Фет А. А. Сочинения и письма: В 20 т.
Т. 3. Повести и рассказы. Критические статьи.
СПб.: Фолио-Пресс, 2006.
ЧТО СЛУЧИЛОСЬ ПО СМ<ЕРТИ> АННЫ КАР<ЕНИНОЙ> В «РУССК<ОМ> В<ЕСТНИКЕ>»
править|
Denn weil, was ein P So Эbt Natur die Mitterpflicht, Und sorgt, dass nie die Kette bringt> Und dass der Reif nicht springet*.
| |
|
Точно так<им> же обр<азом> чел<овеческий> ум <…> форме. Все это смотри «Р<усский> В<естник>» за июль месяц 1877 г. |
Эти, по-видимому, невинные сопоставления в одной и той же книжке вынуждают сказать несколько слов, исполненных самого горького и обидного разочарования. Смысл цитаты из Шиллера и дальше объяснения госп<одина> Стадлина не только ясен, но и неоспорим. Природа вообще, а человеческая в частности, действует по известным законам, большей частью непостижимым умом, а что всего страннее, что действия, которые, очевидно, должны бы опираться на умств<енные> соображения, оказываются на деле тем совершеннее, чем далее отстоят от рефлектирующего ума. История человека — непрерывная цепь самых жалких заблуждений, история зверей — чистейшее зеркало безупречной логики инстинкта. M-r Jourdain говорит прозой, не подозревая этого. Г<осподи>н Востоков мож<ет> делать ошибки в русск<ом> языке: их делают первоклассные пуристы, крестьянин — никогда. Следует ли из этого, чтобы профессор не искал истины и не возвещал ее с кафедры? Следует ли из этого, чтобы всякого мыслящего человека, который, в силу той же самой природы не может не задаваться вечно мучительным вопросом о цели бытия, мы имеем право признавать человеком бессмысленным?
Уж если употреблять слово бессмысленный, то кому оно более пристало — к Диогену или к ощипанному им петуху? Если мы не имеем права не видать бьющего в глаза непогрешимого мира инстинктов, то какое же право имеем мы притворяться не видящими целой области разума со всеми неизбежными его запросами? Человек с больными глазами превосходно освоился ощупью со своей темной комнатой. Что же ему делать, если у него, как у светящегося жука, на носу загорелся фонарь, который он может потушить только вместе с жизнью? Положим, что этот свет нестерпимо режет ему глаза, сбивает его с толку, заставляя беспрестанно спотыкаться, но выбора нет; приходится прибегнуть или к самоубийству, или к новому знакомству с окружающим при условиях небывалого освещения. Тысячи миллионов инстинктивно непогрешимых слепцов говорят совершенно основательно: "Мы сотни тысяч лет прожили без философии, то есть без науки и искусств, и никогда не ошибались в том, что надо делать, пока не слушались какого-либо мудреца и за всякое послушание платили и платим неисчислимыми бедствиями, ибо знаем, что на всякого мудреца бывает простота. Поэтому из всех разглагольствований мудрецов мы вполне согласны только с советом Платона: венчать растлевающих поэтов и мудрецов и выгнать вон из государства. В таком инстинктивном чувстве самосохранения есть логика, но если человек сознательно стоит в лагере высших человеческих отправлений, в лагере философии, науки и искусств, и вдруг, к всеобщему изумлению, обзовет все это глупостью — то, спрашивается, во имя чего же он это говорит? Может ли литература, исключительно стоящая на почве высочайших нравственных отправлений, отрицать эти отправления?
Если же она дошла до такого отрицания, то она не может употреблять орудие той же области, чтобы разрушать эту область как бессмысленную.
Бессмыслицей нельзя уничтожать бессмыслицу.
Из такого трагического положения только один выход — самоубийство. Надо, не произнося ни слова, последовать совету Скалозуба — «Чтоб зло пресечь, собрать все книги да и сжечь». Здесь не место указывать на то, что искусство действует образами, а не сентенциями. Il ne faut pas Йtre plus royaliste, que le roi[1]. Смешно человеку, знакомому с длинным рядом творений Толстого, отстаивать бестенденциозность этого конкретного писателя. Чем выше произведение искусства, тем менее в нем проволочного каркаса вместо живых костей. Это, однако, не мешает критике изучать логическое построение живорожденного костяка и видеть в нем и то, и другое, и третье до бесконечности. Какой раз навсегда неизменный практический смысл в «Илиаде», «Гамлете», «Дон-Кихоте», «Моцарте и Сальери»? Но если мы живыми глазами станем всматриваться в эти живорожденные произведения, то откроем в них тот смысл, который открывает великий портретист в каждом самом будничном человеке, не продернутом никаким фитилем поучительной тенденции. Необходимо прибавить, что посадите сто Гольбейнов, Рембрандтов, Мурильо и Ван-Дейков за портреты этого же человека, и, при поразительном сходстве, выйдет сто несомненных характеристик. «И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал». Если истинные художники сами не знают, как уверяет Пушкин, какую штуку выкинет тот или другой их герой, то в ту минуту, когда форма остыла и отлившийся металл выглянул окончательно на свет Божий, — ничто не мешает критике обсуждать соразмерность отдельных частей произведения, отыскивая тот или другой смысл в целом. Если творчество свободно, то кто же имеет право стеснять его воспроизведением только бессознательной, нерефлективной деятельности, налагать беспощадное veto на воспроизведение мыслителя? В последнем случае Фауст, Вагнер и ученый Мефистофель должны бы были получить литературное право гражданства, лишь будучи заменены чиновниками особых поручений и журналистами. Не смея подсовывать того или другого побуждения или плана автору «Карениной», посмотрим только, возможно ли с нашей точки зрения отыскать в ней строгий художественный план или же придется отказаться от подобной попытки. На наши глаза, ни одно из произведений графа Толстого не выставляет так близко к видимой поверхности всего своего внутреннего построения.
