали необходимым предоставить королю одну лишь исполнительную власть и, сохранив за духовенством и дворянством первенствующее положение, разделить национальное собрание на верхнюю и нижнюю палаты; третьи представляли себе будущую конституцию не иначе, как с одной палатой (Мирабо, Сийес, Бальи, Лафайет); далее, были деятели, которые желали придать большее влияние парижскому населению и клубам (Дюпор, Барнав, братья Ламеты), и уже намечались будущие деятели республики (Робеспьер, Грегуар, Петион, Бюзо), остававшиеся, однако, в это время еще монархистами. Яснее других понимал общее положение дел по-прежнему Мирабо. Первый оратор в национальном собрании, он по временам пользовался громадным на него влиянием, но его идея о необходимости сочетания политической свободы и крепкой правительственной власти разбилась о недоверие, какое встретили его планы и в собрании, и при дворе. Общее возбуждение, господствовавшее в столице и стране в 1789 г. и в следующем году, не теряло своего бодрого, радостного характера. Еще осенью 1789 г. в разных местах страны стали устраиваться празднества в честь свободы, но особенно грандиозное зрелище представлял собой праздник федерации на Марсовом поле в Париже, в первую годовщину взятия Бастилии (14 июля 1790 г.). В торжестве участвовали король, национальное собрание, национальные гвардейцы из всей Франции и сотни тысяч народа. Это настроение начало меняться к 1791 г., когда в нации возникли опасения за судьбу совершившихся в ее жизни перемен. Более всего стали опасаться происков эмигрантов при иностранных дворах, тем более что враги нового порядка вещей начали даже организовывать войско в пограничных областях Германии. Возникли также недоразумения и столкновения с иностранными державами. От уничтожения феодальных прав пострадали некоторые немецкие князья, владевшие землями в Эльзасе, Лотарингии и Франш-Конте, и это вызвало неудовольствие со стороны империи. В Авиньоне, принадлежавшему папе, папские чиновники были прогнаны, и город вошел в состав Франции, что крайне раздражило папу. Австрия была недовольна тем, что французы поддерживали бельгийское восстание, которое вызвал своими мерами Иосиф II. Среди французов все более и более крепла мысль, что революция не должна ограничиваться одной их родиной, но должна распространиться на весь человеческий род. Впрочем, в 1791 г. во Франции серьезно о нападении на соседние страны еще не думали, а скорее боялись иностранного нашествия. В первые годы революции Австрия, Пруссия и Россия были, однако, заняты польскими делами; кроме того, Австрия и Россия воевали с Турцией, Россия вела войну со Швецией, Австрии приходилось усмирять Бельгию и Венгрию. Пока Мирабо был жив, он всячески отсоветовал Людовику XVI держать сторону эмигрантов и призывать на помощь военные силы иностранных держав. После его смерти (2 апреля 1791 г.) Людовик XVI и его семья, в июне 1791 г., тайно покинули Париж, направляясь к восточной границе королевства, где стояла большая армия и откуда, при помощи императора Леопольда II, брата королевы Марии-Антуанетты, предполагалось начать восстановление старого порядка. Эта попытка бегства окончилась неудачей; король, задержанный на дороге (в Варенне), был немедленно возвращен в Париж. Национальное собрание взяло его под стражу и отрешило от власти впредь до принятия им новой конституции. Работы над конституцией подходили в это время к концу. Бегство Людовика XVI послужило оружием для той партии, которая добивалась возможно большего сокращения королевских прав. В Париже поднялась даже агитация, требовавшая низложения Людовика XVI; в этом смысле составлена была петиция в национальное собрание и выставлена для подписи народа на Марсовом поле, на «алтаре отечества», оставшемся после второго празднования федерации (14 июля 1791 г.). Мэр Парижа (Бальи) и Лафайет с национальной гвардией явились на место, чтобы помешать этому предприятию. Из толпы собравшегося народа в них полетели камни; национальная гвардия ответила ружейными выстрелами, и ступени «алтаря отечества» обагрились кровью убитых и раненых (17 июля). Около того же времени в якобинском клубе стали высказываться республиканские мысли и от него отделился конституционно-монархический клуб фельянов (см.). Бегство и плен Людовика XVI вызвали со стороны Леопольда II предложение другим государям согласиться между собой насчет общих действий в пользу Ф. короля; в этом смысле был составлен манифест, подписанный Леопольдом II и прусским королем Фридрихом-Вильгельмом II (эти государи съехались в Пильнице, куда на свидание с ними явились и Ф. принцы). Это только ухудшило положение Людовика XVI, которого теперь прямо стали обвинять в заговоре с иностранцами против отечества. При таких-то обстоятельствах учредительное собрание закончило свою работу. Новая конституция была представлена Людовику XVI, которому оставалось или принять ее, или лишиться короны. Он предпочел сделать первое и присягнул конституции (14 сентября 1791); тогда его освободили из-под стражи. Людовик XVI дал, однако, знать за границу, что его согласие было вынужденным. Не обещало конституции долговечности и решение членов учредительного собрания отказаться от права быть избранными в законодательное собрание, которое должно было начать свою деятельность на основании конституции 1791 г. Члены учредительного собрания ошибочно думали, что долговременное пребывание в составе представительства противоречит равенству граждан; они не предвидели, что исключительно новые люди в новом собрании не будут иметь достаточной опытности и не станут дорожить делом, созданным не ими. — В два с небольшим года учредительное собрание совершило громадную работу переустройства всего государственного и общественного быта Франции. В своем нерасположении к прежним порядкам оно старалось уничтожать все остатки старины, не слишком разбирая, что было безусловно дурно и что могло быть улучшено. Возможность ошибок в таком сложном деле увеличивалась и оттого, что деятели, взявшие на себя задачу переустройства Франции, всем вообще предыдущим состоянием общественности были мало подготовлены к практической работе и слишком поддавались отвлеченным теориям, не справляясь с наличными условиями действительности. В общем, работа учредительного собрания является попыткой переустройства государства и общества на основании принципов философии естественного права, по началам свободы и равенства. В этом именно и заключается громадное значение деятельности учредительного собрания в истории не одной Франции, так как «принципы 1789 г.» получили распространение и вне этой страны. Выработанная собранием конституция 1791 г. (XVI, 83) была основана на идеях народовластия, но представительного и с разделением властей. Рассматривая короля, как представителя нации, она основывала все другие власти на народном избрании. Впрочем, политическими правами пользовались одни лишь «активные» граждане, платившие прямой налог в размере трехдневной рабочей платы, чем в конституцию вносилось неравенство, противоречившее декларации прав. Король, облеченный исполнительной властью, мог действовать лишь через ответственных перед собранием министров, которые не могли быть избираемы из членов собрания. В сущности, впрочем, король и назначаемые им министры были лишены возможности управлять страной, потому что не имели зависимых исключительно от них чиновников. Учредительное собрание разделило страну на 83 департамента (с подразделением на округа); вся администрация, как муниципальная, так и окружная, и департаментская, в силу идеи народного верховенства должна была быть целиком выборная, что делало ее независимой от центрального правительства. При старом порядке Франция не была приучена к самоуправлению даже в делах местного характера, а теперь и государственные дела отдавались в руки выборных органов местного самоуправления. Члены департаментских трибуналов и мировые судьи были тоже выборные. Тот же принцип народовластия был положен и в основу так называемого гражданского устройства духовенства (IX, 523). Изданию этого закона предшествовало изменение в общем положении духовенства. Его сословные привилегии были отменены, равно как и десятина. Земли церкви были отобраны в казну и вместе с королевскими доменами составили национальные имущества (XX, 724), которыми был обеспечен государственный долг. Духовных решено было обеспечить казенным жалованьем, наравне с чиновниками. Священников должны были выбирать активные граждане, епископов — те же выборщики, которые избирали депутатов в законодательное собрание, департаментскую администрацию и судей трибунала. Гражданское устройство духовенства было большой ошибкою учредительного собрания. Почти все приходское духовенство сначала было на стороне собрания и не жаловалось на отобрание церковной собственности и отмену десятины, так как пользовались ими преимущественно лишь высшие духовные лица. Новым устройством церкви затрагивались уже религиозные верования духовенства; большинство (две трети) отказалось его признать, а примеру пастырей во многих случаях стала следовать и паства. Это вызвало религиозный раскол и направило представителей власти на путь гонений против людей, не желавших подчиниться религиозным нововведениям. Особенно важное значение в законодательстве учредительного собрания имели преобразования, вытекавшие из декретов 4 августа, т. е. из отмены сословных и провинциальных привилегий, феодальных прав и крепостничества. Учредительное собрание заменило прежний сословный строй общества гражданским равенством и отменило несвободу крестьянской поземельной собственности, освободив крестьянские земли от феодальных повинностей. Все одинаково должны были называться гражданами; дворянское звание, со всеми аристократическими титулами и гербами, было уничтожено. Законы 1790 г. о выкупе феодальных прав были составлены очень неудачно и вызвали новое раздражение в деревнях. Через три года эти права были уничтожены безвозмездно, в виде наказания дворян за эмиграцию. Падение сословных привилегий и феодальных прав было глубоким и прочным изменением, произведенным во Франции революцией. Сравнены были в правах и все вероисповедания. Цехи тоже были отменены; объявлена свобода промышленности и труда, с запрещением устраивать какие бы то ни было новые корпорации. Вообще, на социальном законодательстве учредительного собрания сильно отразилось учение физиократов. В общем революция 1789 г. имела демократический характер, но главную роль в ней играла и главные от нее выгоды получила буржуазия. Разделение граждан на активных и пассивных отстранило от участия в пользовании политическими правами около трети взрослых французов, чем беднейшая часть нации не могла быть довольна. Чтобы участвовать в департаментских собраниях, ввиду условий ценза, нужно было быть уже очень зажиточным человеком. Выиграла буржуазия и потому, что теперь она сделалась первенствующим общественным классом и обогатилась путем покупки церковных имений, которые учредительное собрание решило распродать для покрытия государственного долга.
Революция не кончилась, однако, с введением в действие конституции 1791 г. Неудовлетворительность экономического состояния народа, бывшая наследием прежнего строя, продолжала служить источником беспорядков; но главные причины дальнейших волнений лежали в тревожных слухах о замыслах двора, о кознях эмигрантов, о планах иностранных держав, и в недовольстве части нации как устранением беднейших граждан от пользования политическими правами, так и тяжелыми условиями выкупа феодальных прав и вмешательством власти в религиозную жизнь. Тревожное настроение и раздражение народа обеспечивали успех якобинцев, имевших прочную организацию во всей стране и отличавшихся большой партийной дисциплиной. Они находили, что революция еще не кончена, и стремились осуществить вполне политическое учение Руссо. Немедленно после того, как учредительное собрание прекратило свою деятельность, его место заняло законодательное собрание (XII, 174), в которое были выбраны новые и малоопытные люди. Правую сторону в зале заседания заняли конституционные монархисты (фельяны); люди без резко определенных взглядов заняли средние места; левую сторону составляли две партии — жирондисты (XII, 14) и монтаньяры (XIX, 796). Первая из этих двух партий состояла из людей весьма способных и насчитывала нескольких блестящих ораторов; наиболее видными ее представителями были Верньо, Бриссо и Кондорсе. У жирондистов оспаривали влияние на собрание и на народ монтаньяры, главная сила которых была в якобинском и других клубах. Самыми влиятельными членами этой партии были люди, не входившие в состав собрания: властолюбивый и крайне односторонний Робеспьер, замечательно талантливый, но вместе с тем безнравственный Дантон, неистовый Марат, получивший прозвище «Друга народа» (он издавал газету под этим именем). Соперничество между жирондистами и якобинцами началось в первые же месяцы законодательного собрания и сделалось одним из главных фактов истории Ф. революции. Учредительное собрание оставило в наследство законодательному борьбу с наиболее упорными врагами революции — с эмигрантами, злоумышлявшими против Франции за границей, и с духовными лицами, не хотевшими признавать церковной реформы учредительного собрания (не присягнувшие священники). Законодательное собрание постановило конфисковать имущество эмигрантов, а непокорных священников наказывать лишением гражданских прав, высылкой и даже тюрьмой. Людовик XVI не хотел утвердить декреты собрания об эмигрантах и не присягнувшем духовенстве, но этим только возбудил против себя крайнее неудовольствие в народе. Короля все более и более подозревали в тайных сношениях с иностранными дворами. Жирондисты и в собрании, и в клубах, и в печати доказывали необходимость ответить на вызывающее поведение заграничных правительств «войной народов против королей» и обвиняли министров в измене. Людовик XVI дал отставку министерству и назначил новое из единомышленников «Жиронды». Весной 1792 г. новое министерство настояло на объявлении войны Австрии, где в это время царствовал уже Франц II (1792—1835); в союз с Австрией вступила и Пруссия; это