Майков (Валериан Николаевич) — даровитый мыслитель, сын живописца Николая Аполлоновича М., брат Аполлона и Леонида М., род. 28 авг. 1823 г. Гончаров, один из друзей дома, преподавал М. рус. словесность. Получив прекрасное домашнее воспитание, М. поступил на юридический факультет СПб. унив. и в 19 лет был уже кандидатом. Из профессоров особенно влияние оказал на него читавший полит. экон. В. С. Порошин (см.). В первой же литературной работе — оставшейся в рукописи статье «Об отношении производительности к распределению богатства» (1842) — М. критически отнесся к школе Адама Смита и проводил идею об участии рабочих в прибылях производства. Определившись на службу в департамент сельского хозяйства, М. занялся естественными науками и перевел «Письма о химии» Либиха (не изданы). Слабость здоровья вскоре заставила его выйти в отставку и провести более полугода в Германии, Франции и Италии. Возвратясь в Петербург, он участвовал в составлении небольшого, но весьма замечательного «Карманного Словаря иностранных слов, вошедших в состав рус. яз.» (2 вып., 1845—46). Официально во главе дела состоял артиллерист Н. С. Кириллов, но в действительности душой предприятия были М. и Петрашевский (см.). Написанный с глубоким воодушевлением, Словарь Кириллова мог бы сыграть роль русского «Dictionnaire philosophique» (Вольтера), каким он и должен был быть по плану М., если бы подозрительность того времени не остановила его завершения и распространения. Вскоре после 2-го выпуска Словарь был изъят из обращения, а когда в 1849 г. возникло дело так наз. «Петрашевцев», ведший следствие известный Липранди находил, что Словарь «исполнен таких дерзостей, какие едва ли бывали даже в рукописях, пускаемых в общее обращение». Этот отзыв Липранди — одно из многочисленных преувеличений чрезмерно усердного следователя. Бесспорно, однако, что Словарь Кириллова принадлежит к числу наиболее ярких проявлений общественного движения, шедшего к нам из Франции 40-х годов. М. принимал участие только в составлении 1-го, более умеренного выпуска Словаря Кириллова. Затем он становится во главе основанного в 1845 г. Ф. К. Дершау «Финского вестника», где поместил начало оставшегося неоконченным трактата «Общественные науки в России». Здесь ярко отразились наиболее выдающиеся стороны духовной личности М., его огромная начитанность в сфере общественно-политических наук, замечательная способность легко и свободно ориентироваться в самых отвлеченных понятиях; здесь же с наибольшей обоснованностью и последовательностью проведен главный тезис всей литературной деятельности М. — проповедь необходимости органической связи науки и искусства с живой действительностью. Основное стремление статьи — поставить во главе нравственно-политических наук «философию общества» в отличие от прежнего «антропологического» направления, когда все было основано на стремлении к обеспечению блага отдельной личности. С точки зрения «философии общества» или, по другому выражению автора, с точки зрения «социалиста», он нападает на английскую политико-экономическую школу Адама Смита, которая «очищает свою науку от всяких примесей нравственных и политических» и рассматривает «богатство как факт отдельный, ни от чего не зависящий, ни с чем не соединенный органически». Этот взгляд, «ложный в науке, делается гибельным для практики». Политическая экономия в Англии «утратила характер науки, основанной на идее благосостояния и послужила основанием монополии аристократии богатства». С той же точки зрения автор нападает на науку немецкую, хотя она является полной противоположностью науки английской. «Как Англия выражает односторонность экономическую, так Германия, напротив того, представляет крайность нравственную. Наука изолирована у немцев в той же мере, как промышленность — у англичан». Германия кажется М. современной Индией: «та же мысль, отрешившаяся от жизни, погруженная в созерцание самой себя, без всякого отношения к жизни». Только во Франции новейшего времени наука «не увлечена ни бездушным анализом англичан, ни бесплотным синтезом немцев», только во Франции наука полна «органического характера». В той царственной роли, которую отводит М. «философии общества», нельзя не видеть, между прочим, прямого отражения философии Огюста Конта. В кружке Белинского она была известна по статьям о ней в «Revue des deux Mondes», М. же цитирует самый «Cours de philosophie positive». Знакомство со статьями Валериана М. показывает вообще, как рано он приобщился тех западноевропейских умственных течений, которые стали у нас всеобщими