Череп (Гнедич)/ДО

 См. также одноимённые страницы.

Черепъ : Изъ записокъ галлюцината
авторъ Петръ Петровичъ Гнѣдичъ

Дата созданія: Май 1886 года. Источникъ: Гнѣдичъ П. П. Семнадцать разсказовъ. — СПб.: Типографія Н. А. Лебедева, 1888. — С. 3.

Pulvis et umbra sumus…^[1][2]Horatius

I

Итакъ, я — человѣкъ ненормальный. Они рѣшили, что я ненормаленъ. Мой мозгъ боленъ. Да, я знаю, въ немъ есть что-то, какая-то точка, маленькая, чуть замѣтная, черненькая точка. Обыкновенно она бываетъ крохотная, — какъ уколъ булавки. Но за то бываютъ времена, когда она начинаетъ раздуваться. Какъ мыльный пузырь, она растетъ, растетъ, крутится, — пото́мъ займетъ всю голову, весь мозгъ, вытѣснитъ все изъ головы, — и тогда, — ахъ, какъ тяжело тогда бываетъ! Ничего больше нѣтъ — ни мысли, ни звука, а одна пустота, мрачная, зловѣщая…

Они говорятъ, я ненормаленъ. Они — это доктора. Они меня увѣрили въ этомъ — и я повѣрилъ. Но въ чемъ-же моя ненормальность? Одностороннее умопомѣшательство? На чемъ? Я ни на чемъ не сосредоточенъ, я все сознаю. Я не бѣснуюсь, я всегда спокоенъ и тихъ. Я ничѣмъ не занимаюсь, — да, это правда, — но что-же дѣлать, я не могу заниматься именно потому, что не могу сосредоточиваться. Ужасно не это, — ужасно сомнѣніе. А знаете, въ чемъ я сомнѣваюсь? Въ томъ, именно въ томъ самомъ, здоровъ-ли я. Это ужасно. Мнѣ иногда ясно кажется: «ну, конечно, сумасшедшій, безспорно…» Но порою другой голосъ говоритъ: «Да нѣтъ-же, нѣтъ-же, ты здоровъ, они безумцы!»

А было время, вотъ еще недавно, совсѣмъ недавно, когда я этому повѣрилъ. Я повѣрилъ, что мой мозгъ испорченъ, у меня были на это данныя. Теперь ихъ нѣтъ, но они были. А были они вотъ почему.

Мнѣ непріятно вспоминать, но я все-таки припомню, припомню всѣ мелочи и детали. Пусть я переживу это все снова, какъ оно ни ужасно. Можетъ быть легче тогда рѣшить этотъ вопросъ. Я разскажу.

У меня на письменномъ столѣ лежалъ черепъ. Обыкновенный человѣческій черепъ, такой гладкій, лоснящійся, бѣлый. Лежалъ онъ всегда подъ лампою, поэтому на него свѣтъ сверху падалъ. Костяной пузырь, шишковатый такой, весь въ буграхъ. Глазныя впадины совсѣмъ круглыя, какъ у совы; зубы совсѣмъ скверные, кривые. И онъ не улыбался. Вѣдь черепа всегда скалятся и смѣются, а этотъ — нѣтъ. Бугорки такіе были у него надъ бровями, шли къ верху и къ серединѣ, и отъ этого такое страданіе было разлито по всей физіономіи… И у черепа есть физіономія, ужасная, отчаянная физіономія. Какая карикатура, злая карикатура, насмѣшка надъ человѣкомъ! И я любилъ смотрѣть на эту пародію. Я щелкалъ ногтемъ ему по лбу и говорилъ:

— Что, братъ, попался…

Мнѣ казалось, что онъ задумывался отъ моихъ словъ. Конечно, это была фантазія, — ни о чемъ онъ не могъ думать, потому что былъ пустой и издавалъ отъ моего щелчка такой сухой и короткій звукъ, совсѣмъ мертвый, глухой. Одинъ разъ отъ сильнаго щелчка нижняя челюсть сдвинулась на сторону. Я помню, какое получилось выраженіе, — въ родѣ оскала зубовъ у бульдога, когда онъ собирается впиться. Мнѣ въ этотъ мигъ показалось, что онъ глядитъ на меня. Въ глубинѣ глазныхъ отверстій зіяли узкіе, черные прорѣзы, и смотрѣли, смотрѣли прямо мнѣ въ лицо. Была секунда, когда я ощутилъ мысль: а вдругъ онъ сорвется со стола и вцѣпится мнѣ зубами въ шею? Я даже вскочилъ со стула. Какъ глупо это, что за пошлость, за ребячество! Но послѣ этого я пересталъ его щелкать. Это было тоже ребячество. Надъ чѣмъ я потѣшался? Надъ чѣмъ-то невѣдомымъ, надъ какою-то таинственною загадкою. Загадку я пото́мъ разрѣшу, да и всѣ мы разрѣшимъ ее со смертью. Но зачѣмъ-же, зачѣмъ-же раньше времени, теперь?..

II

Я смотрѣлъ часами на этотъ костякъ. И такою злобою отзывалась иногда его гримаса. Ему не нравилось, что я смотрѣлъ на него. Впрочемъ, нѣтъ, это вздоръ… Ему не могло это не нравиться. Я все силился представить себѣ: какъ это онъ былъ обросши кожею, какая тогда у него была физіономія? Вѣдь не правда-ли, это вопросъ интересный? Вотъ только эти впадины глазныя, смущаютъ почему-то онѣ меня. Вы знаете, вѣдь это отверстіе ведетъ не прямо въ пустоту черепа, нѣтъ: глазная впадина — это такой костяной мѣшокъ, и на днѣ его отверстія, а черезъ отверстія выходятъ изъ мозга въ глазъ зрительные нервы. Я смотрю на этотъ мѣшокъ, на эту впадину, и какъ они бѣсятъ меня! Бѣсятъ потому, что и у меня, въ моей головѣ, есть такая-же впадина, только прощупать я ее не могу, потому что все это покамѣстъ заросло какимъ-то жиромъ, мускулами, и кровь покамѣстъ еще течетъ тамъ: пото́мъ течь не будетъ. А вѣдь вотъ тутъ, въ этихъ самыхъ глазныхъ дырахъ, были глаза́, — и глаза́, и вѣки, и рѣсницы, и глядѣли они, и моргали. Конечно, это было, иначе какъ-же бы лежалъ этотъ черепъ вотъ здѣсь, на столѣ у меня! А какого цвѣта у него глаза́ были, это неизвѣстно, и никто можетъ быть этого не знаетъ, а если кто и зналъ, тотъ забылъ. А зубы остались… Кривые какіе…

Прежде за ними языкъ былъ, и говорилъ вѣдь, говорилъ навѣрно… Какъ глупо это, что за больная мысль? Конечно, если есть черепъ, то былъ и языкъ… Но что онъ говорилъ, что?.. Нѣтъ, этого нѣтъ, этого не сохранилось, оно исчезло… И когда эта мякоть, этотъ мозгъ еще сидѣлъ въ костяхъ, тогда онъ помнилъ все: какая-то извилинка, и чортъ ее знаетъ какая, помнила это, въ ней все было записано и нарисовано… И вдругъ эта самая извилинка, этотъ завитокъ мозга, началъ разлагаться, и пошелъ самый невозможный, возмутительный, смердящій запахъ. Клѣточки разсыпались, а съ ними разсыпалась и мысль. Гдѣ она? Всѣ воспоминанія, все, что наслоилось годами, это уничтожилось, улетѣло куда-то въ пространство. Вонъ брамины говорятъ, что ни одна мысль не пропадаетъ, все существуетъ, и все можно вызвать, если захотѣть… Нѣтъ, не надо объ этомъ думать, не надо!..

Я написалъ гамлетовскую фразу. Онъ все повторяетъ: «Не надо думать!», а самъ все думаетъ. Да, вѣдь, я отлично знаю, — даромъ, что мой мозгъ ненормаленъ, и все, что я пишу, это тоже ненормально, потому что это плодъ какого-то болѣзненнаго напряженія, — я вѣдь отлично знаю, что всѣ мои мысли существовали раньше, и другіе люди, какіе, я ихъ не знаю, можетъ прадѣды и прапрадѣды мои, думали тоже, и также на черепъ смотрѣли, и мучались и терзались невѣдомою тайною, и такъ-же, какъ я, ночью, при свѣтѣ лампы, въ полной тишинѣ, сознавали, что все тлѣнъ, все прахъ, и нѣтъ въ мірѣ ничего, кромѣ одной общей, связующей, невѣдомой идеи, какой — мы не знаемъ. Эта идея — лампада, свѣтъ жизни, и кто-же, кто зажегъ эту лампаду?