было началом революционных войн (XXVI, 432), оказавших большое влияние на историю всей Европы. Вскоре, однако, Людовик XVI дал отставку министерству, что вызвало в Париже народное восстание (20 июня); толпы инсургентов овладели королевским дворцом и, окружив Людовика XVI, требовали от него утверждения декретов об эмигрантах и священниках и возвращения жирондистских министров. Когда главнокомандующий союзной австро-прусской армией, герцог Брауншвейгский, издал манифест, в котором грозил французам казнями, сожжением домов, разрушением Парижа, в столице вспыхнуло 10 августа новое восстание, сопровождавшееся избиением стражи, которая охраняла королевский дворец. Людовик XVI со своим семейством нашел безопасный приют в законодательном собрании, но последнее в его же присутствии постановило отрешить его от власти и взять под стражу, а для решения вопроса о будущем устройстве Франции созвать чрезвычайное собрание под названием национального конвента. Исполнительную власть законодательное собрание поручило новому министерству, в котором пост министра юстиции достался Дантону, бывшему одним из организаторов восстания 10 августа. Франция переживала очень тревожное время. Начиналось иностранное нашествие, а между тем Ф. войско оказалось никуда не годным, начальники его — ненадежными. После 10 августа Лафайет, командовавший одной из армий, хотел двинуться на Париж, чтобы подавить мятеж, но солдаты его не послушались, и он бежал в Германию. В Париже только и говорили о заговорах и изменах; раздражение народа перешло всякие границы. Город был во власти коммуны (XV, 874) — нового общинного совета, захватившего ратушу в ночь на 10 августа. Дантон выхлопотал у законодательного собрания позволение обыскивать родственников эмигрантов, не присягнувших священников и других «подозрительных» (suspects). Агенты новых властей и наиболее ревностные их сторонники стали хватать всех, кто только казался подозрительным, а когда тюрьмы переполнились, арестованных мужчин и женщин, стариков и даже детей начали просто избивать: в места заключения врывались пьяные шайки убийц, формировавшиеся из так называемых подонков общества, и производили здесь свою дикую расправу в течение трех дней, в первых числах сентября (сентябрьские убийства). Выборы в конвент совершились под впечатлением этих ужасов и неблагоприятных известий с восточной границы, через которую во Францию вступила австро-прусская армия. Иноземное нашествие вызвало во Ф. нации бурный взрыв патриотизма. Для пополнения армии являлись толпы волонтеров. В то самое время, как в Париже, 21 сентября 1792 г., открывал свои заседания национальный конвент, Дюмурье отбил при Вальми (20 сентября) атаку пруссаков. Французы перешли в наступление и даже стали производить завоевания (Бельгия, левый берег Рейна и Савойя с Ниццой в конце 1792 г.). В национальном конвенте (XX, 722) жирондисты занимали уже правую сторону; левая вся состояла из якобинцев-монтаньяров, а центр («равнина») — из нерешительных людей, колебавшихся между двумя крайними партиями. И жирондисты, и якобинцы были демократами и республиканцами, поклонниками Руссо и идеализированных республик классической древности, но в то же время расходились между собой в весьма важных пунктах. Жирондисты были горячими защитниками свободы личности и боялись всемогущества государства, хотя бы и в республиканской форме; вместе с тем они вообще не сочувствовали насилию народных масс. Поэтому они вступили в борьбу с новым городским советом и с Дантоном, которых обвиняли в сентябрьской резне. Наоборот, монтаньяры стояли за политику устрашения («террор»), за непосредственное действие народных масс против всех несогласно мыслящих, за вооружение государственной власти самыми неограниченными полномочиями и за подавление стремления к личной свободе. В сущности, якобинцы возобновляли в форме республиканской диктатуры всю правительственную практику старой монархии, и даже с большей решительностью и резкостью. Их партия была отлично организована и дисциплинирована, тогда как жирондисты часто действовали вразброд. Притом и сама Ф. нация всем своим прошлым была более подготовлена к повиновению силе, чем к пользованию свободой. Первым делом конвента было объявить Францию республикой. Вслед за тем жирондисты подняли вопрос о суде над королем. Якобинцы крепко ухватились за эту мысль; Робеспьер прямо заявил, что тут дело не в суде, а в политической мере и что «Людовик должен умереть, дабы жила республика». Это откровенное заявление испугало жирондистов. Они придумали средство спасти короля, предложив отдать приговор конвента на утверждение народа; но якобинцы этого-то как раз и боялись. Начался процесс, во время которого Людовик XVI держал себя с большим достоинством. Жирондисты не имели достаточно гражданского мужества, чтобы спасти его от казни. Громадным большинством голосов «Людовик Капет» был признан виновным в заговоре против свободы нации и против общей безопасности государства; апелляция к народу была отвергнута тоже значительным большинством (между прочим — и голосами многих жирондистов), но лишь незначительное большинство высказалось за смертную казнь Людовика XVI. Приговор был приведен в исполнение 21 января 1793 г. Это событие произвело страшное впечатление во всей Европе. Против революции образовалась громадная коалиция, поставившая своей целью восстановить во Ф. монархию и прежние порядки. В то самое время, когда Франции грозило новое нашествие иностранцев и нация готова была подняться, как один человек, против внешних врагов, внутри шла борьба между жирондистами и монтаньярами. Система устрашения, или террора (XXXIII, 69), получала все большее и большее развитие; жирондисты хотели положить ему конец, но монтаньяры стремились его усилить, опираясь на якобинский клуб и низшие слои парижского населения (так называемых санкюлотов). Монтаньяры искали только повода для расправы с жирондистами. Весной 1793 г. Дюмурье бежал за границу с сыном герцога Орлеанского («Филиппа Эгалите»), которого хотел, при помощи войска, посадить на Ф. престол. Это было поставлено в вину жирондистам, так как Дюмурье считался их генералом. Внешняя опасность осложнялась внутренним междоусобием: той же весной в Вандее и Бретани (северо-западный угол Франции) против конвента вспыхнуло большое народное восстание, под предводительством священников и дворян. Для спасения отечества конвент велел набрать триста тысяч человек и дал системе террора целую организацию. Исполнительная власть, с самыми неограниченными полномочиями, была вручена комитету общественного спасения, разославшему по провинциям своих комиссаров из числа членов конвента (см. Террор, XXX, 73). Главным орудием террора сделался революционный суд, который решал дела быстро и без формальностей и приговаривал к смертной казни на гильотине часто на основании одних лишь подозрений. По подстрекательствам партии монтаньяров в конце мая и начале июня толпы народа дважды врывались в конвент и требовали исключения жирондистов, как изменников, и предания их революционному суду. Конвент уступил этому требованию и исключил наиболее видных жирондистов. Одни из них бежали из Парижа, другие были арестованы и преданы революционному суду. Еще более усилился террор, когда поклонница жирондистов, молодая девушка Шарлотта Корде, убила кинжалом Марата, отличавшегося наибольшей кровожадностью, а в Нормандии и некоторых крупных городах (в Бордо, Лионе, Марселе, Тулоне) вспыхнули восстания, в которых приняли участие и бежавшие жирондисты. Это дало повод обвинять жирондистов в федерализме (см.), т. е. в стремлении раздробить Францию на несколько союзных республик, что было бы особенно опасно ввиду иностранного нашествия. Якобинцы, поэтому, энергично стояли за крепко централизованную «единую и нераздельную республику». После падения жирондистов, из которых многие были казнены, а некоторые кончили жизнь самоубийством, господами положения сделались якобинские террористы с Робеспьером во главе. Францией управлял комитет общественного спасения, распоряжавшийся государственной полицией (комитетом общей безопасности) и конвентскими комиссарами в провинциях, которые везде организовали из якобинцев революционные комитеты. Незадолго до своего падения жирондисты выработали проект новой конституции (XII, 14); якобинцы переделали его в конституцию 1793 г. (XVI, 34), которая была принята на всенародном голосовании 1801918 голосами против 11610, господствовавшая партия решила, однако, не вводить ее, пока не будут устранены все враги республики. Декретом 10 декабря 1793 г временное правительство Франции было объявлено «революционным до заключения мира». Якобинцы опирались главным образом на мелких ремесленников и на рабочих столицы, в пользу которых конвент издал закон о максимуме цен на продукты, угрожая обвинением в государственном преступлении всякого, кто стал бы продавать продукты дороже или вовсе не пускать их на рынок. Конвент со страшной энергией и быстротой подавил восстания в провинциях. При осаде Тулона, предавшегося англичанам, особенно отличился молодой артиллерийский поручик Наполеон Бонапарт. При усмирении восстаний и заговоров, часто мнимых, совершены были страшные жестокости (см. Террор). Революционный суд действовал безостановочно, приговаривая к гильотине ежемесячно целые сотни «подозрительных» или уличенных в противодействии конвенту. Кроме многих жирондистов, от топора гильотины погибли Мария-Антуанетта, «гражданин Эгалите», Мальзерб, когда-то министр, затем защитник Людовика XVI перед конвентом, химик Лавуазье, бывший прежде откупщиком, поэт Андре Шенье и многие другие известные и выдающиеся люди. В эпоху террора из господствующей партии выделилась группа, враждебная христианству. Ей удалось осенью 1793 г. провести в конвенте замену христианского календаря республиканским (XIV, 18), в котором летосчисление велось с провозглашения республики; для обозначения месяцев придуманы были новые названия. К этому присоединилось стремление ввести во Франции, вместо католицизма, культ разума, на сторону которого стал общинный совет Парижа и который распространялся в провинциях конвентскими комиссарами. Католические церкви стали закрываться; в соборе Парижской Богоматери в честь разума был устроен праздник, после которого и в других местах начали тоже устраивать подобного рода зрелища. Робеспьер, разделявший деистические воззрения Руссо, был против этого и произносил и в конвенте, и в якобинском клубе речи против атеистов. Дантон также восставал против «религиозных маскарадов», как он называл празднества в честь разума. Робеспьер принял меры к тому, чтобы католическое богослужение все-таки могло совершаться, но он вполне разделял с последователями культа разума, во главе которых стоял Гебер, веру в необходимость террора. Напротив, Дантон высказывался за прекращение террора, находя, что и без него Франция может отстоять свою территорию против внешних врагов и республику против ее внутренних противников. Для Робеспьера гебертисты были слишком крайними, дантонисты, наоборот, чересчур умеренными, и против тех и других он повел компанию в конвенте. Весной 1794 г. сначала Гебер и его последователи, потом и Дантон со своими сторонниками были арестованы, преданы революционному суду и казнены. После этих казней Робеспьер уже не имел соперников, опасных для его единовластия. Одной из первых его мер было установление во Франции, декретом конвента, почитания Верховного Существа, по мысли «гражданской религии» Руссо. Новый культ был торжественно объявлен во время церемонии, устроенной Робеспьером, который разыграл при этом роль первосвященника «гражданской религии». Рядом с этим шло усиление террора: революционный суд получил право судить членов самого конвента без разрешения последнего. Однако, когда Робеспьер потребовал новых казней, не называя имен тех, против кого готовился выступить обвинителем, то напуганное этим большинство самих террористов низвергло Робеспьера и его ближайших помощников. Это событие известно под названием 9-го термидора (27 июля 1794 г.). На другой день Робеспьера казнили, а с ним и главных его приверженцев (Сен-Жюста, Кутона и др.). После 9-го термидора революция пошла на убыль. Тотчас же после падения Робеспьера все, что было придавлено в эпоху террора, подняло голову и стало оказывать поддержку «термидорианцам». Дело дошло до закрытия якобинского клуба (в конце 1794 г.) и возвращения в конвент уцелевших жирондистов (в начале 1795 г.). В 1795 г. оставшиеся в живых сторонники террора дважды поднимали на конвент население Парижа (12 жерминаля и 1 прериаля), требовавшее «хлеба и конституции 1793 г.», но конвент усмирил оба восстания с помощью военной силы и приказал казнить нескольких бывших террористов («последние монтаньяры»). Летом того же года конвент составил новую конституцию, известную под названием конституции III года (XVI, 84). Законодательная власть поручалась уже не одной, а двум палатам — совету пятисот и совету старейшин (XXX, 688 и 689), причем введен был значительный избирательный ценз. Исполнительная власть была отдана в руки директории (X, 654) — пяти директоров, которые назначали министров и агентов правительства в провинциях. Боясь, что выборы в новые законодательные советы дадут большинство противникам республики, конвент решил, что две трети «пятисот» и «старейшин» будут на первый раз обязательно взяты из членов конвента. В стране, в это время, действительно происходила реакция против республики, ободрявшая роялистов. Когда была объявлена указанная мера, они в самом Париже организовали восстание, в котором главное участие принадлежало буржуазии, боявшейся возвращения якобинского правления. Произошел мятеж 13-го вандемьера (5 октября 1795 г.); конвент был спасен благодаря распорядительности Бонапарта, встретившего инсургентов картечью. В конце 1795 г. конвент уступил место советам пятисот и старейшин и директории. В обоих советах две трети членов были взяты из бывших жирондистов и более умеренных монтаньяров, не желавших ни реставрации монархии, ни возвращения террора, большей частью подававших голоса за казнь Людовика XVI и сделавших приобретения при распродаже