Если граф Толстой в «Анне Карениной» остался верным тем художественным приемам, какими он под разными широтами и в разные эпохи изображал метель метелью, а людей людьми, а не тенденциозными куклами, то весьма возможно, что при общем движении современной мысли и он был увлечен задачей: что делать? куда идти? Не Андрону, который это отлично сам знает, а человеку, стоящему на высоте современного образования. На подобный вопрос можно отвечать двояким образом: более легким — отрицательным и самым трудным — положительным. Человек менее добросовестный удовлетворился бы первым способом ответа, но не такова художественная совесть Толстого, не таковы его требования от самого себя. Это не такой повар, который, не прожарив жаркого с одного боку, говорит: «Ничего, и так съедят». Если мы говорим о легкости ответа отрицательного, то эта легкость проявляется в форме тех сентенций, на которые так щедра наша литература. Отрицательный ответ этот перестает быть легким на художественной арене. Толстому предстояло разрешить вопрос о состоятельности известных теорий женской эмансипации. Во главе романа поставлено — «Аз воздам». Человеку, приходящему, положим, с отрицанием женской эмансипации, литературное разрешение поставленной задачи и удобно и просто — стоит только рассказать, как такая-то героиня сбросила с себя все исторические и нравственные семейные узы и затем показать под конец, как за это ее боженька камнем убьет. Заметим мимоходом, что нам не раз прих<одилось> слышать упреки Толстому за то, что его Каренина вращается среди роскоши большого света. Упреки эти как бы относились не к трагическому положению, созданному эмансипацией Карениной, а вообще к нравственной несостоятельности окружавшей ее среды.
Наперед отказываясь в нашей интеллектуальной пустыне защищать какую-либо среду, заметим только, что мы не вправе подкладывать под фигуры живописца свой фон, хотя бы он, как у Перуджино (древних иконописцев), был золотой. При задаче Толстого Каренина должна была быть поставленной именно так, а не иначе. Будь Анна неразвитой бедной швеей или прачкой, то никакое художественное развитие ее драмы не спасло бы задачу от обычных окольных возражений: нравственная неразвитость не представляла опоры в борьбе, бедность заела и т. д. Изобразив Каренину такую, какая она есть, автор поставил ее вне всех этих замечаний. Анна красива, умна, образованна, влиятельна и богата. Уж если кому удобно безнаказанно перебросить чепец через мельницу, так, без сомнения, ей. Но, выставляя все благоприятные условия, граф Толстой не обошел ни непреднамеренно, ни по близорукости ни одного, в этом случае, враждебного замужней женщине условия. Прочтите сотни эмансипационных романов: женщины, как на подбор, переходят все формы страсти без малейшего младенца, тогда как в любой семье детей считаешь десятками. У Карениной один сын, этого достаточно, чтобы привести ее эмансипацию к абсурду. Анна настолько умна, честна и цельна, чтобы понять всю фальшь, собранную над ее головой ее поступком, и бесповоротно всеми фибрами души осудить всю свою невозможную жизнь. Читатель, еще далеко до рокового колеса локомобиля, чувствует, что Анна произнесла в душе свой смертный приговор. Ни вернуться к прежней жизни, ни продолжать так жить — нельзя. Граф Толстой указывает на «Аз воздам» не как на розгу брюзгливого наставника, а как на карательную силу вещей, вследствие которой человек, непосредственно производящий взрыв дома, прежде всего пострадает сам.
Мы совершенно согласны с авт<ором> ст<атьи> «Р<усского> В<естника>» Катковым, что со смертью Карениной кончилась ее жизнь, но чтобы с нею кончился и роман, — с этим мы согласиться не можем.
Ответив на вопрос о женской эмансипации отрицательно, т. е. чего не должно делать, граф Толстой целым романом отвечает в том же смысле и на другие вопросы. Исчислять все то, что делают люди в романе, значило бы приводить целиком роман.
Тут люди служат, выслуживаются, прислуживают, интригуют, выпрашивают, пишут проекты, спорят в заседаниях, чванятся, пускают пыль в глаза, благотворят, проповедуют, словом, делают то, что делали всегда или что делают под влиянием новейшей моды. И над всеми этими действиями, как едва заметный утренний туман, сквозит легкая ирония автора, для большинства вовсе незаметная. Один из всех действующих лиц пользуется серьезным сочувствием автора — это Левин. Что же такое Левин, очевидно представляющий художественное воспроизведение положительного ответа? Левин, как представитель человека интеллигентного, должен быть существом цельным, неразорванным и ненадломленным, какими до сих пор являлись наши литературные герои, начиная с москвича в гарольдовом плаще и проходя через Печорина, Рудина и Обломова. По самому свойству задачи он не может быть отрицателем и революционером, как Базаров. Он должен быть человеком, по возможности, свободным от всех условных — служебных, профессиональных, цеховых и т. д. уз.
Почву, на которой бы при известной нравственной высоте соединялись, сосредоточились все эти условия, до сих пор может представлять только среда, в которую поставлен (автором) Левин. Владея не блестящим, но независимым состоянием, он ищет, вследствие разрушения прежних экономических отношений, новых здравых основ тому делу, служить которому призван длинным рядом предков. Служит он ему не столько вследствие прибыльности самого дела, сколько по преемственной любви к нему. Лишившись известных выгод, он, по родовой привычке, не в силах нравственно сбросить связанных с ним обязанностей. Как человек вполне свободный не по одному материальному положению, но и свободно мыслящий, в лучшем значении слова, он не ограничивается критической проверкой своих отношений ко всему окружающему; он проверяет и собственные душевные симпатии и побуждения. Мыслитель не по прозванию или профессии, а по природе, он мучительно задается вопросом, стоящим в бесконечной дали перед всяким умственным трудом, вопросом о конечной цели бытия вообще и своего в частности. Чем же он виноват, что этот первейший в жизни вопрос ему не кажется не стоящим внимания? Чем он виноват, что ни в нравственном, ни в религиозном отношении не может ограничиваться рутиною инстинкта и предания, а мучительно вынужден приискивать им разумное оправдание? Но ведь осуждать его за подобные поиски, значит осуждать всю науку, у которой нет и не может быть иной конечной цели, как отвечать на означенный вопрос. Относясь с пренебрежением к Левину, вы вынуждены глумиться над наукой вообще; если ваши греки и римляне со всем их нравственным капиталом предназначаются не для того, чтобы, утвердя разум на исключительно счастливых стезях, пройденных этими народами, приготовить его к здравому и беспристрастному обсуждению данных новейшей естественной науки для окончательной критики всего пройденного пути и, следовательно, разрешения главнейшей нравственной задачи, то ваши лицеи вполне заслуживают упрека в самой непростительной и даже бессмысленной трате времени.