Ахъ, тяжело! Тяжела земная скорлупа. А сбросить ее — нельзя сбросить, это малодушіе, все рвешься впередъ, рвешься къ чему-то, и не знаешь къ чему.

Магдалину съ черепомъ рисуютъ. Это и тривіально, и тонко, художественно тонко. Безпредѣльный развратъ — евангеліе, обнаженная грудь и черепъ… Какое неотразимое впечатлѣніе на эту Марію произвелъ черепъ, послѣ всего, что она видѣла. Интересно, интересно, что въ душѣ было у нея. Никто не знаетъ, никто и не зналъ; если знали, то забыли. Только художникъ чувствуетъ… Чувствуетъ-ли? а можетъ ему сказали!..

III

А вотъ черепъ, — онъ все-таки интересенъ. И главное: мучаетъ мысль, чѣмъ онъ былъ, и гдѣ тѣло. Въ самомъ дѣлѣ: гдѣ же тѣло? Онъ отдѣленъ отъ туловища, онъ одинъ, онъ составляетъ мою, мою неотъемлемую собственность. Я заплатилъ за него фельдшеру въ клиникѣ три рубля, и я — владѣтель. Три рубля! Какъ дешева, какъ безконечно дешева человѣческая голова у насъ, теперь, въ девятнадцатомъ вѣкѣ. А фельдшеръ ее варилъ, эту голову, варилъ въ поташѣ, чтобы запаха не было. Что-же, и меня также будутъ варить, или нѣтъ?

Мысль не безъинтересная, — правда? Ну, а если вдругъ меня положатъ въ котелъ, и начнутъ варить? Гмъ… подло! Нѣтъ, не можетъ быть, я человѣкъ состоятельный. Это только плебеевъ, только разночинцевъ черепа попадаются въ такую передрягу. Наши черепа если не въ склепахъ, то гдѣ-нибудь въ очень почтенныхъ гробахъ будутъ тлѣть, не иначе. Въ самомъ дѣлѣ, наша основа, нашъ скелетъ, такихъ милыхъ и воспитанныхъ людей, какъ мы, — ужели онъ можетъ попасть въ чьи-нибудь гнусныя лапы? О, нѣтъ! — онъ сдѣлается достояніемъ червя, и только. Я вотъ теперь думаю и что-то такое, чортъ его знаетъ что, работаетъ во мнѣ, а пото́мъ это будетъ гниль и мысли никакой не будетъ, а вмѣсто ея будетъ червь склизкій и гнусный, который начнетъ копошиться въ головѣ и поползетъ по сгнившимъ извилинамъ мозга. Онъ будетъ исполнять какое-то назначеніе, какіе-то законы природы. Этого червя нѣтъ, онъ еще не народился, и не скоро еще народится. Можетъ быть, лѣтъ черезъ сорокъ, но я сознаю, что онъ будетъ существовать, и это сознаніе ужасно, ужасно! И ничего не будетъ: ни этого стола, на которомъ я пишу, ни пера этого, ни свѣта… все это исчезнетъ куда-то… Нѣтъ, право не надо думать.

Теперь на очереди еще вопросъ: ну, а жизнь, то-есть то самое нѣчто, что искрою теплилось въ этомъ черепѣ, — гдѣ она? разлетѣлась она по пространству, или частица ея еще осталась въ костяхъ? Кости варили. Но развѣ жизнь можно выварить или выпарить? элементъ ея какой-нибудь все же остался вотъ хоть здѣсь, возлѣ ушной дыры; — тутъ такой ноздреватый, губчатый отростокъ. И сидитъ она, часть этой прежней потухшей души, въ этомъ отросткѣ…

Ну, а если, если душа только спитъ въ этомъ костякѣ, если возможно ее пробудить, снова вызвать къ жизни? Если… о, что мнѣ въ голову пришло! Если я набрелъ на одну идею…

Можно заставить неодушевленные предметы двигаться силою воли. Я знаю это, и всѣ знаютъ. Ну, а когда я сосредоточу всю силу на черепѣ, что если тогда…

IV

И вотъ, я пятую ночь подъ-рядъ, запершись, тщательно завѣсивъ замочную скважину, чтобы кто не увидѣлъ, сижу и магнетизирую черепъ. Порою мнѣ кажется, что глупо это, безконечно глупо, но порою я сознаю, что можно кое-чего достигнуть, и сознаю это я вотъ почему.