национальных имуществ. В среде остальной трети было некоторое количество роялистов или конституционных монархистов. Началось повсеместное успокоение политических страстей и религиозных раздоров, благодаря провозглашенной свободе культов, а также началось оживление сельского хозяйства, промышленности и торговли. Вместе с тем в страну стали возвращаться эмигранты и не присягнувшие священники, пропагандировавшие, вместе с местными роялистами, необходимость восстановления законной монархии и агитировавшие на выборах. В 1797 г. на выборах прошло очень много роялистов, которые тотчас же открыли свой клуб (Clichy) и получили некоторый вес в советах; один из них (Бартелеми) занял место вышедшего из директории по жребию Летурнера. Встревоженные конституционные монархисты сблизились с республиканцами и основали общий клуб. В советах было уже прямо монархическое большинство, явно подготовлявшее реставрацию. Директор Баррас дал знать об опасности положения генералам Гошу (в западную армию) и Бонапарту, находившемуся в Италии. Присланный последним генерал Ожеро арестовал главных депутатов-роялистов; большинство директории созвало республиканское меньшинство обоих советов, которое, по предложению правительства, санкционировало уничтожение выборов в 53 департаментах, введение чрезвычайных судов, ссылку 42 членов совета пятисот и 12 — совета старейшин, двух директоров (Карно и Бартелеми) и редакторов монархических газет; вместе с чем отменялась на год свобода печати, возобновлялись прежние суровые законы против эмигрантов и не присягнувших священников и т. д. Этот переворот, известный под названием 18 фрюктидора, нанес удар возрождению роялизма, находившегося в сношениях с эмигрантами и европейской коалицией, но вместе с тем усилил противоположную партию крайних «патриотов». Последнее обстоятельство вызвало со стороны директории предложение советам кассировать выборы 1798 г. и заменить их другими; совершился новый переворот, 22-го флореаля (11 мая). Умеренные республиканцы снова получили перевес. Оба совета были, однако, недовольны директорией и помогли двум директорам (Баррасу и Сийесу) устранить трех других, заменив их новыми (Роже-Дюко, Гойе и Муленом). Этот переворот известен под названием 30 прериаля (18 июля 1799 г.). В эпоху директории еще раз была сделана попытка установления гражданской религии в духе деизма Руссо: в 1796 г. возникла секта «теофилантропов» (или теоандрофилов), к которой относился благосклонно один из директоров (Ларевельер-Лепо), допустивший сектантов совершать культ Верховного Существа в соборе парижской Богоматери. После 18 фрюктидора гонения на духовных усилились; всякий священник мог быть, по усмотрению правительства, отправлен в ссылку. Население, однако, все более и более оставляло присягнувших священников и возвращалось к прежнему культу. Ко времени директории относится также коммунистический заговор Бабёфа (см.). В общем эпоха директории характеризуется непрочностью политического положения и общественным утомлением. Никто не верил в прочность положения, созданного конституцией III года; управление страной было в величайшем расстройстве. — Иное зрелище, чем нация и внутреннее состояние страны, представляют собой в это время Ф. армия и внешняя политика республиканского правительства. Конвент проявил необычайную энергию в деле защиты страны. В короткое время Карно организовал несколько армий, в которые устремились наиболее деятельные, наиболее энергичные люди из всех классов общества. В армию шли и те, которые хотели защитить родину, и те, которые мечтали о распространении республиканских учреждений и демократических порядков по всей Европе, и люди, желавшие для Франции военной славы и завоеваний, и люди, видевшие в военной службе лучшее средство лично отличиться и возвыситься. Доступ к высшим должностям в новой демократической армии был открыт всякому способному человеку; немало знаменитых полководцев вышло в это время из рядов простых солдат. Мало-помалу революционный пыл республиканских армий уступил, однако, место чисто военному патриотизму, и слава Франции сделалась им дороже ее свободы. И конвент, и директория нередко держались против своих врагов, только опираясь на военную силу: победами, которые были одержаны республиканцами 13 вандемьера или 18 фрюктидора, они были обязаны штыкам и пушкам. У директории были особые мотивы поощрять развитие воинственных инстинктов в нации. Правительство республики видело в войне средство отвлекать внимание общества от внутренней неурядицы и способ добывания денег. Революция не исправила печального состояния финансов; этому мешали постоянные смуты, сопровождавшиеся застоем в промышленности и упадком торговли. Еще учредительное собрание выпустило ассигнации (II, 314), обеспеченные церковными имуществами, но эти деньги страшно упали в цене. Директория для поправлении финансов придумала налагать большие денежные контрибуции на население завоеванных стран: во Францию потекли деньги и голландские, и немецкие, и итальянские, в таком количестве, что на них можно было продолжать и самую войну (см. Революционные войны, XXVI, 432). Победам французов много способствовало то обстоятельство, что в соседних областях их встречали как освободителей от абсолютизма и феодализма. После казни Людовика XVI, кроме Австрии и Пруссии, против Франции ополчились еще Англия, Голландия, Испания, Сардиния, итальянские владельцы и второстепенные немецкие государи, т. е. вся Священная Римская империя. Франции опять грозило нашествие иностранных войск, но после нескольких неудач республиканские армии отразили союзников, выдвинув в это время нескольких замечательных полководцев. Один из них (Пишегрю) завоевал Голландию, которая из республики федеративной и аристократической была превращена в «единую и нераздельную» демократическую Батавскую республику, вступившую с Францией в тесный союз. Этот военный успех в том же 1795 году сопровождался и дипломатической победой: Пруссия вышла из коалиции и заключила с Францией мир (Базельский). За Пруссией отстали от коалиции многие другие союзники. В следующие два года французы одержали ряд блестящих побед над Австрией и остававшимися ей еще верными союзниками. Во главе итальянской армии директория поставила молодого генерала Бонапарта, который в 1796—97 гг. принудил Сардинию отказаться от Савойи, занял Ломбардию, взял с Пармы, Модены, Папской области, Венеции и Генуи контрибуции и присоединил часть папских владений к Ломбардии, превращенной в республику Цизальпинскую (см.). Австрия запросила мира. Около этого времени в аристократической Генуе произошла демократическая революция, превратившая ее в республику Лигурийскую (XVII, 661). Покончив с Австрией, Бонапарт дал директории совет нанести удар Англии в Египте, куда и была отправлена под его начальством военная экспедиция (XI, 538). Пока этот план приводился в исполнение, Франция превратила Папскую область, Швейцарию и Неаполитанское королевство в демократические республики: Римскую (XXVI, 750), Гельветическую и Партенопейскую (XXII, 885), а Пьемонт и Тоскана были захвачены французами; сардинский король формально отказался от Пьемонта в пользу Франции. Таким образом к концу революционных войн Франция владела Бельгией, левым берегом Рейна, Савойей и некоторой частью Италии и была окружена целым рядом «республик-дочерей». Но тогда же против нее составилась новая коалиция из Австрии, России, Сардинии, Турции. Император Павел I послал в Италию Суворова, одержавшего над французами ряд побед и к осени 1799 г. очистившего от них всю Италию. Когда к внутренней неурядице присоединились внешние неудачи 1799 г., директорию стали упрекать в том, что она услала в Египет самого искусного полководца республики. Узнав о том, что делается в Европе, Бонапарт поспешил во Францию. Его неожиданное прибытие было встречено нацией с восторгом: в нем видели будущего спасителя Франции, спасителя не только от внешнего врага, но и от грозного оборота, какой принимали внутренние дела: нации, по-видимому, предстояло выбирать или между возвращением Бурбонов, а с ними и старых порядков, или возобновлением анархии. Буржуазия, боясь возрождения якобинства, находилась в самом реакционном настроении. Самый влиятельный деятель умеренно-республиканской партии, директор Сийес, давно уже носился с мыслью о непригодности конституции III года и вырабатывал свой собственный проект государственного устройства, которое должно было, по его мнению, дать устойчивость внутреннему порядку. С этой целью он стал объединять все антидемократические элементы среди тогдашних политических деятелей, не желавших возвращения Бурбонов. Ему удалось расположить в пользу своего плана многих членов обоих советов, которые стали называть себя реформистами. Узнав о планах Сийеса, Бонапарт вошел с ним в соглашение, и оба очень быстро подготовили государственный переворот, с целью введения новой конституции. Солдаты боготворили Наполеона, которого называли «маленьким капралом»; генералы, по разным соображениям, не хотели мешать предприятию. Сийес распустил слух об опасном якобинском заговоре и устроил так, что те депутаты совета старейшин, на которых он не рассчитывал или которых боялся, не попали на заседание, в котором предполагалось принять задуманные заговорщиками решения. 18 брюмера (9 ноября) старейшины были созваны в 7 часов утра. Собравшиеся депутаты единогласно вотировали перенесение законодательного корпуса в Сен-Клу, где оба совета должны были собраться на другой день не ранее полудня. Исполнение этого декрета было возложено на генерала Бонапарта; ему предоставлялось право принять все меры, необходимые для безопасности республики, и подчинялись все местные вооруженные силы; вместе с тем всем гражданам вменялось в обязанность оказывать ему помощь при первом требовании с его стороны. К нации совет старейшин обратился с особым манифестом, в котором декретированные меры оправдывались необходимостью усмирить людей, стремящихся к тираническому господству над национальным представительством, и тем обеспечить внутренний мир. Бонапарт, окруженный генералами и офицерами, немедленно отправился на заседание совета, где произнес короткую речь, с обещанием поддерживать «республику, основанную на истинной гражданской свободе и на национальном представительстве». Дело было уже сделано к тому времени, когда должно было начаться заседание совета пятисот; последнему был только сообщен декрет старейшин, и Луциан Бонапарт, бывший председателем совета, объявил заседание отсроченным до другого дня. Тем временем, по предварительному уговору, двое директоров, Сийес и Роже-Дюко, подали в отставку, а у третьего (Барраса) ее вынудили: нужно было уничтожить существовавшую в то время исполнительную власть — а с выходом в отставку трех членов директория не могла более действовать. Остальные два директора (Гойе и Мулен) были взяты под стражу. На другой день в 12 часов дня оба совета собрались в Сен-Клу, совет старейшин — в одной из зал дворца, совет пятисот — в оранжерее, и оба были в большой тревоге. Смятение старейшин увеличилось, когда им дали знать об отставке трех директоров. В совете пятисот принято было решение поголовного возобновления присяги на верность конституции III года. Узнав об этом, Бонапарт, находившийся в одной из комнат дворца, решился действовать. Совершенно неожиданно явился он в зале совета старейшин и начал говорить о каких-то опасностях, грозящих республике, о необходимости защитить свободу и равенство. «А конституция?» — перебил его один член. «Конституция! — воскликнул генерал. — Но вы ее нарушили 18 фрюктидора, вы ее нарушили 22 флореаля, вы ее нарушили 30 прериаля! Конституция! На нее ссылаются все партии, и она всеми партиями была нарушена; она более не может нас спасать, потому что ее никто более не уважает». Из залы заседания старейшин генерал отправился в оранжерею, в сопровождении четырех гренадер. Вид вооруженных людей в собрании представителей народа привел некоторых из них в страшное негодование: они бросились на генерала и стали его толкать к выходу. Бонапарт, совершенно растерявшись, с разорванным платьем, был почти вынесен на руках гренадерами, под крики «вне закона», раздававшиеся в оранжерее. Немного спустя часть батальона, с Мюратом во главе, вошла в оранжерею и очистила ее от депутатов, выпрыгивавших в окна, чтобы спастись от насилия. Государственный переворот был совершен; оставалось только его оформить. Старейшины поспешили отсрочить заседания обоих советов, назначить временное правительство из трех консулов — Бонапарта, Роже-Дюко, Сийеса — и выбрать комиссию для выработки новой конституции; те же решения немедленно были приняты несколькими десятками членов совета пятисот, собранными в ночь с 19 на 20 брюмера Луцианом Бонапартом. Этот государственный переворот известен под названием «18 брюмера» и обыкновенно считается концом французской революции.