Отрицая мучительную задачу Левина, вы сводите все усилия классического воспитания на:
Panis, picis, crinis, finis,
Ignis, lapis, pulvis, civis и т. д.
Шопенгауэр беззастенчиво обзывает чернью, der pЖbel, всех не знакомых с древними. Как же назвать человека, который не только сам, за недосугом или по иным каким причинам, не задавался высшими задачами ума, но не может воздержаться от глумления при виде человека, ими заинтересованного?
Возвратимся к Левину. Держась постоянно на той умственной и нравственной высоте, на которой он возрос, он при каждом невольном падении силится возвратиться к стезе, на которой нравственное его чувство получило оправдание (санкцию) критики. Он старается быть хорошим человеком, но вовсе не в силу того, что другие хорошие бывают такими. Чувствуя свою свободную индивидуальность, он постоянно желает добра, лично ему симпатичного и лично им оправданного. При этом он до того боится рутины, что услыхав о новом, неведомом ему доселе виде добра — он готов прямо отрицать его, только за то, что оно чужое, и только впоследствии, взвесив его и непосредств<енным> чувством и разумом, он определяет его удельный вес.
Будучи, очевидно, носителем положительного идеала, Левин представляет вполне народный тип в лучшем и высшем значении слова. Верный преемственным узам, связующим его с простонародьем, он в то же время не перестает искать ответов на свой жизненный вопрос о высших представителях разума всех веков и народов. Вопрошая родной народ, с которым знакомится не в кабинете или за «collation»[2], a на сенокосе, за тюрей или на постоялом дворе, он в то же время не перестает изучать философов не сквозь цветные очки профессорских лекций, а собственным трудом, по источникам. При своей, так сказать, практической работе над вопросом, он, очевидно, не может избежать вопроса религиозного, воочию охватывающего вокруг него всю народную почву. И этот вопрос, подобно всем другим, восприемлется только теми двумя отправлениями, на которые указывает г. Стадлин, т. е. непосредственным и рефлективным. Человека, доросшего, подобно Левину, до нравственной потребности критиковать всякое явление, можно заставить молчать, лишить жизни (этот простой способ исторически завещан всякого рода инквизиторами против всякого рода свободомыслия), но невозможно человека, привыкшего мыслить, заставить жить бессознательно, как невозможно заставить считать по пальцам человека, усвоившего таблицу умножения.
С высказанными нами мыслями, конечно, согласится г. Стадлин после прекрасной статьи своей в июльской книжке «Р<усского> В<естника>», а следовательно, и редакция журнала. Между тем, рядом, в статье «Что случилось по смерти Карениной», доказывается, что хороши все семь частей «Карениной», напечатанные в этом журнале, а что восьмая, не напечатанная в нем, не только бесполезна для целого, но даже вредна в художественном смысле. Доказывается же это на следующих соображениях: 1) Драма Карениной нравственно и фактически кончена под колесом лок<омотива> — это бесспорно. 2) На неизвестности для читателя, в чем состоит внезапное озарение, случившееся с Левиным. 3) На необеспечении читателя в том, что вера Левина будет серьезнее его прежнего безверия (какое милое отношение к серьезности автора превозносимого романа!) — наконец, в 4) На случайности просветления добрейшего, просто дурящего (зри стр. 461) Кости, просветления, «не обусловленного ходом целого» и в 5) — «не имеющего ни внутренней, ни внешней связи с судьбою главной героини». По всем этим обвинительным пунктам, по конечному заключению статьи, «лучше было зар<анее> сойти на берег, чем выплывать на отмель».
Мы привели эти обвинительные пункты в порядке их изложения в самой статье. Отвечать же на них будем в порядке течения собственных мыслей. Выше мы указали на художественный скелет романа и теперь в том же смысле позволим себе небольшой пример: Гоголь, как известно, в плане к «Мертвым душам», не ограничиваясь отрицательной стороной, обещал воплотить и положительную. На последнее, как известно, у него не хватило силы, что (очевидно) и привело его самого к трагическому концу. Тем не менее, мы не слыхали ни одного критического голоса, который бы осудил «Мертвые души» на том основании, что Чичиков или Собакевич и Ноздрев не имеют ничего общего с Костанжогло и Улинькои, очевидно положительными типами среди отрицательных. — Внутренняя, художественная связь Левина с Карениной бросается в глаза в ходе всего романа — художественная параллель их как в городе, так и в деревне выведена с изумительным мастерством. Что касается до внешней связи, то это обвинение может относиться только к заглавию романа, которое, во избежание упрека, мы предлагаем автору изменить следующим образом: «Каренина, или похождения заблудшей овечки, и упрямый помещик Левин, или нравственное торжество искателя истины».
Убедясь в неразрывной художественной связи Карениной с Левиным, спросим каждого беспристрастного человека, на каком основании автор, развязав драму одной половины романа, обязан воздержаться развязать узел другой? Автор мог бы, например, самым нелепым образом развязать личную драму Карениной, но это не смогло бы избавить его от художественной обязанности закончить свое произведение. Нельзя выставлять прелестную статую без головы на том основании, что художник с нею не справился.
Почему же художественные близнецы, Каренина и Левин, должны были появиться — она вполне оконченною, а он непременно, во что бы то ни стало без головы? Вы утверждаете, что голова его, т. е. восьмая и последняя глава романа (увы, не попавшая в ваш журнал!), никуда не годится, потому что нравственный…
КОММЕНТАРИИ
правитьБольшая часть собранных в томе художественных произведений и статей печатается по первым публикациям. При публикации по автографам в квадратных скобках даются слова, зачеркнутые в оригинале, в ломаных — восстанавливаемые по смыслу.
Тексты и комментарии к разделу «Повести и рассказы» составлены Л. И. Черемисиновой, к статье «Ответ на статью „Русского вестника“ об „Одах Горация“» — А. В. Успенской, к остальной части раздела «Критические статьи» --А. Ю. Сорочаном и М. В. Строгановым, при участии Н. П. Генераловой и В. А. Лукиной, к разделу «Афоризмы» — Н. П. Генераловой.
