Человек за ширмой (Аверченко)/ДО

Человѣкъ за ширмой
авторъ Аркадий Тимофеевич Аверченко

Изъ сборника «О маленькихъ — для большихъ. Разсказы о дѣтяхъ». Опубл.: 1916. Источникъ: Аркадій Аверченко. О маленькихъ — для большихъ. Разсказы о дѣтяхъ. — Изданіе журнала НОВЫЙ САТИРИКОНЪ, Петроградъ, Невскій 88, 1916. — az.lib.ru

I

— Небось, теперь-то на меня никто не обращаетъ вниманія, а когда я къ вечеру буду мертвымъ — тогда, небось, заплачутъ. Можетъ быть, если бы они знали, что я задумалъ, такъ задержали бы меня, извинились…Но лучше нѣтъ! Пусть смерть… Надоѣли эти вѣчные попреки, притѣсненія изъ-за какого-нибудь лишняго яблока, или изъ-за разбитой чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба Божьяго Михаила. Недолго я и прожилъ на бѣломъ свѣтѣ — всего восемь годочковъ!

Планъ у Мишки былъ такой: залѣзть за ширмы около печки въ комнатѣ тети Аси и тамъ умереть. Это рѣшеніе твердо созрѣло въ головѣ Мишки.

Жизнь его была не красна. Вчера его оставили безъ желе за разбитую чашку, а сегодня мать такъ толкнула его за разлитые духи въ золотомъ флаконѣ, что онъ отлетѣлъ шаговъ на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но — такъ пріятно страдать: онъ уже нарочно, движимый не внѣшней силой, а внутренними побужденіями, самъ-по-себѣ полетѣлъ къ шкафу, упалъ на спину, и, полежавъ немного, стукнулся головой о низъ шкафа.

Подумалъ:

— Пусть убиваютъ!

Эта мысль вызвала жалость къ самому себѣ, жалость вызвала судорогу въ горлѣ, а судорога вылилась въ рѣзкій хриплый плачъ, полный предсмертной тоски и страданія.

— Пожалуйста, не притворяйся, — сердито сказала мать. — Убирайся отсюда!

Она схватила его за руку и, несмотря на то, что онъ въ послѣдней конвульсивной борьбѣ цѣплялся руками и ногами за кресло, столъ и дверной косякъ — вынесла его въ другую комнату.

Униженный и оскорбленный, онъ долго лежалъ на диванѣ, придумывая самыя страшныя кары своимъ суровымъ родителямъ…

Вотъ горитъ ихъ домъ. Мать мечется по улицѣ, размахиваетъ руками и кричитъ: «духи, духи! Спасите мои заграничные духи въ золотомъ флаконъ». Мишка знаетъ, какъ спасти эту драгоцѣнность, но онъ не дѣлаетъ этого. Наоборотъ, скрещиваетъ руки и, не двигаясь съ мѣста, разражается грубымъ, оскорбительнымъ смѣхомъ: «Духи тебѣ? А когда я нечаянно разлилъ полъ-флакона, ты сейчасъ же толкаться?..» Или, можетъ быть, такъ, что онъ находитъ на улицѣ деньги… сто рублей. Всѣ начинаютъ льстить, подмазываться къ нему, выпрашивать деньги, а онъ только скрещиваетъ руки и разражается изрѣдка оскорбительнымъ смѣхомъ… Хорошо, если бы у него былъ какой-нибудь ручной звѣрь, леопардъ или пантера… Когда кто-нибудь ударитъ или толкнетъ Мишку, пантера бросается на обидчика и терзаетъ его. А Мишка будетъ смотрѣть на это, скрестивъ руки, холодный, какъ скала… А что, если бы на немъ ночью выросли какія-нибудь такія иголки, какъ у ежа?.. Когда его не трогаютъ, чтобъ онѣ были незамѣтны, а какъ только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и — трахъ! Обидчикъ такъ и напорется на нихъ. Узнала бы нынче маменька, какъ драться. И за что? За что? Онъ всегда былъ хорошимъ сыномъ: остерегался бѣгать по дѣтской въ одномъ башмакѣ, потому что этотъ поступокъ, по повѣрью, распространенному въ дѣтской, грозилъ смертью матери… Никогда не смотрѣлъ на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья — чтобы она не была косая… Мало-ли, что онъ дѣлалъ для поддержанія благополучія въ ихъ домѣ. И вотъ теперь…

Интересно, что скажутъ всѣ, когда найдутъ въ тетиной комнатѣ за ширмой маленькій трупъ… Подымется визгъ, оханье и плачъ. Прибѣжитъ мать: «Пустите меня къ нему! Это я виновата!» — Да, ужъ поздно! — подумаетъ его трупъ — и совсѣмъ, навсегда умретъ…

Мишка всталъ и пошелъ въ темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое разорваться отъ тоски и унынія…

Зашелъ за ширмы и присѣлъ, но, сейчасъ же рѣшивъ, что эта поза для покойника не подходяща, улегся на коврѣ. Были сумерки; отъ низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекіе крики съ улицы:

— Алексѣй Иванычъ!.. Что-жъ вы, подлецъ вы этакій, обѣ пары уволокли… Алексѣй Ива-а-анычъ! Отдайте, мерзавецъ паршивый, хучь одну пару!