IV. Непосредственное влияние революции на внутреннюю историю Франции и других стран. Реформы учредительного собрания в 1789—1791 гг. совершенно изменили общественный строй Франции. Дальнейшее развитие революции не прибавило ни одной новой черты к тому социальному устройству, которое было результатом отмены сословий, с их привилегиями и титулами, феодальных прав, с крепостничеством, и других проявлений неравенства перед законом. Совершенно неверно мнение некоторых историков, будто конвент ставил своей задачей установление какого-то иного общественного строя, нежели тот, который был создан в первые два года революции. Громадное большинство французов выигрывало от этой замены социальных привилегий гражданским равенством; недовольны были одни прежние привилегированные, значительная часть которых оставила Францию; остававшиеся на родине были достаточно запуганы, чтобы до поры до времени не напоминать о своем существовании. После падения привилегированных сословий буржуазия сделалась самым богатым, самым влиятельным общественным классом, и так как якобинский режим не желал с этим считаться, то буржуазия шла попеременно и за термидорианцами, низвергшими якобинскую диктатуру, и за роялистами, поднявшими голову после поражения крайних революционных партий, как пошла, наконец, и за счастливым полководцем, твердая власть которого оберегала новое социальное положение буржуазии и от возвращения «старого порядка», и от возрождения якобинства. Форма правления отступала при этом на задний план. Равным образом и крестьянская масса, освободившаяся от феодальных прав, от церковной десятины и от несправедливой раскладки государственных налогов, заботилась лишь об упрочении за собою этих благ революции, еще менее, нежели буржуазия, останавливаясь на вопросе о форме правления. Что касается до городского пролетариата, то эпоха его активной роли была весьма непродолжительна, да и собственные его интересы страдали от застоя дел, безработицы, дороговизны, вызывавшихся ненормальным состоянием общества. Политическая жизнь еще не выставила тогда программы социальных реформ, а время якобинской диктатуры, опиравшейся на низшие классы городского населения, ни в чем не изменило их положения; за падением якобинства и здесь весьма скоро наступило разочарование, так что республика, от которой ожидалось наступление лучших дней для народа, скоро утратила прежнее свое обаяние. В конце девяностых годов большинство французов, дороживших социальными приобретениями революции, было совершенно равнодушно к республике, как государственной форме. Вообще, в 1792 г. республика была основана во Франции при исключительных обстоятельствах, энергичным меньшинством, захватившим власть в свои руки, и нация подчинилась новой форме правления, как политической необходимости. В стране не было ни одного общественного класса, у которого был бы особый, и притом достаточно прочный, интерес дорожить этой формой. Наоборот, помимо вековой монархической традиции, вызывавшей повсеместное, частое и сильное пробуждение роялизма, были еще особые причины, делавшие республику ненавистной для одних, опасной для других, не особенно дорогой для третьих. Духовные и дворяне стремились к возобновлению монархии, буржуазия не доверяла демократии после печального опыта с якобинством, а пролетариат утратил веру в магические свойства республиканского режима. Первая республика во Франции была республикой без республиканцев, и в этом заключалась коренная причина ее падения. В наказах 1789 г. нация высказывалась за монархию, с отнятием лишь у короля абсолютной власти; учредительное собрание также было настроено монархически. Республиканская тенденция обнаружилась только позднее, да и то лишь после целого ряда политических ошибок, сделанных королевской властью, и ввиду того, что с представлением о монархии соединялась боязнь возвращения к старому социальному строю. С другой стороны, республика не принесла с собой настоящей свободы; республиканская диктатура якобинцев во многих отношениях была лишь возобновлением деспотизма старой монархии, а то, что задумано было в духе свободы, на практике оказалось источником полнейшей внутренней дезорганизации, которую многие начали включать в счет грехов республики. Одним из наиболее важных фактов в истории 1789 г. является искренний порыв французов к свободе, ярко выразившийся в наказах. Учредительное собрание равным образом было одушевлено стремлением дать стране самую широкую свободу. Однако, в разного рода заявлениях и мероприятиях того времени далеко не всегда обнаруживалось понимание, в чем должна заключаться настоящая свобода и каковы условия, необходимые для ее осуществления. Под давлением обстоятельств само учредительное собрание отказывалось во многих случаях от проведения принципа личной свободы, особенно когда возникло опасение, что ею станут пользоваться во вред новому порядку вещей или общественному спокойствию. Чем дальше развивалась революция, тем все более и более соображения подобного рода заставляли отодвигать на задний план требования свободы. Старые привычки нации, воспитанной веками абсолютной монархии и вдруг призванной к самому широкому самоуправлению, неверное отожествление свободы народа с властью народа, именем которого прикрывалась самая деспотическая диктатура, обстоятельства эпохи, делавшие необходимым, для спасения страны, сосредоточение и усиление власти, наконец, мало-помалу развившееся недоверие к свободе, после того как во имя ее совершено было столько насилия и злоупотреблений властью, — все это делало французов той эпохи более способными жить под режимом неограниченного правления, чем пользоваться благами свободы. Конституция 1791 г. была попыткой сочетания монархического начала с политической свободой, но в духе недоверия к королевской власти. Наоборот, конституция VIII года, передавшая власть Наполеону, была задумана в смысле сочетания республиканского принципа с сильной единоличной властью, при весьма решительном недоверии к свободе. Далее, ни конституция 1791 г., ни революционное правительство, ни директория не создали во Франции организации с задатками жизненности и прочности. Старый государственный порядок, подавлявший общественные силы, грешил избытком правительственного действия. Учредительное собрание, желая дать простор именно этим силам, впало в противоположную крайность: оно до последней степени ограничило роль центральной исполнительной власти, передав органам местного самоуправления заведование многими такими делами, которые по существу своему должны были находиться в руках правительственных агентов. Этим новое правительство само себя обессилило, и в обществе, привыкшем ожидать на все указаний свыше, место законного правительства заступило на некоторое время, так сказать, правительство самозванное — якобинский клуб, со своими провинциальными отделениями. Конституция 1791 г. децентрализовала Францию до последней крайности; якобинский клуб, наоборот, давал ей централизацию, к которой привыкла и в которой нуждалась страна. Революционное правительство, вышедшее из этого клуба, не уничтожая в принципе системы, созданной учредительным собранием, на практике действовало именно в духе крайней централизации. Кончился период якобинского террора — и снова, под режимом директории, начали возникать явления, бывшие результатом системы учредительного собрания. И до установления революционного правительства, и в эпоху директории выборные местные администрации нередко действовали совершенно независимо от видов, стремлений, прямых предписаний центрального правительства, у которого было одно только средство добиваться повиновения со стороны муниципальных и департаментских властей — искусственное устройство выборов, с полным нарушением их свободы. Самоуправление сводилось к тому, что разрозненное и запуганное большинство, нередко само устранявшееся от выборов, подчинялось воле сплоченного и смелого меньшинства, а это последнее, входя в состав отделений якобинского клуба, в сущности только исполняло приказания парижских революционных вождей. Чрезвычайные меры якобинского правительства, насильственный образ действий его комиссаров в департаментах, бесцеремонность местных приверженцев якобинства все-таки поддерживали единство в управлении страной: стоило только пасть терроризму, как снова все стало расползаться врозь, и внутренняя безурядица начала внушать большинству мысль, что далее жить таким образом невозможно. Под влиянием неудач, разочарований и опасений во Франции к последним годам XVIII в. сильно изменилось общественное настроение. Подъем духа, оптимизм и бодрость 1789 г. уступили место какой-то душевной подавленности, пессимизму и равнодушию. Идеальные стремления и принципы, их возбуждавшие, утратили свою силу над сердцами и умами; на первый план выдвинулись своекорыстные инстинкты и материальные интересы. Вместе с тем в обществе стала намечаться культурная реакция против общего духа философии XVIII в. Сделанное этой философией для общественного возрождения и переустройства, стало мало-помалу забываться; больше внимания начинали обращать на слабые стороны (действительные или мнимые) идейных построений XVIII в., приписывая им все ужасы и бедствия революции. Страшные испытания, пережитые обществом, и религиозные преследования, почти не прекращавшиеся за все время революции, оживили католические чувства нации. Одни желали восстановления церкви в ее правах во имя удовлетворения своих религиозных потребностей; другие указывали на политическую необходимость религии, как наилучшей опоры общественного порядка. Рядом с той реакцией, которая вела свое начало из прежней консервативной оппозиции против замышлявшихся и предпринимавшихся реформ, возникла другая реакция, на этот раз среди тех классов общества, которые были инициаторами движения, шли одно время впереди, но стали относиться к нему с недоверием, когда революция перешла за известные границы. Остановить дальнейшее развитие движения, не дать повториться некоторым фактам недавнего прошлого, сохранить добытые результаты, хотя бы и с утратой свободы — все это сделалось программой буржуазии, которая, пережив якобинский режим, все-таки оставалась наиболее влиятельным классом в новом строе общества. Война, начавшаяся во имя освобождения народов от тирании, мало-помалу превратилась в простую завоевательную войну; уже в последние годы республики были позабыты и торжественное заявление учредительного собрания, в котором новая Франция отказывалась от завоевательной политики и от покушений на свободу других народов, и не менее торжественное обещание конституции 1793 г., провозглашавшей принцип невмешательства в чужие дела. Два факта заслуживают особого внимания в истории этих отношений: сочувствие, какое встречали Ф. революция и французское завоевание в известных слоях общества за границей Франции, и слабость противодействия, оказанного революции и завоевательной политике со стороны представителей европейского «старого порядка». Первый значительный успех ожидал французов в Савойе, где еще до вступления революционной армии (21 сентября 1792 г.) действовали местные и приезжие агитаторы. «Шествие моей армии, — писал военному министру генерал Монтескью, — ряд триумфов. Сельское и городское население бежит к нам навстречу». Комиссары конвента также доносили, что, «перешедши границу, они и не заметили, что вступили в чужой край». Вскоре после появления революционной армии в Савойе назначены были народные собрания во всех общинах страны (кроме тех, где держалась еще власть Сардинии) для выбора депутатов в национальное собрание (15 октября). Из 658 общин 583 высказались за присоединение к Франции, а 72 предоставили решение вопроса депутатам. «Национальное суверенное собрание аллоброгов» в Шамбери уничтожило в Савойе королевскую власть, феодальные права, церковное землевладение и т. д. — и вся эта революция была совершена менее чем в неделю. Затем сделана была попытка организовать Савойю в самостоятельную республику, но вскоре вожди движения обратились к конвенту с просьбой о присоединении к Франции. Одновременно с этим революционные идеи стали распространяться среди немцев на левом берегу Рейна; многие прямо стали приглашать французов совершить освобождение левого берега Рейна и советовали населению края оказать содействие Франции. Кюстин, с легкостью, которой сам удивлялся, в короткое время занял Шпейер, Вормс и Майнц. «Города, — писал один дипломат того времени, — сдаются без сопротивления, и декларация прав производит действие, подобное действию трубы Иисуса Навина» (настроение прирейнских немцев во время появления между ними французов увековечено Гёте в «Германе и Доротее»). В Майнце образовался кружок «друзей свободы и равенства»; в других городах тоже появились клубы. И здесь, как в Савойе, была сделана сначала попытка организоваться в самостоятельную республику, но в конце концов было решено (21 марта 1793 г.) присоединиться к Франции. Наконец, в том же году французы революционизировали и Бельгию. В ней еще раньше началось восстание (1787), вызванное консервативной оппозицией против реформ Иосифа II; скоро зародилось и другое движение — демократическое, в духе французских идей гражданского равенства и народного верховенства. Во главе недовольных стали два адвоката, ван-дер-Ноот и Вонк, первый — как представитель старых традиций, второй — в качестве приверженца новых идей. В 1789 г. Бельгия готова была совершенно отложиться от Австрии; в январе 1790 г. собрался в Брюсселе конгресс «Соединенных Бельгийских Штатов». Если австрийскому правительству удалось сначала предотвратить такой исход бельгийской революции, то лишь вследствие разлада между клерикально-феодальной и демократической партиями. Опираясь на фанатизм народной массы, консерваторы одержали победу; Австрия, не встретив на этот раз большого сопротивления, восстановила в Бельгии прежний режим. Демократы бежали во Францию, чтобы возвратиться на родину с французскими войсками. Здесь они соединились с выходцами из Люттиха, принадлежавшего владетельному епископу, члену Германской империи. В этом духовном княжестве давно шли пререкания подданных со своим государем, тоже приведшие в 1789 г., под влиянием парижских событий, к маленькой революции. Епископ сначала согласился на требования подданных, но затем бежал; по его просьбе Австрия заняла Люттих (1791), а замешанные в восстании бежали в Париж. Когда начались революционные войны, победа Дюмурье при Жемаппе (близ Люттиха) открыла французам путь в Бельгию, где города один за другим стали переходить на сторону французов, видя в них своих избавителей. Голландия не менее Бельгии была подготовлена к революции. Старая вражда двух политических партий, действовавших в этой стране (XXI, 21), под влиянием новых идей и примера американской революции приняла характер борьбы между консервативно-олигархическими и демократическими стремлениями, и обе стороны в то же время недоверчиво относились к штатгальтерской власти. В середине восьмидесятых годов XVIII века отношения между враждебными политическими силами значительно обострились; в 1786 г. дело дошло до резкого столкновения между штатгальтером и «патриотами». После победы штатгальтера, поддержанного пруссаками, его противники бежали за границу и многие из них нашли приют во Франции. Едва французы в 1794 г. упрочили за собой Бельгию, как в Голландии снова началось движение патриотической партии, поставившей своей целью свержение