Редколлегия приносит благодарность за содействие в подготовке тома сотрудникам РО ИРЛИ и ОР РГБ, предоставившим возможность работать с архивными материалами, и выражает особую признательность сотрудникам ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Т. Г. Ивановой, Л. В. Герашко, Н. А. Хохловои, Е. М. Аксененко и В. А. Лукиной, а также сотрудникам Орловского государственного литературного музея И. С. Тургенева Л. А. Балыковой, С. Л. Жидковой и Л. М. Маричевой.
Белинский — Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М.; Л., 1953—1959.
БдЧ — журнал «Библиотека для чтения».
ВЕ — журнал «Вестник Европы».
ВО 1 — Вечерние огни. Собрание неизданных стихотворений А. Фета. М., 1883.
Даль — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. 2-е изд. СПб.; М., 1880—1882 (репринт 1978 г.).
ГАОО — Государственный архив Орловской области (Орел).
ЖМНП — «Журнал Министерства народного просвещения».
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
ЛН — «Литературное наследство».
Летопись — Блок Г. П. Летопись жизни А. А. Фета / Публ. Б. Я. Бухштаба // А. А. Фет. Традиции и проблемы изучения. Курск, 1985. С. 127—182.
МБ — Фет A.A. Мои воспоминания: 1848—1889. Ч. 1—2. М., 1890.
ОГЛМТ — Орловский государственный литературный музей И. С. Тургенева (Орел).
ОЗ — журнал «Отечественные записки».
ОР РГБ — Отдел рукописей РГБ.
ОР РНБ — Отдел рукописей РНБ.
ПССт1912 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. / Со вступ. статьями Н. Н. Страхова и Б. В. Никольского. СПб., 1912. (Приложение к журналу «Нива»).
ПССт1959 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. Л., 1959 (Библиотека поэта. Большая серия).
PB — журнал «Русский вестник».
РГ — Фет A.A. Ранние годы моей жизни. М., 1893.
РГБ — Российская государственная библиотека (Москва).
РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург).
РО ИРЛИ — Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
РСл — журнал «Русское слово».
ССиП — Фет А. А. Собрание сочинений и писем: В 20 т. / Гл. ред. В. А. Кошелев. Т. 1. Стихотворения и поэмы. 1839—1863. СПб., 2002; Т. 2. Переводы. 1839—1863. СПб., 2004.
Садовской — Садовской Б. Ледоход: Статьи и заметки. Пг., 1916.
Совр. — журнал «Современник».
Соч. — Фет A.A. Сочинения: В 2 т. / Подг. текста, сост. и коммент. А. Е. Тархова. М., 1982.
Толстой. Переписка — Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2 т. М., 1978.
Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 28 т. Письма: В 13 т. М.; Л., 1961—1968.
Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений Т. 1—16. М., 1939—1953.
Что случилось по см<ерти> Анны Кар<ениной> в «Русск<ом> В<естнике>». Впервые: ЛН. Т. 37—38. М., 1939. С. 231—238. Печатается по тексту незавершенной писарской копии.
Фет проявлял постоянный интерес к «Анне Карениной» — как во время работы Толстого над романом, так и в период публикации его, однако взялся за написание статьи по вполне конкретному поводу — отказу редактора PB, где печаталась «Анна Каренина», опубликовать эпилог к роману. В связи с этим решением пришлось выступить в собственном журнале самому редактору — M. H. Каткову в июльском номере PB (1877. Т. 130. С. 448—462) (см. его статью-объяснение ниже). Фет был крайне возмущен столь откровенным произволом по отношению к выдающемуся писателю, с которым он был особенно близок в это время, и взялся опровергнуть выдвинутые против толстовского произведения обвинения. Прежде всего, он доказывал тезис о цельности, «живорожденности» романа (см.: Крайнева H.H. Статья А. Фета об «Анне Карениной» и «органическая критика» // Проблемы эстетики и поэтики: Межвуз. сб. науч. тр. Вып. 160. Ярославль, 1976. С. 57—61; Бабаев Э. Г. Лев Толстой и русская журналистика его эпохи. М., 1978. С. 204—210). Следует отметить, что во время написания «Анны Карениной» отношения Фета и Толстого переживали своеобразный расцвет. Многое в образе любимого Толстым Константина Левина напоминает Фета (о Фете как прототипе Левина см.: Черемисинова Л. И. А. Фет и Л. Толстой (к истории отношений) // Проблемы изучения жизни и творчества А. А. Фета. Сб. науч. тр. / Отв. ред. Г. Е. Голле. Курск, 1992. С. 146—166; Ее же: А. Фет как один из прототипов образа Левина в романе Л. Толстого «Анна Каренина» // Скафтымовские чтения: Материалы науч. конф., посвящ. столетию со дня рожд. А. П. Скафтымова. 23—28 окт. 1990 г. Саратов, 1993. С. 52—57). Это не противоречит тому, что писал Фет Толстому 15—20 февраля 1876 г.: «…какой великолепный замысел сюжета! Герой — Левин — это Лев Ник<олаевич> человек (не поэт), тут и В. Перфиль<ев>, и рассудит<ельный> Сухотин, и все и вся, но возведенное в перл создания».
Более подробный разбор романа находится в письме от 26 марта. А 12 апреля 1877 г. Фет обратился к Толстому по поводу критических откликов на роман: «…все эти дураки ничего не поняли из ваших глубоких и тяжеловесных слов, то это только доказывает их повальную и безнадежную тупость. Там где в основу миросозерцания не положена гранитная скала необходимости, там один бедлам» (Толстой. Переписка. Т. 1. С. 470). Несогласие с критиками и стремление выразить свое мнение привели Фета к написанию статьи. Фет направил свою статью Толстому под псевдонимом Бологов (для псевдонима Фет использовал фамилию своего письмоводителя) 23 августа 1877 г., пояснив: «…Бологов писал ее более для Вас» (Там же. С. 480). Это позволяет датировать статью временем между июлем и 23 августа 1877 г.