Иногда я ощущаю, и очень ясно, что между мною и черепомъ есть нѣкоторая связь — неуловимая, тонкая. Я чувствую, какъ часть моей силы переходитъ въ него, и отъ того я чувствую утомленіе. Я знаю, я навѣрно знаю, что и онъ это чувствуетъ, но не можетъ и не смѣетъ показать! Ему страшна мысль, — какъ опять выйти изъ этого затишья, изъ этой спокойной, безмятежной, вѣчной спячки. Онъ, какъ жаба, притворяется мертвымъ, боясь чего-то, — а чего? — жаба и сама не знаетъ: она чувствуетъ грозящую опасность. И этотъ костякъ, — онъ тоже превосходно ощущаетъ, что ему грозитъ нѣчто, и нѣчто ужасное: возвратъ къ жизни.

И я возвращу его, — я въ этомъ увѣренъ. Вся моя сила; весь мой нервный механизмъ, весь на него устремился. Я, живой, здоровый человѣкъ, — я все свое передаю этой мертвечинѣ, — и я заставлю ее жить.

Но какъ это трудно, какъ трудно… Пять дней прошло — и никакихъ результатовъ. Временами, ночью, когда я засыпаю, мнѣ кажется — кто-то говоритъ. Пока шаркну спичкою, зажгу свѣчу, — все успокоится, хотя какой-то проходящій, замирающій звукъ еще чувствуется въ воздухѣ. Я знаю, если бы можно было все освѣтить сразу, и особенно этотъ черепъ, — а онъ всего въ трехъ аршинахъ отъ меня на столѣ, — я бы увидѣлъ кой-что такое, о чемъ я теперь только догадываюсь.

Я купилъ потайной фонарь. Онъ всю ночь горитъ у меня на столикѣ у изголовья, онъ совсѣмъ закрытъ, — но чуть мнѣ что покажется, — я надавливаю пружинку, и рефлекторъ сразу озаряетъ черепъ. Но онъ тихъ и спокоенъ… Отчего же эти звуки?.. Отъ того, что мой мозгъ ненормаленъ?

Сны такіе все странные, смутные. Да еще бы имъ не быть странными: постоянное мозговое напряженіе. Я отлично чувствую, что нѣкоторые завитки въ моемъ мозгу ослабли и не работаютъ какъ прежде. Они просто не хотятъ работать. Я чувствую, какъ они сжимаются. О, это совершенно особенное, возмутительное чувство. Понимаете: внутри головы, — это ужасно. это такъ невозможно-ужасно!..

А задачу свою я выполню…

Что это?.. Я взялъ сейчасъ въ руки его, и мнѣ показалось, что онъ прилипаетъ къ рукамъ: точно налетомъ какимъ онъ покрылся, точно потъ выступилъ на немъ. И онъ весь покраснѣлъ: онъ сталъ такимъ розовымъ. Ужели это? . Ага, вотъ когда надо работать: я, значитъ, на прямой дорогѣ.

V

Да, да, — я на прямой дорогѣ! Онъ видоизмѣняется, онъ обростаетъ чѣмъ-то, чѣмъ-то такимъ жирнымъ. По угламъ скопляются какіе-то жировые пузырьки. Онъ все краснѣетъ, а на вискахъ является какая-то синева.