Оранского владычества. Еще раньше во французском войске, действовавшем в Бельгии, был отдельный батавский отряд. В Париже образовался революционный комитет голландских патриотов, рассылавший по нидерландским городам и деревням агентов и брошюры; в стране стали возникать революционные клубы. Штатгальтерское правительство безуспешно старалось образовать отряды из волонтеров для защиты страны. В конце 1794 г. революционная армия под начальством Пишегрю вступила в Голландию, что позволило возвратившимся на родину патриотам и местным демократическим клубам захватить власть и приступить к организации всей страны по образцу французской республики. Новая республика получила название Батавской (1795). Немного позднее то же случилось с аристократическими республиками Северной Италии — Венецией и Генуей. В землях, принадлежавших Венеции, еще раньше замечалось стремление к реформам и к изменению конституции в более демократическом духе; правительству удавалось подавлять народные волнения лишь при помощи военной силы. Во время войны с Австрией французы нашли в городах Венецианской области многочисленных союзников из местных жителей, которые, будучи недовольны олигархией столицы, стали основывать революционные клубы и с середины марта 1797 г. в одном городе за другим возбуждать народные восстания. За старый порядок заступались крестьяне, недовольные Ф. реквизициями; они начали было контрреволюцию, но это движение было подавлено французами с большой жестокостью. В самой Венеции появился демократический клуб, которому удалось добиться от правительства добровольного отречения и согласия на избрание всенародным голосованием временного правительства и городского совета. Новая демократическая республика, однако, не удержалась, так как ее владения были поделены между Австрией и Цизальпинской республикой. Одновременно в Генуе тоже образовался демократический клуб, в котором принимали участие не только местные жители, но и эмигранты из Пьемонта, Ломбардии, Рима и Неаполя. Когда генуэзское правительство арестовало нескольких демократов, остальные подняли восстание, провозгласили народное верховенство и гражданское равенство и завладели городом, возбудив против себя, однако, сельчан, видевших в инсургентах врагов религии и церкви. Французы оказали деятельную поддержку генуэзской революции, и дело кончилось (июнь 1797 г.) преобразованием Генуи в демократическую республику, под именем Лигурийской. Единоплеменность романской части Швейцарского союза с Францией особенно благоприятствовала распространению в нем новых политических и социальных идей. Между кантонами Швейцарии не было полного равенства; существовала даже положительная зависимость целых больших округов от правящих кантонов. Ваадтланд подчинялся Берну; долина Тичино находилась под властью кантона Ури. В больших городах управлял патрициат; остальное население было разделено старым корпоративным строем на отдельные группы, пользовавшиеся очень неравными правами. В населении Швейцарии еще до начала Ф. революции зародилось демократическое брожение, но правящие классы подавляли малейшие проявления недовольства существующим порядком вещей, всячески преследуя членов патриотического «гельветического союза». Особенно сильно было влияние французских идей в Женеве, где в XVIII в. происходила борьба между аристократией и демократией и откуда уходило во Францию немало побежденных демократов, игравших потом роль в событиях революции. Уже во время первого занятия революционными войсками Савойи, левого берега Рейна и Бельгии сделана была французами попытка поддержать женевских демократов, но она разбилась о сопротивление Берна, который помог правящей в Женеве олигархии удержать власть в своих руках. Не менее сильным было революционное настроение и в Ваадтланде, тяготившемся бернским управлением: здесь во главе движения стал известный Лагарп. В Лозанне и в других местах области образовались после начала Ф. революции клубы, поставившие своей задачей преобразовать на новых началах всю Швейцарию. Движение охватило, кроме того, Валлис, Фрейбург и Базель, где тоже была сильна идея превращения старого союза в «единую и нераздельную (по образцу Ф.) Гельветическую республику». В январе 1798 г. Ваадтланд превратился, под охраной Ф. войск, в республику Леманскую, после чего и в Берне образовалась партия, предлагавшая изменить конституцию кантона в смысле установления равноправности. В цюрихских владениях сельские общины с оружием в руках стали добиваться равноправности с горожанами; во Фрейбурге и Золотурне были произведены демократические преобразования. Вскоре за тем Ф. победы привели к установлению Гельветической республики, под управлением пяти директоров, в числе которых находился и Лагарп. Голландия, Венеция, Генуя и Швейцария уже раньше были республиками, но это были республики средневековые, с устранением от политических прав народной массы и с полным господством одних граждан над другими; две из этих республик были, вдобавок, федеративные. Франция вводила в них теперь народовластие, бессословное гражданство и строгое государственное единство. Кроме преобразования старых республик, Франция полагала основание новым, на территориях, управлявшихся до того времени монархически: в Ломбардии, в Папской области и в Неаполитанском королевстве. В Ломбардии австрийское владычество было ненавистно населению; вступление генерала Бонапарта в Милан (весной 1796 г.) приветствовалось восторженными криками городских жителей. Правда, вскоре Ф. вымогательства стали раздражать народ, который местами восставал; но подобные вспышки быстро усмирялись. Подготовляя образование в Северной Италии Цизальпинской республики, французы по возможности всячески оттесняли на задний план католическо-феодальные элементы общества, опираясь преимущественно на либеральное городское сословие, сочувственно относившееся к новым идеям и порядкам. Ф. армия имела большой успех и среди населения той части Папской области (с городами Феррарой и Болоньей), которую заняла в начале лета 1796 г., принудив потом папу уступить ее Франции. Революционное движение распространилось на всю Италию. В зиму 1797—1798 гг. в Риме и других городах Папской области начались уличные демонстрации с республиканским характером. Полиция и войско стали разгонять участников этих демонстраций. Многие из последних нашли убежище во дворце Ф. посланника, Иосифа Бонапарта; из-за этого произошло столкновение, во время которого был убит один Ф. генерал. Результатом было занятие Рима генералом Бертье, и в папской столице совершилась демократическая революция. Пьемонт оказался со всех сторон окруженным демократическими республиками; туда стали вторгаться из Лигурийской и Цизальпинской республик революционные банды, встречавшие сильный отпор со стороны сельского населения, руководимого духовенством, но находившие сочувствие в горожанах. Власть короля (Карла-Эммануила), бывшего в союзе с Францией, поддерживалась только Ф. гарнизонами, занявшими страну ввиду новой войны с европейской коалицией. В городском населении Тосканы происходило то же самое, что и в Пьемонте. Наконец, и в Неаполе было немало недовольных, но Ф. идеи разделялись здесь только интеллигенцией; народ относился с ненавистью к «безбожной» революции, хотя и сам был очень склонен к бунту. Когда неаполитанское войско, отправленное в Папскую область для восстановления святого престола в его правах, потерпело поражение, король бежал на остров Сицилию, передав власть своему наместнику. Выборные представители столичной городской общины организовали муниципальную гвардию, ввиду анархии, грозившей со стороны лаццарони, и думали уже захватить власть в свои руки, когда наместник поспешил купить у французов перемирие, отдав им Капую и укрепления Неаполя и согласившись уплатить большую сумму денег. Известие об этом вызвало бунт столичной черни. Городской совет обратился к французам с просьбой занять столицу и организовать новое правление, что и было немедленно исполнено, несмотря на сопротивление, оказанное низшими классами неаполитанского населения (которое, впрочем, весьма скоро изменило свое отношение к новому порядку). В январе 1799 г. Неаполитанское королевство было превращено в Партенопейскую республику.
Главною причиною поражения монархических коалиций против республиканской Франции были взаимное недоверие, раздоры и своекорыстные стремления среди членов этих коалиций. Первыми покинули коалицию Тоскана и Пруссия. 5 апреля 1795 г. между Францией и Пруссией в Базеле был подписан мирный договор, в силу коего Пруссии обещалось территориальное вознаграждение на правом берегу Рейна, и Ф. правительство обязывалось жить в мире с имперскими князьями, находившимися в союзе с Пруссией, за республикой же утверждался левый берег Рейна. Немецкие князья тоже тяготились войной, искали каждый своих выгод и готовы были отстать от коалиции: северная Германия вступила в союз с Пруссией и прекратила борьбу против революции, тогда как южная, продолжавшая находиться в соединении с Австрией, формально исключалась из мирного договора. Результатом этого было отторжение от империи левого берега Рейна, признанного за «естественную границу Франции», и распадение самой империи на две части, из которых одна становилась в положение союзницы победоносной республики. Примеру Пруссии последовали Ганновер, Испания, Сардиния, Вюртемберг, Баден, Саксония, Бавария, за разные вознаграждения и обещания. Таким образом крестовый поход против революции расстраивался, и в 1795 г. было совершенно ясно, что монархический принцип, во имя которого предпринята была война, был довольно-таки слабой связью для разнородных политических интересов старой Европы. Хотя в немецком народе и вспыхнула ненависть к французам, немецкие государи вообще предпочитали идти на уступки, рассчитывая на территориальные приобретения из секуляризованных церковных владений и таким образом подготовляя крушение средневековой Священной Римской империи. 18 апреля 1797 г. между Австрией и Францией был заключен леобенский прелиминарный договор, а 18 октября — и мир в Кампо-Формио. Австрия отказывалась от Бельгии и Ломбардии, но зато получала разные вознаграждения, готовясь и со своей стороны приложить руку к крушению Священной Римской империи. После всех этих успехов Ф. оружия и Ф. дипломатии Германия превратилась в территорию, предназначенную служить для вознаграждения всех, кто потерпел в борьбе с Ф. республикой. Немецкие князья наперерыв спешили заключать тайные сепаратные договоры с Францией, имея в виду приступить к дележу Германии. В XVIII в. общее неуважение к чужому праву создало политику раздела более слабых государств между более сильными; Ф. революция вступала на тот же путь, и монархическая Европа, вооружившаяся против революции, теперь охотно пошла ей навстречу (империя Наполеона продолжала в самых широких размерах ту же политику: это была одна из причин ее военных и дипломатических успехов). Раштатский конгресс, на котором должна была произойти переделка карты Германии, открылся в конце 1797 г. Германия накануне Ф. революции была, по своему устройству, самым отсталым государством в Европе, сохранив из времен средневекового политического быта то, чего вне Германии в то время уже нигде не существовало: церковные княжества и политический феодализм. Первые пережили кризис реформационной эпохи, с ее секуляризационными стремлениями, и епископы-князья сохранились в Германии до революционной бури. Под влиянием Ф. революции и вызванных ею войн, владения немецких епископов и аббатов пошли в начале XIX в. на вознаграждение светских князей за их территориальные уступки — и в эпоху реставрации духовные княжества в Германии восстановлены не были. Рядом с исчезновением духовных княжеств можно поставить и ту секуляризацию церковной собственности, какая в эту эпоху производилась в некоторых католических странах, находившихся под влиянием Франции. Другим остатком средневековой старины в Германии был политический феодализм. Перед разрушением своим Священная Римская империя состояла из трех с половиной сотен крупных, средних и мелких владений (княжеств и вольных городов), не считая полутора тысяч имений имперского рыцарства, находившегося в непосредственных отношениях к императору. Падение средневековой империи сопровождалось медиатизацией великого множества княжеских домов: из непосредственных (иммедиатных) чинов империи они делались посредственными (медиатными), т. е. превращались в подданных (вместе с имперскими рыцарями, которые также не могли сохранить своего прежнего положения). Настоящим образом уничтожение крепостничества началось в Германии только в эпоху французского господства. Принципы 1789 г. нашли сторонников и среди прусского общества, приветствовавших революцию, как новую эру в истории человечества. Новые идеи господствовали в умах целого ряда правительственных лиц (Шен, Гарденберг, Струензе, Вильгельм ф.