Автор «Анны Карениной» разгадал мистификацию и высоко оценил намерение критика в письме к Фету от 2—3 сентября 1877 г. : «Статью Бологова проглотил и только сокрушался, что он не отдельное новое лицо — был бы новый друг. Послал статью Страхову» (Толстой. Переписка. Т. 1. С. 481). Развитие эти мысли получили в письме от 1—2 сентября: «Можно не узнать произведение ума, к которому равнодушен; но произведение ума любимого, выдающего себя за чужое, так же смешно и странно видеть, как если бы я приехал к вам судиться и, глядя на вас во все глаза, уверял бы, что я адвокат Петров. <…> Мне очень радостно было читать анализ своих мыслей, при котором все мои мысли, взгляды, сочувствия, затаенные стремления поняты верно и поставлены все на настоящее место» (Там же. С. 480). Ср. в письме к H. H. Страхову от 2 сентября 1877 г.: «…с первых страниц я узнал Фета. Статья, по-моему, очень хороша, за исключением переизбытка и неожиданности сравнений. Он желает ее напечатать, и мне бы хотелось, потому что сказано все, что я бы хотел сказать». Однако опубликовать статью Фету (как и утраченную статью о «Войне и мире») не удалось. Рукопись ее утрачена, видимо, вместе с редакционным архивом PB.
Ниже мы приводим заметку M. H. Каткова полностью, исключив лишь обширные выдержки из текста Толстого, которыми безымянный автор (конечно, сам редактор) иллюстрирует свое изложение:
Что случилось по смерти Анны Карениной
правитьАнна Каренина. Роман гр. Л Н. Толстого. Часть восьмая и последняя Москва 1877.
Объявляя, что эпилог «Анны Карениной» не появится на страницах «Русского вестника», мы заметили, что роман с трагической смертью героини собственно окончился. Насколько мы были правы, теперь может судить всякий, имея перед глазами конец произведения, отдельно изданный автором и названный им восьмой и последней частью романа Автор поясняет, что «последняя часть Анны Карениной выходит отдельным изданием, а не в Русском вестнике, потому что редакция этого журнала не пожелала печатать эту часть без некоторых исключений, на которые автор не согласился». Читателям, без сомнения, мало интереса знать подробности и повод возникшего несогласия между автором и редакцией, и мы не намерены вести беседу ни о тех исключениях, которые нам казались желательными, ни об исключениях и прибавлениях, тем не менее сделанных автором. Но читателям, следившим за движением романа, небезынтересно узнать, что последовало за смертью героини и во что разрешилось это так давно занимавшее их произведение.
Свеча вспыхнула и потухла. Страшный поезд прогремел, обещанное на первой странице отмщение свершилось. Анна погибла, сложив голову под колесницу Джагернаута нашего века. Какие последствия имело потрясающее самоубийство в его новомодной форме? Как отнеслись к нему в том мире живых лиц, среди которого с такой поразительной наглядностью представления умел держать нас автор в продолжение своего рассказа? Что почтенный Алексей Александрович, как принял он весть о страшном конце жены? Что пережил в душе своей предмет роковой страсти героини, Вронской? Какое впечатление произведено в Аркадии Левиных и в семействе доброй Долли? Что сталось вообще с лицами романа и какую можно предполагать пред ними перспективу? К сожалению, обо всех этих интересных вещах читатель не много узнает из последней части романа, можно сказать, не узнает почти ничего Конечно, не сказать вовсе ничего о Вронском и о впечатлении Анниной смерти было невозможно. Тень Вронского проходит пред читателем, читатель слышит также мельком, что Алексей Александрович был на похоронах жены. Но вот и все Не многим менее узнал бы читатель, если бы просто было сказано, что нравственно разбитый Вронской уезжает в Сербию, а об Алексее Александровиче и вовсе не было бы ничего сказано. До последней части романа можно было заметить, что автор с любовью художника относился к каждому из изображаемых им лиц, с удивительным тщанием останавливался на каждой черте, способной придать рельефность образу Теперь, в последней части, он совсем разлюбил свою Анну и слышать о ней не хочет Она даже не названа ни разу по имени Весь интерес автора не только к героине, но и к сюжету и к плану всего рассказа, в его главном замысле, как бы исчез Даже Вронскому автор придал сильную зубную боль, чтобы тот не только говорить, но и думать не мог много об Анне В семействе Левиных собралось немало народу, тут и Сергей Иванович, и Катавасов, и старый князь, и Долли с детьми, говорят о многом, но для всей этой компании как бы не бывало страшного эпизода, так поразившего даже читателей, знакомых с Анной только из рассказов, а не из личного знакомства, как эти господа Точно апрельская книжка «Русского вестника» не дошла еще в деревню Левиных.
Сергей Иванович Кознышев едет в деревню к брату Левину Книга ученого славянофила не имела успеха, но он теперь забыл о ней думать, поглощенный славянским вопросом, которого он был и прежде одним из деятельных возбудителей Он работал весну и часть лета, едва успевая отвечать на все обращаемые к нему письма и требования В июле собрался поехать отдохнуть у брата в деревне С ним вместе едет спорщик-естествоиспытатель Катавасов, давно сбиравшийся к Левиным <…>
Поезд тронулся На первых станциях овации продолжались, Катавасов с любопытством естествоиспытателя расспрашивал Сергея Ивановича о добровольцах и но совету его сам отправился к ним во второй класс Впечатление было далеко не в их пользу В городе, куда прибыл поезд, добровольцы были встречены опять криками и пением, дамы подносили букеты, явились сборщики и сборщицы с кружками, но «все это было гораздо слабее и меньше, чем в Москве» <…>
Здесь мы и автор окончательно прощаемся с Вронским Рассказ, правда, еще длится, но самая память о бедной Анне исчезает
Автор заинтересовался славянским вопросом, и созданные им лица правят тризну по героине романа рассуждениями на эту тему
Старый оригинал князь, отец Китти и Долли, спрашивает, обращаясь к Сергею Ивановичу «Куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют?» — «С турками», — не без основания отвечает Сергей Иванович «Да кто же объявил войну туркам, Иван Иванович Рогозов и графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?» — допрашивает князь «Никто не объявлял войны», — с той же основательностью замечает Сергей Иванович Левин, хотя после обращения и давший себе зарок не спорить, не выдержав, вступает в прения <…>
Теория Левина произвела, по-видимому, сильное впечатление на автора, так как он посвящает развитию ее еще страницу, хотя сам Левин досадовал, что втянулся в спор, и думал «Нет, мне нельзя спорить с ними, на них непроницаемая броня, а я голый» <..->
Сербский вопрос и добровольцы только раздражали Левина, но философские сомнения терзали его в такой мере, что он, счастливый семьянин, здоровый человек, был несколько раз близок к самоубийству, прятал шнурок, чтобы не повеситься, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться Счастливое обращение произошло вдруг под озарением разговора с подавальщиком Федором <…>.