Когда я протягиваю къ нему руки, я чувствую, что между нами сейчасъ же образуется токъ. Изъ меня точно онъ вытягиваетъ силу, и именно изъ моей головы. Оставлять его уже нельзя днемъ на столѣ: могутъ замѣтить. Надо прятать. И я прячу въ шкапъ, далеко-далеко запрятываю въ уголъ, и только когда дверь на замкѣ, и замочная скважина завѣшана полотенцемъ, тогда только я его вынимаю…

Глазныя впадины теперь уже не костяные мѣшки. Нѣтъ, они наполняются чѣмъ-то безформеннымъ, какою-то массою, чѣмъ-то сѣроватымъ, студенистымъ…

Значитъ я уловилъ и поймалъ нѣчто новое, небывалое, великое. О, да это несомнѣнно было и прежде извѣстно. Я убѣжденъ, что въ Индіи эти брамины, сидя въ своихъ пестрыхъ пагодахъ, совершали такія таинства, что нашъ мозгъ засохъ-бы при одномъ разсказѣ о нихъ. А въ Египтѣ, эти александрійскіе маги, великіе астрономы, державшіе ключи величайшихъ знаній, — они развѣ не знали этого? Я только смутно воскрешаю давно забытую науку, — я одинъ, безъ знаній, вооруженный силою воли, иду на встрѣчу необъяснимому, и результатъ будетъ…

Я просиживаю и дни, и ночи надъ этимъ круглымъ краснымъ и тепловатымъ, да, тепловатымъ шаромъ. Теперь онъ уже не тотъ холодный костякъ, нѣтъ: я не ощущаю ни теплоты, ни холода, когда прикасаюсь къ нему: температура его повысилась.

Домашніе смотрятъ подозрительно, добиваются узнать, что такое я дѣлаю, чѣмъ занимаюсь: интересно имъ это. Да, если-бы они знали правду…

Онъ еще весь красный, но надъ глазами стали показываться рѣдкіе черные волосы бровей. На вискахъ тоже закрутились три-четыре сѣдоватыхъ волоска. Зубы точно плёнкою какою затянулись сверху и снизу. Плёнка эта не совсѣмъ сходится, и тамъ, гдѣ долженъ быть ротъ, тамъ разрѣзъ образовала.

И все это совсѣмъ не гадко, не отвратительно, это только ужасно по впечатлѣнію, а никакъ не по сущности. Мнѣ даже порою кажется, что ничего этого не существуетъ, что это только отраженіе чего-то, что находится гдѣ-то, что это обманъ и зрѣнія, и ощущенія…

VI

Но зачѣмъ же эта кожа, наростающая слоями, вся въ морщинахъ? Зачѣмъ эти старческія губы такъ плотно сжаты, съ такою болѣзненною, удручающею впечатлѣніе складкою? Глаза́ закрыты; черепъ голый, только на затылкѣ и на вискахъ сѣдыя вьющіяся пряди. Лицо не красное, нѣтъ, оно лимонно-пепельнаго цвѣта. Кожа мягкая, совсѣмъ мягкая, какъ сырое тѣсто. Щеки обвислыя, обрюзгшія. Отчего же это старикъ? Вѣдь это молодой былъ черепъ?.. Вѣдь зубы у него молодые?..

Глаза́ закрыты. Когда я употребляю всю силу воли на то, чтобы они открылись, въ вѣкахъ чувствуется дрожаніе. Рѣсницы слабо вздрагиваютъ, иногда щеку сводитъ судорога, но глаза́ остаются закрытыми. Я пробовалъ приподнять ихъ… А, я понялъ отчего они не открываются: еще нѣтъ глазъ, одинъ бѣлокъ. Когда я надавливалъ вѣку, изъ нея показалась капля: чистая, прозрачная слеза. Она скатилась по носу, на секунду остановилась возлѣ губъ и соскользнула на листъ бумаги. Когда она засохла, образовалось желтенькое пятнышко, какъ всегда отъ слезъ…

И опять то-же представленіе. Когда темно, и я лежу въ постели, а черепъ на столѣ, мнѣ все кажется, что онъ смотритъ. Но какъ же онъ можетъ смотрѣть, когда глазъ нѣтъ?