-Гумбольдт и др.). В Пруссии начинала формироваться прогрессивная партия; со времени вступления на престол Фридриха-Вильгельма III прусская монархия как будто не прочь была вступить на путь преобразований, но очень робко, нерешительно, без ясно сознанного плана, без выдающихся руководителей. Кучка людей, понимавших, хотя и не всегда ясно, необходимость реформ, ничего не могла сделать при той правительственной системе, которая господствовала в Пруссии и убивала дух инициативы, гражданское чувство, интерес к общему делу. Только поражение Пруссии в войне с Наполеоном заставило это государство выступить на путь реформ. — В Англии лишь весьма незначительное меньшинство образованных людей отнеслось сочувственно к Ф. революции. В той ненависти к ней, которую проявило английское общество, действовало и национальное соперничество, и стремление французов вмешаться во внутренние дела Англии, и антирелигиозный характер, какой приняла революция, и те жестокости, которыми она сопровождалась, а когда между Англией и республикой началась война, то парижские революционеры сделались предметом ненависти и в качестве опасного внешнего врага. Это смешанное чувство на первых же порах нашло свое выражение в знаменитом памфлете Бёрка: «Размышления о революции во Франции» (Reflexions on the revolution in France), вышедшем в свет в 1790 г. и сразу сделавшемся необычайно популярным в английском обществе. Почти все английское общество стало смотреть на Ф. революцию глазами Бёрка, взгляд которого надолго утвердился в английских правящих классах. Тем не менее и в Англии не было недостатка в приверженцах революции. Они были и в числе вигов (Фокс, Шеридан, Стэнгоп, Лансдоун), хотя большинство партии пошло за Бёрком; но особенное сочувствие вызвала революция в незадолго перед тем народившейся демократической партии. Некоторые видные деятели даже защищали Ф. революцию в печати (Макинтош, Пэн, Пристлей, Прайс). Образовались даже целые политические ассоциации с реформаторскими программами. Уже осенью 1789 г. лондонское «общество революции» вотировало, под председательством лорда Стэнгопа, поздравительный адрес парижскому учредительному собранию. Еще раньше, в 1780 г., возникла в Англии большая ассоциация (Society for promoting Constitutional information), поставившая своей целью распространение в народе политического образования посредством издания книг и брошюр, в которых проводились идеи всеобщего голосования, закрытой подачи голосов и т. п. В 1791 г. для достижения парламентской реформы образовалось в Лондоне и др. городах несколько обществ, из коих особенно деятельным было лондонское Corresponding Society. Через несколько месяцев (1792) возникло «Общество друзей народа», поставившее своей задачей добиваться мирными путями парламентской реформы и тем самым противодействовать революционным проискам. Когда старейшее из этих обществ однажды решило послать адрес якобинскому клубу в Париже, правительство встревожилось и издало «прокламацию» о необходимости строгого подавления всех попыток распространять вредные и мятежные сочинения. Тем не менее все три общества продолжали агитировать в пользу реформы и в 1793 г. устроили в Лондоне первые два публичных митинга под открытым небом. Примеру столицы последовали и другие города. На одном из этих собраний было даже постановлено, что народ может требовать всеобщей подачи голосов, как своего права, и что потому нет надобности о нем просить, как о какой-то милости; некоторые ораторы, увлеченные примером Ф. революции, прямо настаивали на том, чтобы созван был национальный конвент, который и произвел бы парламентскую реформу. Все это, однако, только усилило общую реакцию. — Гораздо сильнее было увлечение французской революцией в Ирландии. Здесь уже раньше существовало общество «соединенных ирландцев», которое сначала думало лишь о внутренних реформах, но после событий 1789 г. перешло к мысли об отторжении Ирландии для образования из нее самостоятельной республики. В 1794—95 гг. в стране начались народные мятежи, а в следующие годы ирландские патриоты вступили в формальные переговоры с Францией об общих действиях против англичан. Ирландское восстание в 1798 г. было, однако, подавлено, несмотря на помощь, оказанную ему директорией. — Большие надежды на Ф. революцию возлагали и поляки. В 1788 г. в Варшаве собрался знаменитый четырехлетний сейм (см.), который произвел революцию 3 мая 1791 г. С 1792 г. Польше и Франции одинаково пришлось отстаивать себя от внешних и внутренних врагов новых порядков, и это объединило обе революции. Уже в эпоху четырехлетнего сейма пример французов сильно поощрял поляков, но особенно сильное влияние Ф. революция оказала на восстание Костюшко; в Варшаве появились даже свои якобинцы. После третьего раздела Польши многие защитники ее независимости эмигрировали во Францию и вступили в ее революционные армии.
V. Историография Ф. революции и очерк главных о ней суждений[1]. До сих пор не существует сколько-нибудь обстоятельного обзора разработки французской революции. Единственная в своем роде книжка Жане устарела, и дополнениями к ней могут служить лишь краткие историографические очерки некоторых других писателей. Между тем литература по истории Ф. революции поражает своей громадностью. Событие это произвело громадное впечатление на современников, многие из которых (см. ниже) оставили о нем целый ряд мемуаров, долгое время служивших главными источниками для занимавшихся Ф. революцией историков. Нередко современники делали даже попытки составления настоящей истории этого события, в настоящее время, за немногими исключениями, позабытые. Особое значение для истории суждений о революции имеют сочинения, специально посвященные ее оценке. Первое место между ними принадлежит английскому политическому деятелю Э. Бёрку, «Размышления» которого надолго (см. выше) определили отношение английского общества к французской революции. Сторонник политической свободы, поклонник революции 1688 г. и защитник североамериканских колонистов в их споре с метрополией, Бёрк отнесся к событиям 1789 и сл. гг. крайне неодобрительно, примешав ко многим верным замечаниям массу взглядов, подсказанных враждой и предрассудками. Главная его мысль — та, что исправлять государственные и общественные порядки нужно лишь в случае крайней необходимости и с наименьшим, по возможности, отклонением от установленного порядка. В особенности наполняла Бёрка ужасом и негодованием мысль об искусственном создании (fabrication) нового порядка вещей. Его книга вызвала в свое время целую полемику, в которой особенно видное место занял шотландец Макинтош, ставший на сторону совершавшегося во Франции переворота во имя идеи естественного права. Во Франции уже в конце XVIII века образовалась целая реакционная школа писателей, которые, будучи напуганы террором, поставили своей задачей дискредитировать принципы 1789 г. Между ними видное место принадлежит Ж. де Мэстру, который, признавая за революцией «сатанинский» характер, в то же время усматривал в ней и наказание Божие за грехи и вольнодумство. Около того же времени издал первое свое литературное произведение и Шатобриан, обвинявший философов XVIII в. за то, что они отняли у народа благочестие, без которого не может быть доброго порядка. Нападения на «философию» сделались общим местом всех сочинений конца XVIII и XIX вв., направленных против революции. Это тогда же дало некоторым писателям повод выступить с защитой философии XVIII в. против подобных обвинений. Таково, например, Ф. сочинение русского посланника в Гааге князя Д. А. Голицына (IX, 52), оправдывающее физиократов. Замечательно также «Исправление суждений о Ф. революции» немецкого философа Фихте, доказывавшего правомерность Ф. переворота на основании кантовской идеи свободного государства. В духе оправдания революции написано было позднее (1818) сочинение дочери Неккера, г-жи Сталь. Настоящая разработка истории революции сделалась сколько-нибудь возможной лишь тогда, когда события 1789—99 гг. достаточно отошли в область прошлого, и писать о них начали люди, не бывшие современниками этих событий. Первые такие исторические сочинения появились в эпоху реставрации, когда либеральная буржуазия вела борьбу с клерикально-аристократической реакцией и из среды защитников политической свободы вышло несколько историков, с особым интересом занимавшихся прошлым третьего сословия, представительных учреждений и Англии, как главной их представительницы (Гизо, Огюстен Тьерри, Арман Каррель и др.). Оба сочинения о Ф. революции, написанные Тьером и его другом Минье и вышедшие в свет в двадцатых годах (1823—1827 и 1824) — одна очень обширная, другая покороче — имеют один и тот же характер апологии Ф. революции с либеральной точки зрения тогдашней буржуазии. Только в сочинении Тьера проглядывает своеобразная точка зрения поклонения успеху; победители у него всегда правы, побежденные всегда оказываются действовавшими ошибочно. Поэтому Тьер оправдывает и переворот 18 брюмера, в котором он видит начало периода консолидации приобретений революции. Позднее он написал «Историю консульства и империи» (1845—62), в которой держится того же оппортунистического взгляда. Обе книги и до сих пор еще переиздаются во Франции. Революция 1830 г. доставила торжество идеям Тьера и Минье, но в период господства буржуазии возникла во Франции демократическая оппозиция, с политической и социальной программами, и историография Ф. революции обогатилась новыми трудами в духе этой оппозиции. В 1834—38 гг. известный социалист Бюше, в сотрудничестве с Ру, издал сорок томов материалов под заглавием «Парламентская история Ф. революции»; они долго служили главным собранием документальных источников по истории революции, пока их не заменили «Archives parlementaires» (см. ниже). Некоторые тома своей коллекции Бюше снабдил предисловиями, развив в них своеобразный взгляд на историю революции. Социалист и в то же время пламенный, хотя и не ортодоксальный католик, Бюше выводил принципы 1789 г. из заповедей Евангелия и видел в революции стремление осуществить христианские принципы равенства и братства. По его представлению во время революции происходила борьба между индивидуализмом, который он выводил из эгоизма, и братством, вытекающим из религиозного чувства: на одной стороне стояла буржуазия, на другой — народ; на стороне первой — жирондисты, на стороне второй — якобинцы. С этого времени во Франции возобновилась якобинская традиция, сыгравшая большую роль в событиях 1848 г. Якобинцам, бывшим в сущности лишь политическими радикалами, приписывались теперь социалистические стремления тридцатых и сороковых годов. Философия истории Ф. революции Бюше повлияла на Луи Блана, который в 1847—1862 гг. написал многотомную историю французской революции. В ней проводится та мысль, что в мире и истории господствуют три великих принципа: авторитет, индивидуализм, братство. Первый из них был воплощен в учреждениях старого порядка, второй имеет только отрицательное значение, будущее принадлежит третьему. В революции Луи Блан различал два течения, которые и у него представлены были жирондистами и якобинцами, буржуазией и народом; якобинцы и у него рисуются не сторонниками принципа авторитета, какими они были на самом деле, а сторонниками принципа братства, в смысле социальной республики; народ представляется Л. Блану в образе современного ему пролетариата. Позднейшая критика пришла к тому выводу, что в 1789 г. во Франции не существовало пролетариата с современным характером и что якобинцы были такими же идеологами мелкой буржуазии, как и жирондисты. Разница была не в том, где ее видел Луи Блан, а в разном понимании чисто политических вопросов и в разных методах практической политики. Не только после Тьера и Минье, но и после Бюше, Лун Блан собрал много нового материала, в чем немало помогло ему пребывание в Лондоне во время изгнания из Франции. Одновременно с Луи Бланом Ламартин выпустил «Историю жирондистов» — скорее элегическую апологию этой партии, чем серьезный научный труд. Неизмеримо большее значение имеет «История французской революции» Мишле, вышедшая в свет в 1846—53 гг. Этот французский «народник», друг крестьян и рабочих, был противником социализма, но и его книга написана с точки зрения оппозиции буржуазному режиму 1830—48 гг. В противоположность Бюше и Луи Блану, он не хотел признавать классовых противоречий в третьем сословии 1789 г. и представлял себе нацию какой-то однородной массой, которая имела лишь общие интересы в борьбе с привилегированными. В частности он был против отожествления (у Бюше) революции с католицизмом, который у него, как у противника клерикалов, является, наоборот, полной противоположностью революции. Он одинаково отнесся и к жирондистам, и к якобинцам, как к партиям, стоявшим над народом в качестве образованных людей (lettrés). Настоящий герой революции — любвеобильный, великодушный, справедливый народ, создавший все истинно-великое. Отдельные лица из разных партий — лишь «честолюбивые марионетки», которые думали руководить движением и, подчиняя его своим ложным теориям, направляли его не в надлежащую сторону. Они одни ответственны за ужасы революции. Особенно восставал Мишле против якобинской теории и практики. Идеализированный народ является у Мишле даже и лучшим судьей революции: «Он любит Мирабо, несмотря на все его пороки, и осуждает Робеспьера, вопреки всем его добродетелям». Сочинения Бюше, Луи Блана, Ламартина и Мишле, одинаково идеализирующие разные стороны Ф. революции, вообще стояли в тесной связи со всей той демократической литературой, которая играла такую важную роль в подготовке событий 1848 г. За коротким периодом второй республики последовала вторая империя, — и у многих естественно возник вопрос, почему французы, принесшие столько жертв ради достижения свободы, снова подпали под совершенно абсолютный режим. На эту тему написал друг Мишле, Э. Кине, свою «Révolution» (1866), объяснив указанное явление недостатком уважения французов к индивидуальной свободе, что в свою очередь было одним из наследий старого порядка. Самым важным трудом в области изучения Ф. революции в эпоху Наполеона III является «Старый порядок и революция» Токвиля, с появления которого в 1856 г. начинается новый период в научной разработке истории революции. Сочинение Токвиля было задумано в трех томах, но смерть прервала работу автора до окончания второго тома. Токвиль воскресил перед глазами читателя весь старый порядок Франции, для чего он много рылся в архивах и извлек оттуда массу забытых черт дореволюционной Франции. Сопоставляя новый порядок со старым, он доказал, как при видимом разрыве нации со своим прошлым тысячи нитей соединяют послереволюционную Францию с прежней, которая, как думали прежде, была безвозвратно похоронена в 1789 г. Отвечая на вопрос, который после него разрешал и Кине, Токвиль различает в 1789 г. стремление к свободе и стремление к равенству и указывает на то, что старый порядок уже сам подготовлял общество к равенству, мешая ему воспитываться в духе свободы. В глазах Токвиля революция не была крутым разрывом с прошлым, но имела в нем глубокие корни. Редкое сочинение было так влиятельно в развитии исторических взглядов по отношению к данной эпохе, как небольшая книга Токвиля; последующим историкам пришлось только развивать, дополнять и обосновывать высказанные Токвилем суждения и во всяком случае считаться с ним в случае разногласий с