Обращение подало Левину повод ко многим страницам размышлений о конечных причинах и целях, размышлений, не всегда, впрочем, ясных, а по части астрономии и не совсем точных <…>
Мечтатель забыл, что удивительные заключения о расстояниях, весе, движениях и возмущениях небесных тел астрономы вывели, именно принимая в расчет, по его выражению, «все сложные разнообразные движения Земли»
Милая Китти, вся поглощенная ребенком и домашними заботами, не давала большой цены философским страданиям мужа и, конечно, лучше самого автора знала, что добрейший Костя просто дурит. Даже в то время, когда тот прятал шнурок и не брал ружья, Китти всегда «с улыбкой думала о неверии мужа и говорила сама себе, что он смешной» Автор вводит нас в круг ее наивных, но в настоящем случае весьма здравых мыслей <…>
Добрая Китти не знает, что «неверующий Костя» уверовал Так она и не узнала этого до конца Он не решится сказать ей свою тайну даже на последней странице вскоре после общей семейной радости по случаю, что Митя начал признавать своих <…>
Так рассуждает уверовавший Костя, и этим кончается эпилог, или «восьмая и последняя» часть романа В чем состоит внезапное озарение, случившееся с Левиным, это остается неизвестным для читателей, как осталось неизвестным для жены Левина, как осталось неизвестным для самого Левина Хуже всего то, что он и впредь грозит остаться таким же несносным спорщиком, каким был в своем неверии. А дар молитвы, который он обрел в себе? Но это не новость- Костя и прежде, до разговора с подавальщиком Федром, когда приходилось туго, молился очень усердно. А между тем для читателей нет никаких обеспечений, что вера его будет сериознее, чем было его безверие. Во всяком случае, просветление Кости явилось случайно, не обусловлено ходом целого и не имеет ни внутренней, ни внешней связи с судьбою главной героини
Вот и все содержание заключительных глав, не попавших в «Русский вестник»
Не лучше ли оборвать музыку диссонансом, чем оканчивать приделанными мотивами, не имеющими связи с темой?
Роман остался без конца и при «восьмой и последней» части. Идея целого не выработалась. Для чего, всякий может спросить, так широко, так ярко, с такими подробностями выведена перед читателями судьба злополучной героини, именем которой роман назван? Судьба эта остается мастерски рассказанным случаем очень обыкновенного свойства и послужила только нитью, на которую нанизаны прекрасные характеристики и эпизоды. Но если произведение не доработалось, если естественного разрешения не явилось, то лучше, кажется, было прервать роман на смерти героини, чем закончить его толками о добровольцах, которые ничем не повинны в событиях романа. Текла плавно широкая река, но в море не впала, а потерялась в песках. Лучше было заранее сойти на берег, чем выплыть на отмель.
Стр. 308. Аз воздам. — «Мне отмщение, и Аз воздам!» (Рим., 12:19). Эпиграф к «Анне Карениной». О толстовском толковании эпиграфа к роману см.: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974. С. 160—173.
Denn weil, was ein Professor spricht… — Первая и последняя строки из заключительной строфы «Die Weltweisen» Ф. Шиллера.
Точно так<им> же обр<азом> чел<овеческий> ум… — Фраза из статьи (главы из книги) А. Н. Стадлина «Философское учение Дж. Г. Луиса (Льюиса) („Вопросы о жизни и духе, Problems of Life and Mind“)», опубликованной в том же номере PB: «Точно таким же образом человеческий ум естественно действует по определенным нормам и законам, имманентно присущим ему, хотя одно только философское исследование в состоянии выделить эти нормы и законы из смутного синтеза сознания и выразить их в дискурсивной форме» (1877. Т. 130. С. 77). В ней полностью приведена строфа из стихотворения Ф. Шиллера «Die Weltweisen», цитату из которой Фет взял вторым эпиграфом. Льюис Джордж Генри (1817—1878) — популярный в XIX в. философ-позитивист и ученый-физиолог, писатель. Состоял в гражданском браке с английской писательницей Джорж Элиот (наст, имя и фам. Мэри Анн Эванс, 1819—1880). Ему, кроме упоминаемой, принадлежат работы «История философии», «Физиология обыденной жизни». Непосредственным продолжением «Вопросов о жизни и духе» является «Изучение психологии».
«Роман остался без конца… Идея целого не выработ<алась>; лучше было заранее сойти на берег, чем выплывать на отмель». — Заключительные фразы статьи M. H. Каткова «Что случилось по смерти Анны Карениной» (PB. 1877. Т. 130. С. 462). Катков в этом фрагменте заимствует образы из романа Пушкина «Евгений Онегин» и из трактовки его в знаменитом критическом цикле В. Г. Белинского. Ср. у Пушкина:
Поздравим
Друг друга с берегом. Ура!
Давно б (не правда ли?) пора! (8, XLVIII)
Пора: перо покоя просит;
Я девять песен написал;
На берег радостный выносит
Мою ладью девятый вал.
(Отрывки из Путешествия Онегина)
Эти формулы Пушкина использовал в своих статьях Белинский, придав им концептуальное значение в истолковании как художественных особенностей романа, так и проблемы его заглавного героя: «Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки, существования без цели…» (Белинский. Т. 7. С. 469).
У Каткова «роман остался без конца», потому что «идея целого не выработалась». Фет, используя тот же образ, говорит о художественной завершенности романа как целого при внешней бесцельности жизни его героев.
M-r Jourdain говорит прозой, не подозревая этого. — Герой комедии Ж.-Б. Мольера «Мещанин во дворянстве» (1670), которому принадлежит реплика: «Честное слово, я и не подозревал, что вот уже более сорока лет говорю прозой» (действие I, явление 6; пер. Н. Любимова).
Г<осподи>н Востоков мож<ет> делать ошибки в русск<ом> языке… — Александр Христофорович Востоков (Остенек) (1781—1864) — филолог, академик Петербургской АН. Исследователь древнеславянской письменности, грамматики славянских языков. Его неславянское происхождение стало причиной нападок на Востокова некоторых его коллег.