значительно позже. В философии он один из первых восстал у нас против немецкой метафизики; в политической экономии он с своею проповедью «дольщины» рабочих в предприятиях является как бы катедер-социалистом 70-х гг.; взгляды его на искусство, став предметом разбора в 1891—1892 гг., поразили многих критиков сходством с взглядами Гюйо, писавшего сорок лет после Майкова. Что касается взглядов М. на национальность, то они по своей широте, по полному отсутствию в них чего бы то ни было похожего на национальное самохвальство и теперь еще недоступны весьма многим. В свое время даже Белинский протестовал против них, находя, что молодой писатель слишком уже «всечеловек». Статья «Общественные науки в России», напечатанная в малораспространенном «Финском вестнике», прошла незамеченной публикой, но обратила на себя внимание в литературных сферах. Раньше других новой крупной умственной силой постарался воспользоваться Краевский. В начале 1846 г. он разошелся с Белинским, и ему нужен был «первый критик». Тургенев свел его с М., который в течение 1846 г. и начала 1847 г. стоял во главе критического отдела «Отечественных записок». В первой крупной статье своей — о Кольцове — он несколько разошелся с Белинским, которому ставил в упрек бездоказательность его критики, вследствие чего она сводится к литературному диктаторству. При натянутости отношений между «Отеч. зап.» и основывавшим тогда «Современник» кружком Белинского это нападение при всей своей почтительности показалось недостойным подлаживанием под враждебное отношение Краевского к Белинскому — и вот почему Белинский отвечал М. с значительным раздражением. Вскоре, однако, выяснилась чистота побуждений М., раздражение, не основанное на сколько-нибудь серьезном принципиальном разногласии, улеглось, и М. в 1847 г. стал сотрудничать и в «Современнике». 15 июля 1847 г. М., гостя в Петергофском у., разгоряченный, стал купаться и умер во время купанья от удара. Смерть его вызвала ряд горячих некрологов, в которых нравственная личность М. была обрисована в самом симпатичном свете и в столь же горячем тоне выяснялась тяжесть этой утраты для литературы. Весьма скоро, тем не менее, всеми было забыто самое имя Валериана М. Только в 1861 г. о нем мимоходом вспомнил Достоевский, да в 1868 г. тоже мимоходом посвятил ему несколько очень сочувственных строк Тургенев («Литерат. воспоминания»). В 1872 г. в «Отеч. зап.» деятельность М. впервые была подвергнута подробному рассмотрению в статьях А. М. Скабичевского (его «Сочинения», т. I), значительно преувеличившего степень разногласия между М. и Белинским. В 1886 г. обстоятельному рассмотрению деятельность М. подверглась в «Вестн. Европы» в статье К. К. Арсеньева. Больше всего было сделано для популяризации М. в 1891—92 гг., когда, с одной стороны, А. Н. Чудиновым были изданы (в «Пантеоне Литературы») «Критич. опыты» М. под редакцией и с большой вступительной статьей Л. Н. Майкова, а с другой, в журналах по поводу «Критических опытов» появился ряд статей — А. Н. Пыпина («Вестник Европы», 1892 г., № 2), М. А. Протопопова («Русская мысль», 1891 г., № 10), Ар. Мухина («Исторический вестник», 1891 г., № 4), позднее А. Волынского («Русские критики»: умаление М.) и др. Все это вместе сделало имя М. очень громким. Самые сочинения его, однако, не получили большого распространения. Знакомство с М. исключительно понаслышке, в связи с постоянным сопоставлением имен М. и Белинского создало обычное представление о М. как о человеке, которому предстояло «заменить» собою великого критика. На самом деле в трезвом, математически-логическом писательском темпераменте Валериана М. нет и следа того властного лиризма, которым в такой высокой степени отличался Белинский. Сам М. превосходно сознавал основные свойства своей писательской личности и в письме к Тургеневу прямо заявлял, что «никогда не думал быть критиком в смысле оценщика литературных произведений». «Я всегда мечтал о карьере ученого, — пишет он дальше, — но как добиться того, чтобы публика читала ученые сочинения. Я видел и вижу в критике единственное средство заманить ее в сети интереса науки. Есть люди, и много, которые прочтут ученый трактат в «Критике» и ни за что не станут читать отдела «Наук» в журнале, а тем более ученой книги». М. только ученым и был в своих по наружному виду критических статьях. Главная из них — о Кольцове — трактует об очень интересных вещах: о том, что такое искусство, что такое народность и о многом другом, но собственно Кольцова автор решительно забывает, а то немногое, что он говорит непосредственно