его выводами. После Токвиля французская историография стала усиленно искать нового материала в столичных и провинциальных архивах, стараясь вместе с тем держаться метода Токвиля, хотя это и не всем удавалось. В его труде нет ничего похожего ни на оппортунистическое оправдание революции, ни на ее идеализацию; его спокойная, объективная критика проводит резкую грань между ним и теми писателями, которые в свои суждения о революции вносили больше политической страсти, чем научного понимания. Сочинения Токвиля и Кине не были историями в смысле повествования о событиях: это скорее историко-философские рассуждения о причинах, характере, общем ходе, следствиях и результатах революции. К той же категории трудов относится книга Шассена: «Le génie de la révolution» (1865). Уже Токвиль указал на важное значение наказов при изучении Ф. революции, — и Шассен сделал первую попытку воспользоваться этим богатым материалом. У него не хватило, однако, объективизма, чтобы нарисовать подлинную картину Франции в 1789 г.; он не столько хотел объяснить революцию, сколько оправдать ее ссылками на ее соответствие с желаниями «просвещенного народа, вырвавшегося из оков деспотизма». Вообще, после Токвиля началась более деятельная разработка истории старого порядка в трудах Бабо, Буато, Гулья, Гомеля, Рокена, Штурма, Валлона и др. Особое внимание было обращено на неудачные попытки реформ при Людовике XVI (в сочинениях Люсэ, Семишона, Лаверня и др.). Усилилась также работа над отдельными вопросами и эпизодами революции. В самом конце второй империи во Франции было предпринято громадное издание материалов для истории революции под общим заглавием «Парламентских архивов», которое, однако, оказалось далеко не соответствующим важности задачи, хотя, конечно, сейчас же заменило менее обильное собрание документов Бюше и Ру, тенденциозно, притом, подбиравших материал для большего возвеличения якобинцев. В «Archives parlementaires» впервые появились в большом количестве наказы. В эпоху третьей республики число общих сочинений, посвященных Ф. революции, увеличилось; каждое из них внесло что-либо новое в наши знания об этой эпохе. В 1876 г. вышел в свет первый том «Происхождения современной Франции» Тэна, содержащий в себе блестящую картину старого режима; за ним последовали три тома истории революции и не оконченный, за смертью автора, труд о «новом порядке». Тэн приступил к своему труду с серьезной философской, психологической и литературной подготовкой, но с очень поверхностными знаниями в области политики, юриспруденции и экономики, что отразилось и на общем отношении его к революции; это — блестящая психология эпохи, но очень неглубокая ее социология. В самом изображении революции Тэн не сумел удержаться на высоте научного объективизма. В предисловии к первому тому он заявил, что будет рассматривать превращения Франции, как натуралист рассматривает метаморфозы насекомого, — на деле же это сплошной обвинительный акт против революции и ее деятелей, в котором, с утомительным иногда однообразием, скрашиваемым только красотами стиля, подобраны факты, говорящие против революции. Положительная ее сторона как бы ускользает из кругозора Тэна. Тем не менее масса новых фактов, сопоставлений, замечаний, характеристик, которые читатель находит в книге, останется как важное приобретение исторической науки. Читая Тэна, не нужно забывать, что автор начал свою работу под влиянием пессимистического настроения, вызванного катастрофой 1870 г., гражданской войной 1871 г. и неопределенностью положения в первые годы третьей республики. Большинство критиков Тэна отнеслось к его труду, как к своего рода историческому памфлету; но там, где Тэн стоит на научной почве, он только продолжает Токвиля. Полную противоположность с Тэном в отношении к революции представляет Шере, автор оставшегося неоконченным труда «Падение старого порядка» (1884 и сл.). Это был один из второстепенных политических деятелей консервативного лагеря, занимавшийся местной историей своей провинции и только в старости обратившийся к такой широкой теме, как Ф. революция. Его первоначальным намерением было доказать, что революция была не нужна, что Франция мирным путем могла бы перейти в новую фазу существования; но когда он стал знакомиться с источниками, его точка зрения переменилась, и он не только пришел к выводу, что защищать тезис о возможности постепенного улучшения старого порядка — дело безнадежное, но и прямо указал на то, как революция сделалась неизбежной и как сами привилегированные начали бунт против власти. Почти в одно время с трудом Шере появились первые тома сочинения Сореля: «Европа и Ф. революция» (1885; всех вышло четыре). Сорель поставил своей задачей применить точку зрения Токвиля ко всей Европе, показав, что «Ф. революция, которая представляется для одних ниспровержением, для других — возрождением старого европейского мира, есть ни что иное, как естественное и необходимое продолжение (suite) истории Европы»; «у революции не было ни одного следствия, даже самого необычайного, которое не вытекало бы из этой истории и не объяснялось бы прецедентами старого порядка». В своей книге Сорель разрабатывает, но более успешно, тему немецкого историка Зибеля (см. ниже): он рассматривает Ф. революцию с общеевропейской точки зрения, т. е. в ее отношении к другим государствам. Это — история действия Ф. идей не только на родине, но и за ее границами, история взаимных отношений революционной Франции и Европы. В заслугу Сорелю следует поставить широту взгляда, глубину анализа и научное беспристрастие. Вообще, за последние 20—25 лет в историографию Ф. революции все более и более проникает научный дух. В целях беспристрастного изучения революции в настоящее время во Франции существуют особое ученое общество («Société de l’histoire de la rév. fr.», с 1888 г.) и специальный журнал («La Rév. fr., revue historique»), около которых сгруппировалось много серьезных ученых. Общество уже прославило себя массой документальных изданий, соперничая в этом отношении с другими учреждениями, которые по случаю столетнего юбилея Ф. революции в 1889 г. приступили к печатанию архивных документов; журнал опубликовал громадное количество крупных и мелких детальных работ. Общее направление и общества, и журнала — вполне научное. Одним из деятельнейших работников на этом поприще является Олар (см.), ныне один из вице-президентов общества, редактор журнала Ф. революции, редактор многочисленных изданий документов (другие издатели — Бретт, Шараве и т. д.) и профессор истории Ф. революции на кафедре, нарочно для этого предмета основанной в Сорбонне парижским муниципальным советом, который тоже издает архивные документы. Олару же принадлежит один из последних крупных трудов, под заглавием: «Политическая история Ф. революции» (1901), написанный на основании документальных материалов, с явным недоверием к мемуарам, которыми особенно охотно пользовались все историки, занимавшиеся воспроизведением собственно событий революции. Олар приступил к общей работе, прочитав в Сорбонне ряд курсов и обнародовав большое число частных исследований. В своей книге он задался целью показать, как применялись на практике в период от 1789 до 1804 г. принципы декларации прав, т. е. принципы политической равноправности и верховной власти народа; поэтому он рассказывает, в сущности, лишь историю происхождения демократии и республики и останавливается исключительно на фактах, оказавших очевидное и прямое влияние на политическую жизнь Франции (учреждениях, правительственных системах, партиях и т. п.), оставляя в стороне военную, дипломатическую и финансовую историю эпохи. В книге масса нового и не меньше поправок к старым взглядам, которые переходили по традиции от одного автора к другому. Самым последним общим трудом по французской революции является пока «Учредительное собрание» (1902) Жореса, открывающее собой большую коллекцию «Histoire Socialiste». Автор ставит своей задачей познакомить народ, рабочих и крестьян с первым периодом революции, в которой Жорес видит начальную подготовку современного социального движения. Книга слишком обширна (756 стр.), чтобы служить исключительно целям политической пропаганды, и потому к ней вполне применима мерка, предъявляемая обыкновенно серьезным научным трудам. Точка зрения Жореса — социалистическая, несколько марксистская; но, признавая в основе экономический материализм, автор оговаривается, что экономические силы действуют на людей со страстями и идеями, и потому «людская жизнь не может быть грубо, механически сведена к какой-либо экономической формуле». На первый план выдвинута экономическая сторона революции, хотя это не исключает изображения психологии, культуры и политики того времени. Изображая «буржуазную» революцию, которая должна была разрушить феодальный строй, Жорес везде проводит ту мысль, что буржуазия в то время выражала интересы всей нации, т. е. и крестьян, и рабочих. Материал, на основании которого работал Жорес, был весьма обширен (между прочим, и архивный), но ссылок на источники в книге нет. По вопросу об отношении Ф. революции к социализму Жорес держится того мнения, что ничего подобного теперешней социалистической мысли в ту эпоху не существовало в сознании рабочих масс, у писателей же XVIII в. эта мысль имела лишь крайне отвлеченный и притом более моральный, чем экономический, оттенок. В трудах Олара и Жореса господствует критический дух, чуждый какой бы то ни было идеализации и пристрастия. Историография Ф. революции развивалась главным образом в самой Франции, но ввиду особой важности этого события им занимались и иноземные историки. Большого внимания заслуживают посвященные этой эпохе XIII и XIV тома громадного сочинения бельгийского ученого Лорана: «Etudes sur l’histoire de l’humanité»; здесь особенно разработана религиозная история Ф. революции. В Англии особой популярностью пользуется история Ф. революции Карлейля — скорее поэма, чем история. Менее важна книга Стефенса. Из немецких трудов по тому же предмет — Ваксмута, Дальманна, Арнда, Зибеля, Гейссера и др. — наибольшей известностью пользуется сочинение Зибеля, который рассматривает Ф. историю в связи с двумя другими современными ей переворотами — падением Польши и крушением средневековой Священной Римской империи германской нации; но в свое изображение эпохи он вносит слишком прусскую точку зрения, а внутренние дела Франции рассматривает с точки зрения своей партии (национал-либералов). Глубже понял внутренний смысл Ф. революции Лоренц Штейн, который еще в начале сороковых годов занялся социализмом и коммунизмом тогдашней Франции, а в 1850 г. издал «Историю социального движения во Франции», в которой дал общий очерк истории Ф. революции, видя в ней проявление борьбы классов. Такой взгляд был усвоен Марксом, изучавшим в середине XIX в. классовую борьбу, которая происходила в то время во Франции. Он поставил вопрос о Ф. революции на ту точку зрения, с которой рассматривает его теперь Жорес. В современной Германии ее проводят в своих сочинениях по истории Ф. революции Блос, Каутский и др., которые вообще вносят большие поправки в понимание хода революции социалистами. В России самостоятельное изучение Ф. революции началось только с конца семидесятых годов (XXVIII, 805). Здесь особенно посчастливилось истории крестьян (работы Кареева, Ковалевского, Лучицкого), наказов 1789 г. (Герье, Ону, Χорошун), администрации старого порядка (Ардашев); общие сочинения по истории французской революции написаны только Любимовым и М. Ковалевским. Первый (профессор физики в Московском университете) издал в 1893 г. книгу под заглавием «Крушение монархии во Франции», образовавшуюся из более ранних (1879) статей его, носивших заглавие «Против течения»; но это не историческое исследование, а политический памфлет, предостерегающий русское правительство и общество относительно грозящих им от революции опасностей. Четырехтомный труд M. M. Ковалевского: «Происхождение современной демократии» (1895—99) заключает в себе обстоятельное изображение старого порядка и изложение новых для XVIII в. идей (т. I), подробный рассказ о разработке учредительным собранием политического и социального законодательства (т. II) и историю этого законодательства (т. III), a также историю падения Венецианской республики под влиянием Ф. революции (т. IV). Некоторые работы русских историков революции переведены на французский язык.