— Кричатъ… — подумалъ Мишка. — Если бы они знали, что тутъ человѣкъ помираетъ, такъ не покричали бы.

Тутъ же у него явилась смутная, безформенная мысль, мимолетный вопросъ:

— Отчего, въ сущности, онъ умираетъ? Просто такъ — никто не умираетъ… Умираютъ отъ болѣзней.

Онъ нажалъ себѣ кулакомъ животъ. Тамъ что-то зловѣще заурчало.

— Вотъ оно, — подумалъ Мишка, — чахотка. Ну, и пусть! И пусть. Все равно ужъ.

Въ какой позѣ его должны найти? Что-нибудь поэффектнѣе, поживописнѣе… Ему вспомнилась картинка изъ «Нивы», изображавшая убитаго запорожца въ степи. Запорожецъ лежитъ навзничь, широко раскинувъ богатырскія руки и разбросавъ ноги. Голова немного склонена на бокъ и глаза закрыты.

Поза была найдена.

Мишка легъ на спину, разбросалъ руки, ноги, и сталъ понемногу умирать…

II

Но ему помѣшали.

Послышались шаги, чьи-то голоса и разговоръ тети Аси съ знакомымъ офицеромъ Кондратъ-Григорьичемъ.

— Только на одну минутку, — говорила тетя Ася, входя. — А потомъ я васъ сейчасъ же выгоню.

— Настасья Петровна! Десять минутъ… Мы такъ съ вами рѣдко видимся, и то все на людяхъ… Я съ ума схожу.

Мишка, лежа за ширмами, похолодѣлъ. Офицеръ сходить съ ума!.. Это должно быть ужасно. Когда сходятъ съ ума, начинаютъ прыгать по комнатѣ, рвать книги, валяться по полу и кусать всѣхъ за ноги! Что если сумасшедшій найдетъ Мишку за ширмами?..

— Вы говорите вздоръ, Кондратъ Григорьичъ, — совершенно спокойно, къ Мишкиному удивленію, сказала тетя. — Не понимаю, почему вамъ сходить съ ума?

— Ахъ, Настасья Петровна… Вы жестокая, злая женщина.

— Ого! — подумалъ Мишка. — Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовалъ — она-бъ тебѣ показала.

— Почему же я злая? Вотъ ужъ этого я не нахожу.

— Не находите? А мучить, терзать человѣка — это вы находите?

— Какъ она тамъ его терзаетъ?

Мишка не понималъ этихъ словъ, потому что въ комнатѣ все было спокойно: онъ не слышалъ ни возни, ни шума, ни стоновъ — этихъ необходимыхъ спутниковъ терзанія.

Онъ потихоньку заглянулъ въ нижнее отверстіе ширмъ — ничего подобнаго. Никого не терзали… Тетя преспокойно сидѣла на кушеткѣ, а офицеръ стоялъ около нея, опустивъ голову, и крутилъ рукой какую-то баночку на туалетномъ столикѣ.

— Вотъ уронишь еще баночку — она тебѣ задастъ, — злорадно подумалъ Мишка, вспомнивъ сегодняшній случай съ флакономъ.

— Я васъ терзаю? Чѣмъ же я васъ терзаю, Кондратъ Григорьичъ.

— Чѣмъ? И вы не догадываетесь?

Тетя взяла зеркальце, висѣвшее у нея на длинной цѣпочкѣ, и стала ловко крутить, такъ что и цѣпочка, и зеркальце слились въ одинъ сверкающій кругъ.

— Вотъ-то здорово! — подумалъ Мишка. — Надо бы потомъ попробовать.

О своей смерти онъ сталъ понемногу забывать; другіе планы зароились въ его головѣ… Можно взять коробочку отъ кнопокъ, привязать ее къ веревочкѣ и тоже такъ вертѣть — еще почище теткинаго верченія будетъ.

III

Къ его удивленію, офицеръ совершенно не обращалъ вниманія на ловкій пріемъ съ бѣшено мелькавшимъ зеркальцемъ. Офицеръ сложилъ руки на груди и звенящимъ шопотомъ произнесъ:

— И вы не догадываетесь?!

— Нѣтъ, — сказала тетя, кладя зеркальце на колѣни.

— Такъ знайте же, что я люблю васъ больше всего на свѣтѣ.

— Вотъ оно… Уже началъ съ ума сходить, — подумалъ со страхомъ Мишка. — На колѣни сталъ. Съ чего, спрашивается?

— Я день и ночь о васъ думаю… Вашъ образъ все время стоитъ передо мной. Скажите же… А вы… А ты? Любишь меня?

— Вотъ еще, — поморщился за ширмой Мишка, — на ты говоритъ. Что она ему, горничная, что-ли?