о поэте, мало прибавляет к тому, что было сказано другими. М. далеко не был даровитым писателем в обыкновенном смысле этого слова. Стиль его критических статей вял и неярок, местами даже темен. Что касается тонкости литературного понимания, то недостатка в ней не было у М., но нового слова он не сказал ни об одном из разобранных им писателей. Он верно осмеивал романтизм, но это в 1846 г. был враг, уже давно поверженный в прах; он верно понимал Гоголя, но и тут не было ничего нового после десяти лет пламенной пропаганды Белинского. Были сделаны попытки поставить М. в особую заслугу мимоходные, но очень «проницательные» характеристики Искандера, Тютчева и Достоевского. Действительно, характеристика повестей Искандера как произведений, «несравненно более поражающих умом, чем художественностью», очень верна, но это мнение об Искандере было ходячим в литературных кружках и с несравненно большей энергией выражено в письме Белинского к Боткину. Ставить в особую заслугу те 10 строк, которыми М., заканчивая рецензию о Плещееве, напоминал о Тютчеве, уже потому нельзя, что сам же М. в них говорил: «лет десять назад его стихи обратили на себя внимание людей со вкусом и поэтическим тактом». Действительную оригинальность М. проявил только восторгаясь «Двойником» Достоевского, относительно которого и теперь, однако, продолжает господствовать мнение Белинского, обозвавшего похождения Голядкина «нервической чепухой».
Вал. М. выдается как критик-теоретик. В противоположность большинству русских критиков, говоривших о своих эстетических воззрениях не столько систематически, сколько в применении к отдельным литературным произведениям, М. прямо начал с изложения собственной, весьма стройной эстетической теории (главным образом — в статье о Кольцове). Как и Белинский второго периода, М. всю свою аргументацию вел к тому, чтобы защитить гоголевскую — или, по тогдашней терминологии, «натуральную» — школу от нелепых попреков тем, что она занимается «грязной» действительностью, будто бы недостойной художественного воспроизведения; но свои выводы М. старался обосновать научно, исходя из психологического закона, по которому «каждый из нас познает и объясняет себе все единственно по сравнению с самим собою». Раз это так, то дело не в предмете, которым занялся художник, а в нашем к нему отношении. Что может быть неинтереснее и бесцветнее «какого-нибудь плоского захолустья, двух, трех кривых березок, да сереньких тучек на горизонте», но вы сжились с этими «печальными подробностями»; когда вам их нарисуют, в вашей душе воскресает целый ряд дорогих воспоминаний и такая «встреча с самим собою проливает неизъяснимую прелесть на какой-нибудь ландшафт петербургского художника, потому что нельзя не любить себя, не интересоваться собою». Тайна впечатления от искусства в том, что оно возбуждает в читателе и зрителе симпатический, по терминологии М., т. е. напоминающий нам самих себя отзвук. Вот почему «нет на свете предмета неизящного, непленительного, если только художник, изображая его, может отделять безразличное от симпатического». «Художественное творчество, по формулировке М., есть пересоздание действительности, совершаемое не изменением ее форм, а возведением их в мир человеческих интересов, в поэзию». Художественная мысль «зарождается в форме любви или негодования». Это сближает М. с Гюйо, который требует от искусства этического элемента, с тем, однако, чтобы он не был пристегнут механически, а свободно и органически претворился бы в творческой душе. Это же отдаляет М. от искусства узкотенденциозного, при котором действительность подгоняется под данную идею. Художник, по М., «часто и даже большею частью сам не понимает идеи своего произведения в ее отвлеченной форме». На практике, однако, М. не выдержал строго своих требований и, живя в эпоху, когда пропаганда идей приобрела первенствующий интерес, пошел на компромисс в форме разделения художественных произведений на истинно художественные, «которые пишутся без всякой посторонней цели, по безотчетному требованию творчества», и «беллетристику», которая «имеет целью распространение в публике каких-нибудь идей», причем к произведениям последней категории М. относился с полным сочувствием и отводил им «такое же почетное место в литературе, как (настоящим) художникам». Это деление произвольно («Вечного Жида» Сю, например, и роман Искандера М. одинаково зачислил в разряд «беллетристики»), но оно свидетельствует, как сильно молодой проповедник «философии общества» был проникнут желанием сблизить жизнь и литературу.