VI. Библиографический указатель. Сочинения по историографии Ф. революции. Р. Janet, «Philosophie de la révolution française» (1875); К. Арсеньев, предисловия к I и II тт. перевода «Истории Ф. революции» Минье; В. Бузескул, «Обзор литературы», в IV т. «Лекций по всеобщей истории» Петрова; В. Герье, статьи о Тэне, как историке Ф. революции, в «Вестнике Европы» за 1878, 1889, 1894, 1895 гг.; H. Кареев, «Новейшие труды по истории Ф. революции» («Историческое Обозрение», т. 1); N. Karéiev, «La révolution française dans la science historique russe» («La rév. franç., revue», 1902); H. Кудрин, "Последние труды о происхождении современной Франции («Русское Богатство», 1902). В IV и особенно V тт. «Истории Западной Европы в новое время» Н. Кареева есть страницы, посвященные характеристике некоторых историков революции. Мемуары (и переписка) деятелей и современников революции — Бальи, Барраса, Барбару, Барера, Безанваля, Бертрана де-Моллевиля, Бильо-Варенна, Бриссо, Бюзо и Петиона, г-жи Кампан, Шастене, Камилла Демулена, Гара, Гойе, Грегуара, Дюлора, Дюмурье, Ферьера, Фурнье-Американца, Лалли-Толендаля, Лафайета, Ларевельер-Лепо, Луве, Малле-дю-Пана, Мельяна, Мирабо, Монлозье, Мунье, Неккера, Пюизе, г-жи Ролан, Риуффа, Самсона, Тибодо, Вьено де-Воблана и др. Многие мемуары изданы отдельно; кроме того, существуют сборники — Soulavie (есть поддельные мемуары); Barrière et Berville, «Collection des mémoires relatifs à la révolution française» (47 томов; продолжает издание Lescure) и др. Важны также донесения и воспоминания многих иностранцев, посещавших Францию в конце XVIII в. Попытки современников написать историю Ф. революции — «Двух друзей свободы» (20 тт.), Montjoye, Lameth, Beaulieu, Toulongeon, Sallieur, Paganel, Tissot, Fantin-Desodoards и др. Оценка Ф. революции современниками: Е. Burke, «Reflexions on the French revolution» (1790); Mackintosh, «Vindiciae Galliae» (1791); J. de Maistre, «Considérations sur la rev. fr.» (1796); Chateaubriand, «Essai sur les révolutions» (1797); Д. Голицын, «De l’esprit des économistes ou les économistes justifiés d’avoir posé par leur principes les bases de la rév. fr.» (1796); Fichte, «Beitrag zur Berichtigung der Urtheile des Publicums über die fr. Rev.» (1793); M-me de Staël, «Considérations sur les principaux événements de la révolution fr.» (1818) и др. Общие истории революции — Тьера, Минье, Бюше и Ру (см. ниже), Луи Блана, Мишле, Кине, Токвиля, Шассена, Тэна, Шере, Сореля, Олара, Жореса, Лорана (многое переведено на русский); популярные книги Карно, Рамбо, Шампиона («Esprit de la révolution fr.», 1887) и др.; Carlyle, «French revolution» (1837); Stephens, «History of fr. rev.»; Wachsmuth, «Gesch. Frankreichs im Revolutionszeitalter» (1833—45); Dahlmann, «Gesch. der fr. Rev.» (1845); Arnd, idem (1851—52); Sybel, «Gesch. der Revolutionszeit» (1853 и сл.); Häusser, «Gesch. der fr. Rev.» (1868); L. Stein, «Geschichte der socialen Bewegung in Frankreich» (1850); Blos, «Gesch. der fr. Rev.»; на русском языке — соч. Любимова и M. Ковалевского. Отдельным периодам посвящены труды: Barante, «Histoire de la convention nationale» и «Histoire du directoire exécutif»; L. Sciout, «Le directoire»; Е. Hamel, «Histoire de la républ. franç. sous le directoire et le consulat» и др. Главнейшие издания документальных источников: Duvergier, «Lois et décrets depuis 1778»; Mavidal et Laurent, «Archives parlementaires»; Buchez et Roux, «Histoire parlementaire de la révolution française»; «Collection de documents inédits», изд. Ф. министерством народного просвещения; Aulard, «La société des jacobins»; его же, «Recueil des actes du comité du Salut public» и др.; Charavay, «Procès-verbaux de la commune de Paris»; Theiner, «Documents inédits relatifs aux affaires religieuses en France» (1790—1800) и т. д. Периодические издания, специально посвященные истории Ф. революции: «Revue de la révolution», под ред. Ch. d’Héricault et G. Bord (издавалась в 1883—87 гг.); «La Révolution française» (с 1881 г., а под ред. Олара с 1887 г.). Словари по истории Ф. революции: «Dictionnaire de la constitution et du gouvernement française» (1791); Cougny, «Dictionnaire des parlementaires française»; Boursin et Chalamel, «Dictionnaire de la rév. franç.». Существует еще целая иконография Ф. революции (альбом под редакцией Armand Dayot)[2]. Сборники статей по истории Ф. революции. Aulard, «Etudes et leçons sur la révolution française»; Avenel, «Lundis révolutionnaires»; Combes, «Épisodes et curiosités révolutionnaires» и др. См. также биографии отдельных деятелей Ф. революции. Сочинения о состоянии Франции перед революцией и о причинах революции. Кроме сочинений Токвиля, Тэна, Сореля, M. Ковалевского и историографии старого порядка в книге Ардашева (XXI, 466) — Aubertin, «Esprit public au XVIII siècle»; Babeau, «La ville sous l’ancien régime»; его же, «Le village sous l’ancien régime»; его же, «La vie rurale dans l’ancienne France»; его же, «La ville sous l’ancien régime»; его же, «Les bourgeois et les artisans d’autrefois»; его же, «L’ouvrier sous l’ancien régime»; его же, «La province sous l’ancien régime» и др.; Boiteau, «La France en 1789»; Broc, «La France sous l’ancien régime»; Bouchard, «Système financier de l’ancienne monarchie»; Bourgain, «Etudes sur les biens ecclésiastiques avant la révolution»; Carré, «La France sous Louis XV»; Chassin, «L’église et les derniers serfs», Cherest, «La chute de l’ancien régime»; Duruy, «L’armée royale en 1789»; Funck-Brentano, «La question ouvrière sous l’ancien régime»; Granier de Cassagnac, «Hist. des causes de la révolution française»; Guglia, «Die konservativen Elemente Frankreichs am Vorrabend der Revolution»; Gomel, «Des causes financières de la révolution française»; Jobez, «La France sous Louis XV»; H. Кареев, «Крестьяне и крестьянский вопрос во Франции в последней четверти XVIII в.» (есть французский перевод); Kautsky, «Die Classengegensätze von 1789» (два русских перевода); Ch. Louandre, «La noblesse sous l’ancienne monarchie»; И. Лучицкий, «Крестьянская поземельная собственность во Франции до революции» («Киевские Университетские Известия», 1895—96); его же, «Новые исследования по истории крестьян во Франции в XVII в.» (там же) и др.; Maine, «Des causes de la décadence de la propriété féodale en France et en Angleterre»; Mège, «Le clergé sous l’ancien régime»; Pisard, «La France en 1789»; Raudot, «La France avant la révolution»; Rocquain, «Esprit révolutionnaire avant la révolution» (есть русский перевод); Sepet, «Préliminaires de la révolution»; Stourm, «Les finances de l’ancien régime et de la révolution»; Vuitry, «Etudes sur le régime financier en France avant le révolution»; Wallon, «Le clergé en 1789». Сочинения по истории царствования Людовика XVI и предпринимавшихся при нем реформ (кроме сочинений, указанных в т. XVIII, стр. 233): Deluçay, «Les assemblées provinciales sous Louis XVI»; Larcy, «Louis XVI et Turgot» (a также и другие сочинения о Тюрго; см. XXIV, 338); Lavergne, «Les assemblées provinciales sous Louis XVI»; И. Лучицкий, «Провинциальные собрания во Франции при Людовике XVI и их политическая роль»; Semichon, «Les reformes sous Louis XVI»; Souriau, «Louis XVI et la révolution»; Oberleiter, «Frankreichs Finanz-Verhältnisse unter Ludwig ΧVI». Сочинения о влиянии американской революции на французов и об участии Франции в американской войне. Balch, «Les Français en Amérique»; Bancroft, «Hist. de l’action commune de la France et de l’Amérique»; Doniol, «Hist. de la participation de la France à l’établissement des États-Unis d’Amérique»; M. Ковалевский, «Происхождение современной демократии» (I); Louis de Loménie, «Beaumarchais et son temps». Сочинения о созыве генеральных штатов и о наказах 1789 г. Кроме сочинений Tocqueville, Chassin, Poncins, Cherest, Герье, Кареева и M. Ковалевского, указанных в соотв. статье, см. A. Brette, «Recueil de documents relatifs à la convocation des états généraux de 1789»; Edme Champion, «La France d’après les cahiers de 1789»; H. Любимов, «Крушение монархии во Франции» (требования cahiers, касающиеся народного просвещения); А. Ону, «Наказы третьего сословия во Франции в 1789 г.» («Журнал Мин. Народного Просвещения», 1898—1902); его же, «La comparution des paroisses en 1789»; Richard, «La bibliographie des cahiers de doléances de 1789»; В. Хорошун, «Дворянские наказы во Франции в 1789 г.». Сочинения об отдельных эпизодах Ф. революции. E. et J. de Concourt, «Histoire de la société française sous la révolution»; Brette, «Le serment du Jeu de paume»; Bord, «La prise de la Bastille»; Tournel, «Les hommes du 14 juillet»; Lecocq, "La prise de la Bastille; Flammermont, «Relations inédites sur la prise de la Bastille»; Pitra, «La journée du juillet de 1789»; H. Любимов, «Первые дни Φ. революции по неизданным источникам»; Lambert, «Les fédérations et la fête du 14 juillet 1790»; J. Pollio et A. Marcel, «Le bataillon du 10 août»; Dubost, «Danton et les massacres de septembre»; Beaucourt, «Captivité et derniers moments de Louis XVI»; Ch. Vatel, «Charlotte Corday et les girondins»; Robinet, «Le procès des dantonistes»; Wallon, «Le fédéralisme»; Gaulot, «Un complot sous la terreur»; Aulard, «Le culte de la raison et le culte de l’Etre Suprème» (изложение в VI т. «Исторического Обозрения»); Claretie, «Les derniers montagnards»; D’Héricault, «La révolution de thermidor»; Thurau-Dangin, «Royalistes et républicains»; Victor Pierre, «La terreur sous le Directoire»; его же, «Le rétablissement du culte catholique en France en 1795 et 1802»; H. Welschinger, «Le directoire et le concile national de 1797»; Victor Advielles, «Histoire de Baboeuf et du babouvisme»; B. Lavigue, «Histoire de l’insurrection royaliste de Fan VII»; Félix Rocquain, «L’état de la France au 18 brumaire»; Paschal Grousset, «Les origines d’une dynastie; le coup d’état de brumaire de l’an VIII». Сочинения по истории террора: Mortimer-Ternaux, Wallon, Dauban, Berriat-Saint-Prix, Despois, Des Echérolles и др., указанные в соотв. статье; частные монографии Foyard, Rabaud, Guillois, E. Carette et A. Sanson, Fr. Mège и др., названные в статье Кареева о новейших трудах по истории Ф. революции («Историческое Обозрение», т. I). Кроме того: Biré, «Journal d’un bourgeois de Paris sous la Terreur»; Compardon, «Histoire du tribunal révolutionnaire»; Fleury, «Les grands terroristes». См. также сочинения Бире и Эккарта по истории Парижа в эпоху революции. Сочинения по истории Парижа в эпоху революции. Babeau, «Paris en 1789»; Biré, «Paris en 1793»; Charavay, «Assemblée électorale de Paris»; Chassin, «Les élections et les cahiers de Paris en 1789»; J. Eckart, «Figuren und Ansichten der Pariser Schreckenszeit»; Schmidt, «Pariser Zustände während der Revolutionszeit» (есть Ф. перевод); Tourneux, «Bibliographie de l’histoire de Paris pendant la révolution»; Isambert, «La vie à Paris pendant une année de la révolution» (1791—92); Dauban, «Les prisons de Paris sous la révolution»; A. Tuetey, «Répertoire général des sources de l’histoire de Paris pendant la révolution française». Социальное значение Ф. революции. Lorenz Stein, «Geschichte der socialen Bewegung in Frankreich»; Eugen Jäger, «Die französische Revolution und die sociale Bewegung»; Lichtenberger, «Le socialisme et la révol. fr.»; Kautsky, «Die Klassengegensätze von 1789» и др. Сочинения по истории законодательства и учреждений Ф. революции. Chalamel, «Histoire de la liberté de la presse en France depuis 1789»; Doniol, «La féodalité et la révolution française»; Ferneuil, «Les principes de 1789 et la science sociale»; Gomel, «Histoire financière de la constituante»; A. Desjardins, «Les cahiers de 1789 et la législation criminelle»; Gazier, «Etudes sur l’histoire religieuse de la révolution française»; Laferrière, «Histoire des principes, des institutions et des lois pendant la révolution française»; Lavergne, «Economie rurale en France depuis 1789»; Lavasseur, «Histoire de classes ouvrières en France depuis 1789»; B. Minzes, «Die Nationalgüterveräusserung der franz. Revolution»; Rambaud, «Histoire de la civilisation contemporaine»; Richter, «Staats- und Gesellschaftsrecht der französischen Revolution»; Sciout, «Histoire de la constitution civile du clergé»; Valette, «De la durée persistante de l’ensemble du droit civil française pendant et après la révolution»; Vuitry, «Etudes sur le régime financier de la France sous la révolution»; Sagnac, «Législation civile de la révol. franç.». Духовная культура в эпоху Ф. революции. Ferraz, «Histoire de la philosophie pendant le révolution française»; Aulard, «L’éloquence parlementaire pendant la révolution française»; Champfleury, «Histoire de la carricature en France pendant la révolution»; Gallois, «Histoire des journaux de la révolution française»; Duruy, «L’instruction publique et la révolution»; Pouchet, «Les sciences pendant la terreur»; Despois, «Le vandalisme révolutionnaire: fondations littéraires, scientifiques et artistiques de la convention»; Babeau, «L’école de village pendant la révolution»; Hippeau, «L’instruction primaire pendant la révolution». Сочинения по военной и дипломатической истории Ф. революции. Кроме сочинений, указанных в т. XXVI, стр. 436, см. Aulard, «La diplomatie du premier comité du salut public» (в «Rev. Franç.»); Bourgoing, «Histoire diplomatique de l’Europe pendant la révolution française»; Chuquet, «Les guerres de la révolution»; Bonnal, «Les Armées de la république»; C. Rousset, «Les volontarires»; Chassin, «L’armée de la révolution»; Sainte Chapelle, «Les institutions militaires pendant la révolution»; Gaffarel, «Les campagnes de la première république»; F. Masson, «Le département des affaires étrangères pendant la révolution»; Marc Dufraisse, «Histoire du droit de paix et de guerre de 1789 à 1815»; L. Ranke, «Ursprung und Beginn der Revolutionskriege»; Hüffer, «Oesterreich und Preussen gegen über der französischen Revolution»; его же, «Die Politik der deutschen Mächte im Revolutionszeitalter»; его же, «Der Kongress und die zweite Koalition»; Langworth von Simmern, «Oesterreich und das Reich im Kampfe mit der französischen Republik»; Мэхен, «Влияние морской силы на Ф. революцию»; Jurien de la Gravière, «Guerres maritimes sous la république et l’empire» (есть русский перевод); E. Daudet, «Les Bourbons et la Russie»; его же, «Les émigrés et la seconde coalition»; его же, «Coblentz»; A. Lebon, «L’Angleterre et l’émigration»; Forneron, «Histoire générale des émigrés»; Pingaud, «Les français en Russie et les russes en France». Кроме того, о вандейских войнах (V, 486) сочинения Crétineau-Joly, Bournisseaux, Lambert, Port, Chassin и др. Сочинения о влиянии Ф. революции на другие страны. Bonnal, «La chute d’une république»; A. Brückner, «Catharina II und die franz. Revolution» («Russische Revue», т. III); Dandolo, «La Caduta della republica Venezia»; Gaffarel, «Bonaparte et les républiques italiennes»; Denis, «L’Allemagne de 1789 à 1810», Franchetti, «Storia d’Italia» (глава: «Primi efetti della rivoluzione francese»); Guillon, «La France et l’Irlande pendant la révolution»; M. Ковалевский, «Происхождение современной демократии», т. IV (есть Ф. перевод); Perthes, «Politische Zustände und Personen in Deutschland zur Zeit der franz. Herrschaft»; De Pradt, «La Belgique de 1789 à 1811»; Rambaud, «Les Français sur le Rhin»; его же, статьи об отношении Ф. революции к России (в «Revue Bleue»); Ch. de la Rivière, «Catherine II et la révolution française»; R. Rochette, «Histoire de la révolution helvétique»; Kieger, «Schillers Verhältniss zur französischen Revolution»; работы Sciout в «Revue des questions historiques» (1886 и 1889 гг.) о римской и лигурийской республиках; Venedey, «Die deutschen Republikaner unter der französischen Republik»; Wohlwill, «Weltbürgerthum und Vaterlandsliebe der Schwaben» (1789—1815). Н. Кареев.