Онъ мой! Онъ мое созданіе! Я перелилъ въ него часть себя: вѣдь вотъ какой я сталъ блѣдный, сѣрый, какъ состарился. Мнѣ даже кажется, когда я смотрю на себя въ зеркало, что становлюсь на него похожимъ; глаза́ безжизненные, подъ ними круги, губы безкровныя, тонкія, сухія…

Иногда мнѣ кажется, что я сплю, что проснусь и увижу, что черепъ голый, и нѣтъ ничего, а все по старому. Но нѣтъ, я живу, живу къ ужасу своему! Все вокругъ меня реально. И домашніе мои, и обѣды, и завтраки, и гости. Вотъ я одинъ теперь въ комнатѣ, часы на столѣ тикаютъ, сквозь окно слышно, какъ во дворѣ выколачиваютъ ковры. Въ сосѣдней комнатѣ полотеры натираютъ полъ. А у меня, какъ разъ на столѣ, въ аршинѣ отъ лица, лежитъ этотъ черепъ, — нѣтъ не черепъ, а голова…

Да, — за послѣднее время началась уже новая фаза ея развитія, и фаза ужасная…

VII

Я началъ замѣчать, что губы шевелятся, ротъ слегка открывается, словно дышетъ. А по ночамъ опять начались звуки, только уже не такіе, какъ прежде, а какіе-то глухіе, точно подавленный стонъ. Протяжно такъ, ноюще…

Этого я не могъ выдерживать. Я выдержалъ ночь, другую, — но всему есть предѣлъ. Вѣдь я еще живой человѣкъ, мои нервы двигаются, ходятъ, я не могу этого вынести. Я заперъ его въ шкапъ.

Но и тамъ, и оттуда долетаютъ эти ужасные стоны. Правда, чуть слышные, какъ слабый отзвукъ чего-то, но я-то ихъ слышу, слышу всѣмъ своимъ существомъ, всѣмъ организмомъ.

Я готовъ былъ бѣжать, я сходилъ съ ума. Онъ стонетъ и днемъ, съ закрытыми глазами, съ искривленнымъ лицомъ. Я закутываю его въ одѣяло, прячу въ дальніе углы, забрасываю вещами, заставляю хламомъ. Нѣтъ, — все стонетъ, стонетъ… Кровь стынетъ въ жилахъ, въ головѣ все спуталось…

Я боюсь, что его услышатъ, что всѣ узнаютъ. Что я скажу, да и что это такое вообще. откуда это?..

Нѣтъ, это невыносимо. Надо уничтожить. Я создалъ, я и разрушу. Я собираю всю силу воли, я хочу, чтобы вся эта матерія уничтожилась, но сила воли исчезла во мнѣ, я не могу ее сосредоточить на одномъ предметѣ, она какъ-то расплывается, разбѣгается по сторонамъ.

Я лежалъ ночью, мучимый и бредомъ, и адскимъ видѣніемъ, и этимъ стономъ. Онъ стоналъ въ эту ночь безпрерывно. Надо было покончить.

Я вскочилъ, вынулъ его изъ шкапа, бросилъ на столъ и засвѣтилъ фонарь.

У меня надъ кроватью на коврѣ, среди оружія виситъ сабля, еще дѣдовская, въ узорныхъ ножнахъ, восточная. Я выхватилъ ее. Я рѣшилъ разбить его, разнести въ куски. Я зажмурился и ударилъ, что было силъ.

Сабля врѣзалась въ столъ: ударъ соскользнулъ, черепъ, подпрыгнувъ, упалъ грузно на полъ и остановился.

Я схватилъ его, не помня себя, швырнулъ на столъ, придержалъ лѣвою рукою, чтобы онъ опять не спрыгнулъ, и замахнулся. Глаза́ его въ этотъ мигъ открылись.

Это были сѣрые глаза́, старческіе, рѣшительно ничего не выражавшіе, кромѣ какого-то смутнаго отдаленнаго страха. Но мнѣ уже было все равно — и я сталъ съ остервенѣніемъ наносить удары…

Какую-то рѣзкую физическую боль почувствовалъ я, или мнѣ это показалось. Фонарь опрокинулся и погасъ. Было темно. Не знаю, что я рубилъ, и зачѣмъ. Помню, что въ потьмахъ добрался до постели и повалился на нее безъ чувствъ.

VIII

Я очнулся отъ острой боли. Было свѣтло. Я взглянулъ и ужаснулся. Вся кровать моя была въ крови. На лѣвой рукѣ были двѣ глубокихъ раны, она вспухла, вздулась. Подъ столомъ валялась сабля и куски разбитаго черепа.

Да, это былъ черепъ. Простой желтый костяной пузырь, и нигдѣ ни слѣда мяса или жира. Я подобралъ правою рукою обломки, спряталъ; спряталъ и саблю. Боль была мучительна, невозможна.