Стр. 309. …к Диогену или к ощипанному им петуху. — Имеется в виду Диоген из Синопа (414—323 до п. о.) — философ-киник, ученик Антисфена. Среди многочисленных анекдотов о выходках Диогена есть и остроумная реплика в споре с Сократом. В ответ на предложенное определение человека как «двуногого без перьев» Диоген якобы продемонстрировал ощипанного петуха.
…на всякого мудреца бывает простота. — Перифраз поговорки «на всякого мудреца довольно простоты», актуализированной тем, что она была избрана в качестве заглавия пьесы А. Н. Островского (1868).
…советом Платона: венчать растлевающих поэтов и мудрецов и выгнать вон из государства. — Известное положение, высказанное Платоном в диалоге «Государство». В номере БдЧ, где напечатана статья А. В. Дружинина, упомянутая Фетом в связи с поэзией Тютчева, помещена заметка «Община Платона (в обработке Бартелеми)», в которой пересказывается данная мысль: «Если бы в нашем городе появился один из этих поэтов, которые владеют искусством разнообразить речь и представлять без разбора разнообразных лиц, мы умастили бы его главу ароматами и удалили бы из города» (БдЧ. 1858. Т. 151. Отд. VII. С. 3).
…последовать совету Скалозуба — «Чтоб зло пресечь, собрать все книги да и сжечь». — Неточно воспроизведенная реплика Фамусова из «Горя от ума» (действие III, явление 23).
…искусство действует образами, а не сентенциями. — Общее положение русской эстетики 1840—1860-х гг., восходящее к Гегелю. Ср., например, у Белинского: «Искусство есть непосредственное созерцание истины, или мышление в образе» (Белинский. Т. 4. С. 585); «Поэзия есть истина в форме созерцания <…> поэзия есть та же философия, то же мышление <…> в форме непосредственного явления идеи в образе. Поэт мыслит образами; он не доказывает истины, а показывает ее <…> поэтический образ не ость что-нибудь внешнее для поэта, или второстепенное, не есть средство, но есть цель: в противном случае он не был бы образом, а был бы символом. Поэту представляются образ, а не идея, которой он из-за образа не видит <…> без ведома и без воли его возникают в фантазии его образы, и, очарованный их прелестию, он стремится из области идеалов и возможности перенести их в действительность, т. е. видимое одному ему сделать видимым для всех» (Там же. Т. 3. С. 431—432).
Стр. 310. …сто Гольбейнов, Рембрандтов, Мурильо и Ван-Дейков… Гольбейн-мл. Ганс (1497 или 1498—1543) — немецкий живописец и график, представитель Возрождения. Рембрандт Харменс ван Рейн (1606—1669) — голландский живописец. Ван-Дейк Антонис — фламандский живописец, см. о нем примеч. к статье «О стихотворениях Ф. Тютчева». Мурильо Бартоломе Эстебан (1618—1682) — испанский живописец.
«И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще неясно различал». — Из романа «Евгений Онегин» (8, L).
…под разными широтами и в разные эпохи изображал метель метелью, а людей людьми. — Первое из упомянутых здесь произведений — повесть «Метель» (1856), второе, очевидно, повесть «Казаки» (1863) («под разными широтами»), третье, скорое всего, роман «Война и мир» (1865—1869) («в разные эпохи»). Любопытно сравнение «Метели» с поэзией Фета, предпринятое А. В. Дружининым в статье «Метель. — Два гусара. Повести графа Л. Н. Толстого» (1856): «Г. Фет, как талант высокопоэтический, с большой удачей разработал не одну тему в роде „Метели“ <…> С прозой, вроде „Метели“, ее автор должен обращаться как со стихотворением, и причина тому весьма понятна» {Дружинин А. В. Литературная критика. С. 109).
…а не тенденциозными куклами. — Возможно, отголосок мнения Тургенева о «Войне и мире», высказанного им в письме к И. П. Борисову от 15 (27) числа 1870 г. и ставшего известного Фету: «…историческая прибавка, от которой собственно читатели в восторге, — кукольная комедия и шарлатанство. Толстой поражает читателя носком сапога Александра, смехом Сперанского, заставляя думать, что он все об этом знает, коли даже до этих мелочей дошел, — а он и знает только, что эти мелочи. Фокус, и больше ничего, — но публика на него попалась» (Тургенев. Письма. Т. 8. М.; Л., 1963. С. 200).
…при общем движении современной мысли и он был увлечен задачей: что делать? куда идти? — Очевидный намек на роман Н. Г. Чернышевского «Что делать?» (1863), о котором Фет написал статью (см. наст. том); сходный вопрос повторен и Федором Михайловичем Решетниковым (1841—1871) в романе «Где лучше?» (1869).
Стр. 311. …рассказать, как такая то героиня сбросила с себя все исторические и нравственные семейные узы и затем показать под конец, как за это ее боженька камнем убьет. — Это изложение «общих мест» эмансипационной литературы очень напоминает сюжет драмы А. Н. Островского «Гроза» (1859), которую Фет, в отличие от большинства своих современников, резко не принимал. Ср., например, письмо Тургенева к Фету от 28 ноября 1860 г.: «Мне переслали ваше письмо из деревни. — Фет! помилосердуйте! Где было ваше чутье, ваше понимание поэзии, когда вы не признали в Грозе (Островский читал ее вчера у меня) удивительнейшее, великолепнейшее произведение русского, могучего, вполне овладевшего собою таланта? Где вы нашли тут мелодраму, французские замашки, неестественность? Я решительно ничего не понимаю, и в первый раз гляжу на вас (в этого рода вопросе) с недоумением. Аллах! какое затмение нашло на вас?». В. П. Боткин писал 20 марта 1860 г. Фету: «Что касается до „Грозы“ Островского, то я „au bout de mon latin“. Это лучшее произведение его, и никогда он еще не достигал до такой силы поэтического впечатления. Катерина останется типом. И какая обстановка! — эта фантастическая барыня, эта полуразвалившаяся и заброшенная церковь, эта идиллия, озаренная зловещим предчувствием неминуемого и страшного горя; — все это превосходно, широко, сильно и мягко» (MB. Ч. 1. С. 323). Мнение Фета разделял, однако, Толстой, который в письме к Фету от 23 февраля 1860 г. писал: «„Гроза“ Островского есть по-моему плачевное сочинение, а будет иметь успех» (Там же. С. 318). Все эти письма Фет приводит в своих мемуарах, намеренно при этом не формулируя собственного мнения.