— Ну, скажи мнѣ! Я буду тебя на рукахъ носить, я не позволю на тебя пылинкѣ сѣсть…

— Что-о такое?! — изумленно подумалъ Мишка. — Что онъ такое собирается дѣлать?

— Ну, скажи — любишь? Одно слово… Да?

— Да, — прошептала тетя, закрывая лицо руками.

— Одного меня? — навязчиво сказалъ офицеръ, беря ея руки… — Одного меня? Больше никого?

Мишка, распростертый въ темномъ уголку за ширмами, не вѣрилъ своимъ ушамъ.

— Только его? Вотъ тебѣ разъ!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же… Пусть-ка она теперь подойдетъ къ нему съ поцѣлуями — онъ ее отбрѣетъ.

— А теперь уходите, — сказала тетя, вставая. — Мы и такъ тутъ засидѣлись. Неловко.

— Настя! — сказалъ офицеръ, прикладывая руку къ груди. — Сокровище мое! Я за тебя жизнью готовъ пожертвовать.

Этотъ ходъ Мишкѣ понравился. Онъ чрезвычайно любилъ все героическое, пахнущее кровью, а слова офицера нарисовали въ Мишкиномъ мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую картину: у офицера связаны сзади руки, онъ стоитъ на площади, на колѣняхъ, и палачъ, одѣтый въ красное, ходитъ съ топоромъ. «Настя! — говоритъ мужественный офицеръ. — Сейчасъ я буду жертвовать за тебя жизнью»… Тетя плачетъ: «Ну, жертвуй, что-жъ дѣлать». Трахъ! И голова падаетъ съ плечъ, а палачъ по Мишкиному шаблону въ такихъ случаяхъ, скрещиваетъ руки на груди и хохочетъ оскорбительнымъ смѣхомъ.

Мишка былъ честнымъ, прямолинейнымъ мальчикомъ, и иначе дальнѣйшей судьбы офицера не представлялъ.

— Ахъ, — сказала тетя, — мнѣ такъ стыдно… Неужели, я когда нибудь буду вашей женой…

— О, — сказалъ офицеръ. — Это такое счастье! Подумай — мы женаты, у насъ дѣти..

— Гм… — подумалъ Мишка, — дѣти… Странно, что у тети до сихъ поръ дѣтей не было.

Его удивило, что онъ до сихъ поръ не замѣчалъ этого… У мамы есть дѣти, у полковницы на верхней площадкѣ есть дѣти, а одна тетя безъ дѣтей.

— Навѣрно, — подумалъ Мишка, — безъ мужа ихъ не бываетъ. Нельзя. Некому кормить.

— Иди, иди, милый.

— Иду. О, радость моя! Одинъ только поцѣлуй..

— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что…

— Только одинъ! И я уйду.

— Нѣтъ, нѣтъ! Ради Бога…

— Чего тамъ ломаться, — подумалъ Мишка. — Поцѣловала бы ужъ. Будто трудно… Сестренку Труську цѣлый день вѣдь лижетъ.

— Одинъ поцѣлуй! Умоляю. Я за него полжизни отдамъ!

Мишка видѣлъ: офицеръ протянулъ руки и схватилъ тетю за затылокъ, а она запрокинула голову и оба стали чмокаться.

Мишкѣ сдѣлалось немного неловко… Чортъ знаетъ, что такое. Цѣлуются, будто маленькіе. Развѣ напугать ихъ для смѣху: высунуть голову и прорычать густымъ голосомъ, какъ дворникъ:

— Вы чего тутъ дѣлаете?!

Но тетя уже оторвалась отъ офицера и убѣжала.

IV

Оставшись въ одиночествѣ, обреченный на смерть Мишка, всталъ и прислушался къ шуму изъ сосѣднихъ комнатъ.

— Ложки звякаютъ, чай пьютъ… Небось, меня не позовутъ. Хоть съ голоду подыхай…

— Миша! — раздался голосъ матери. — Мишура! Гдѣ ты? Иди пить чай.

Мишка вышелъ въ корридоръ, принялъ обиженный видъ, и бокомъ, озираясь, какъ волченокъ, подошелъ къ матери.

— Сейчасъ будетъ извиняться, — подумалъ онъ.

— Гдѣ ты былъ, Мишука? Садись чай пить. Тебѣ съ молокомъ?

— Эхъ, подумалъ добросердечный Миша. — Ну, и Богъ съ ней! Если она забыла, такъ и я забуду. Все-жъ таки, она меня кормитъ, обуваетъ.

Онъ задумался о чемъ то и вдругъ неожиданно громко сказалъ:

— Мама, поцѣлуй-ка меня!

— Ахъ, ты, поцѣлуйка. Ну, иди сюда.

Мишка поцѣловался и, идя на свое мѣсто, въ недоумѣніи вздернулъ плечами:

— Что тутъ особеннаго? Не понимаю… Полжизни… Прямо — умора!