Далѣе мысли мои путаются, и бредъ, и боль, и запахъ хлороформа. Доктора въ черныхъ сюртукахъ и передникахъ. Консиліумы, таинственное покачиванье головою, и непреложное рѣшеніе: нужна ампутація.

Нервная горячка, и ужасная операція — отнятіе руки, и весь этотъ ужасъ физическихъ и нравственныхъ страданій — все это я перенесъ. Перенесъ и всталъ съ кровати бодрымъ, полнымъ новыхъ силъ.

Я слышалъ, что шептали доктора моимъ домашнимъ, Во время такихъ болѣзней слухъ изощряется поразительно. Я слышалъ все, что говорилось за три комнаты отъ меня. Увѣряли, что я освобожусь отъ своей меланхоліи, что моя ненормальность быть можетъ пройдетъ подъ вліяніемъ минувшихъ страданій.

Когда я всталъ, я первымъ долгомъ пошелъ къ шкапу, гдѣ лежали осколки разбитаго черепа. Они лежали такъ, какъ я положилъ ихъ нѣсколько недѣль назадъ, завернутые въ газетную бумагу. И на нихъ, и на бумагѣ была кровь. Но видно было, что это я дотрогивался до нихъ своими окровавленными пальцами. Кости были совсѣмъ сухія, гладкія — никакого признака того, что чудилось мнѣ столько времени…

И я согласился съ докторами, что у меня начиналось сумасшествіе и получило благополучный исходъ. Это меня измѣнило къ лучшему: я повѣрилъ, что моя черненькая точка пропала. Пустота замѣнилась какимъ-то полнымъ біеніемъ жизненнаго пульса, а моя исторія съ черепомъ — это безуміе.

Какое было бы великое счастье, если бы эта увѣренность осталась. Но не могла она остаться, — правда должна была восторжествовать, и она восторжествовала. Я не былъ безумцемъ, и все это была не галлюцинація.

IX

Разсмотрѣвъ зарубины на столѣ, я вспомнилъ о саблѣ. Я ее ни разу не видѣлъ съ того самаго утра. Я вынулъ ее изъ ножёнъ; она была вся въ темныхъ пятнахъ. Это была кровь. Кровь эта, конечно, моя, потому что я два раза разрубилъ свою руку.

Я внимательно сталъ ее осматривать. И тутъ я увидѣлъ, что кромѣ крови есть и еще кое-что, и кое-что ужасное. По всей длинѣ ея были приставши какіе-то кусочки, давно подсохшіе, но ихъ много было. Въ одномъ мѣстѣ даже сохранился прилипшій кусокъ кости, съ какою-то желтоватою массою на исподней сторонѣ.

У меня въ виски забило. Опять эта точка стала рости, рости, раздуваться, и заняла все. Что же это, опять галлюцинація. опять старое?

Но я рѣшилъ себя провѣрить. Я уже не довѣрялъ себѣ. Я взялъ кусокъ этой кости въ коробочку, обернулъ его ватою и поѣхалъ къ знакомому доктору.

Мнѣ необходимо было микроскопическое изслѣдованіе. Оно должно было рѣшить все, рѣшить мою участь, мое душевное спокойствіе, настроеніе моего внутренняго міра. Оно было произведено, это изслѣдованіе, и результатъ его былъ ужасенъ Вотъ что сказалъ докторъ:

— Откуда это у тебя? Это кость и кусочекъ головнаго мозга.

Довольно! Этого было довольно! Ничего ужаснѣе нельзя было сказать. Такъ вотъ оно, мое сумасшествіе, такъ вотъ отъ чего меня лѣчатъ! Они считали меня ненормальнымъ. Если я разскажу кому, что было со мною, — надо мною станутъ смѣяться, мнѣ не повѣрять.

Ну, и пусть я буду галлюцинатъ и безумецъ. Но за то я знаю, чего никто не знаетъ. Это мое достояніе. А если не я, а всѣ другіе безумцы, что тогда? Если я только шагнулъ дальше другихъ, шагнулъ въ тотъ міръ, который прочимъ недоступенъ?.

А впрочемъ, нѣтъ, говорить объ этомъ не надо, и пусть меня считаютъ галлюцинатомъ.

Примѣчанія

1. лат.
2. Необходим источник цитаты