…нравственной несостоятельности окружавшей ее среды. — Полемика о теории пагубного воздействия окружающей среды на человека и его собственной ответственности за поступки неоднократно рассматривалась. См.: Кулешов В. И. Натуральная школа в русской литературе. М., 1965.
Перуджино (Ваннуччи) Пьетро — см. примеч. к стр. 106 наст. тома.
…нравственная неразвитость не представляла опоры в борьбе, бедность заела и т. д. — Ср. высказывания Разумихина в романе Ф. М. Достоевского «Преступление и наказание» (1863): «Я тебе книжки ихние покажу: все у них потому, что „среда заела“, — и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается! У них не человечество, развившись историческим, живым путем до конца, само собою обратится наконец в нормальное общество, а, напротив, социальная система, выйдя из какой-нибудь математической головы, тотчас же и устроит все человечество и в один миг сделает его праведным и безгрешным, раньше всякого живого процесса, без всякого исторического и живого пути!» Порфирий Петрович возражает ему: «Нет, брат, ты врешь: „среда“ многое в преступлении значит; ото я тебе подтвержу». И далее происходит такой обмен репликами:
« — И сам знаю, что много, да ты вот что скажи: сорокалетний бесчестит десятилетнюю девочку, — среда, что ль, его на это понудила?
— А что ж, оно в строгом смысле, пожалуй, что и среда, — с удивительною важностью заметил Иорфирий, — преступление над девочкой очень и очень даже молено „средой“ объяснить» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т Т. 6. Л., 1973. С. 196—197).
…перебросить чепец через мельницу. — Буквальный перевод фр. выражения «Jeter son bonnet par-dessus les moulins» (пренебречь общественным мнением).
Стр. 312. Исчислять все то, что делают люди в романе, значило бы приводить целиком роман. — Ср. с весьма близким позднейшим высказыванием самого Толстого в письме к H. H. Страхову: «Если бы я хотел сказать словами все то, что имел в виду выразить романом, то я должен был бы написать роман тот самый, который я написал, сначала…» (Толстой Л. Н. Полн. собр. соч.: В 90 т. Т. 62. С. 269).
…начиная с москвича в гарольдовом плаще.-- «Москвич в Гарольдовом плаще» — так характеризует в романе Пушкина «Евгений Онегин» Татьяна Ларина главного героя (7, XXIV).
…проходя через Печорина, Рудина и Обломова. — Фет частично воспроизводит ту «родословную» «лишних людей» в русской литературе, которую построил II. А. Добролюбов в своей статье «Что такое обломовщина?» (1859): «…все герои замечательнейших русских романов и повестей страдают оттого, что не видят цели в жизни и не находят себе приличной деятельности. Вследствие того они чувствуют скуку и отвращение от всякого дела <…>. Раскройте, например, „Онегина“, „Героя нашего времени“, „Кто виноват“, „Рудина“, или „Лишнего человека“, или „Гамлета Щигровского уезда“» (Добролюбов H.A. Собр. соч.: В 9 т. Т. 4. М.; Л., 1962. С. 321).
…отрицателем и революционером, как Базаров. — Герой романа Тургенева «Отцы и дети» (1861), нигилист, в качестве революционера истолкованный в статьях Д. И. Писарева «Базаров» (1862) и «Реалисты» (1864).
…вследствие разрушения прежних экономических отношений… — Речь идет об отмене крепостного права в 1861 г.
Стр. 313. Panis, picis, crinis, finis… — Перечень латинских слов для запоминания родительных надежей существительных.
Шопенгауэр беззастенчиво обзывает чернью, der pЖbel, всех не знакомых с древними. — Согласно теории Шопенгауэра, «освобождение» от мира может быть достигнуто через бескорыстное эстетическое созерцание и сострадание. Здесь Фет упоминает фрагмент 263 из «Новых афоризмов» (1810—1860): «Подобно аристократии общественной, и в аристократии природной приходится десять тысяч плебеев на одного дворянина и миллионы на одного князя. И здесь большинство есть сброд, plebs, mob, rabble, la canaille» (Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Минск, 1999. С. 1393. Пер. Р. Кресина).
Стр. 314. Будучи, очевидно, носителем положительного идеала, Левин…-- О соотношении образа Левина и самого Толстого см.: Эйхенбаум Б. М. Лев Толстой. Семидесятые годы. С. 177—180.
…на сенокосе, за тюрей или на постоялом дворе… — Перечисляются сцены из романа (ч. 3, гл. V, ч. 6, гл. XVI, ч. 8, гл. XI).
…он в то же время не перестает изучать философов не сквозь цветные очки профессорских лекций, а собственным трудом, по источникам. — В этом описании Левина учтено его противопоставление, сделанное в романе самим Толстым, со сводным братом Левина Кознышевым: «Слушая разговор брата с профессором, он (Левин. — А. С.) замечал, что они связывали научные вопросы с задушевными, несколько раз почти подходили к этим вопросам, но каждый раз, как только они подходили близко к самому главному, как ему казалось, они тотчас же поспешно отдалялись и опять углублялись в область тонких подразделений, оговорок, цитат, намеков, ссылок на авторитеты, и он с трудом понимал, о чем речь» («Анна Каренина», ч. 1, гл. VII). Зд. Толстой явно имеет в виду высказывание Шопенгауэра, на которое ссылался и Фет (см. примеч. к стр. 292).
…на которые указывает г. Стадлин. — См. выше.
На случайности просветления добрейшего, просто дурящего (зри стр. 461) Кости. — Здесь и далее Фет имеет в виду разбор философских метаний Левина, произведенный в статье PB (см. выше).
Стр. 315. Гоголь, как известно, в плане к «Мертвым душам», не ограничиваясь отрицательной стороной, обещал воплотить и положительную. — Это обещание содержится в последней главе первого тома «Мертвых душ»: «…в сей же самой повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения» (Гоголь Н. В. Собр. соч.: В 9 т. Т. 5. М., 1994. С. 202—203).