Смотри! — как сумрак восприемлет
Обыкновенный свой престол
В тенистом нашем кругозоре[1],
И кажется, что торжествует
Умершего Шерифа смерть.
Увы, — Омар, — и ты скончал
Урочно странствие свое! —
Хоть ты, свое считая рвенье
Священным, препинался много; 10 Но добрый путь тебе, — Омар!
Оставь пещися храбрым россам,
Пещися мудрому Царю
О соплеменниках твоих,
О коих столько ты болел!
Победам россов вслед течет
Мир вечный, — долу здесь и там.
Ты спишь и не проснешься завтра;
Твоя ночь гроба — вечна ночь;
А здесь — ночь мира начинает 20 Свинцовым скиптром помавать.
Ея ужасну мановенью
Покорствуют различны тени:
Одне нисходят с верху скал
И длинной мантией своей
Далече покрывают долы;
Другие, цвет имея грубый,
Идут не скоро созади.
Мне мнится, — с ними восстают
Из праха грозны тени скифов. 30 Там тени странствуют шерифов;
Там ходят призраки Фоантов
Или ужасных Митридатов,
Или растрепанных Медей,
Или Фалестры копьеносной? —
Здесь тень является Мамая,
Что, зверским оком озираясь,
Терзает с стоном грудь власату,
Где раны те еще горят,
Которые впечатлены 40 Десницей страшною Донского[2],
Тогда как с грубою гордыней
Сей зверь, из Перекопа мчась,
Хотел в Куликовских долинах
Несчастных россов подавить;
А тамо вьются над гробами
Угрюмы тени Мубареков, Мурат-Гиреев и Салметов.
Ужасны тени сих мужей! —
Их смуглы, кажется мне, чела
Покрыты преисподним мраком...
Их черны взоры не находят
Своих потомков на хребтах.
Как воют там они в скалах? —
Какие страшные стези
В равнинах горных пролагают? —
Касаясь бисерной росы
Сухими перстами своими,
Следы ужасны оставляют
В страх утреннему пастуху.
60 Но что? — какой свирепый ветр
Еще от моря восстает[3]? —
Он с юга дует и шумит,
Подобно быстрой, жаркой буре! —
Как стонут южные брега?
Как здесь качается сей лавр
С опущенными вниз листами? —
Как там ручьи трепещут в падях
От сей внезапныя тревоги? —
Я ощущаю зной — он жжет 70 Тогда, как должно охладиться;
Я слышу тяжкий дух — он душит,
Тогда как должно освежиться;
Но серный пар сей давит чувство.
Ах! — знать, еще в пучине скрыты
Подземны вещества горючи!
Они, парами из-под бездны
В сумрачную исшедши твердь,
Разносятся по долам бурей.
К тебе, — природа благотворна, 80 Хвалу возносит житель здесь,
Что знойный вихрь преходит скоро,
Что сей воздушный демон мести,
Едва гортань разинет знойну,
Сжимает и смыкает паки.
Зри! — тамо в отдаленном юге,
В краю сумрачна горизонта
Еще в полкругах некий гром
Чертит сребристые бразды;
Но рев уже не слышен прежний. 90 Зарница не гремит над нивой.
Здесь все спокойно, — все молчит.
Се! — пролегает путь к брегам! —
Я темный путь туда приемлю
И зрю вдали кустарник малый
Иль пастуха, идуща с моря,
Высоким длинным великаном
Или густым столпом тумана.
Но златоперых щур соборы,
Любители зари последней, 100 Парят вблизи приморских гор
И, зыбля крылошки зелены
Над темной спинкою своей,
Прохладный сумрак рассекают,
А желты шейки протягая,
Еще поют пискливым гласом
Свободу от дневнаго зноя.
Какая тишина в водах? —
Они, как зеркало, стоят.
Когда с Кафинских берегов 110 Взираешь на равнину моря,
Тогда печальны стены града
Рисуются в стекле пучины
Во образе развалин зыбких
И слезную в слезах Фетиды
Картину в сумрак представляют.
Как тамо рыбы выпрядают
И, сделав в воздухе полкруг,
Тотчас опять стремятся в бездну?
Лишь за собою оставляют 120 Кругов морщины по водам.
Там рыбы ханские, пеструшки,
При свете звезд или луны
Выставливают в быстром ходе
Из зыби черно-пеги бедра,
Или султански рыбы тучны[4],
Которых вес в роскошном Риме
Равнялся с весом серебра,
Пурпуровой блистают кожей
Сквозь чешую свою прозрачну.
130 Но как Овен нетерпеливый,
Расторгнув топотом своим
Покровы снежные зимы,
Откроет кроткий месяц роз
И выведет из зимних хлевов
Стада блеющи в царство Флоры,
Иль как печальный Скорпион
Ниспустит над пучиной гладкой
С небес туманные завесы
И длинную осенню ночь
В трояком мраке углубит, 140 Тогда пронырливый рыбак,
Приметив в воздухе покой
И в море чаемую тихость,
Пускается с подсветом в бездну.
Горящий пламень, проницая
Далеко в тиху глубину,
Огнисту башню протягает,
По жидким вьющуюсь зыбям.
Тогда, — под скромным как веслом, 150 Сверкая, резвый пурпур скачет,
Обманутые чада моря,
Стремясь на роковой сей огнь,
Бывают жертвою плачевной.
Рыбак неумолимый, ждав
Сего с дрожаньем потаенным,
Уже давно раскинул сеть,
С колеблемой лодьи восклоншись,
Во вред сим вод простым народам.
Тогда кефаль среброчешуйна 160 И остроносый жирный скомбер,
В последний раз пером плеснув
Средь матерней своей стихии,
В жестокой попадают плен.
Уже в грядущую весну
Не будут с братьями чинить
Периодический свой ход
К Дунайским устьям быстротечным
Или через пролив Стамбула
В Архипелажскую пучину, 170 А после паки возвращаться
При днях осенних в зыбь Эвксин.
У тихих сих блестящих вод,
Где свод небес изображен,
Как в ясном некоем зерцале,
Служащим эхом для цветов,
И где все яворы прибрежны,
Наклонши в зыбь власы зелены,
Являются во глубине
Бегущими рядами быстро, — 180 Я всюду зрю безмолвный мрак
И всюду кротки тени нощи.
Лишь в злаке шелковиц густых
Среди приморских вертоградов
Не дремлют токмо листо-липки[5]
И тонким гласом сон наводят.
Они, из усыренных долов
Взбираясь в мрачный час по древу
И к тылу листвий прилипая,
Всю темну ночь поют до утра. 190 Меж тем как под густой гробиной,
Качаясь, белоперый сыч
На ветви томно восклицает
И в целу нощь окрестны долы
Тоскливой песнью оглашает,
А в злачной густоте аржанца[6]
Бродящий рябоватый крастель
С зарею тусклой раздает
Клик громкий по холмам пустыни, —
Горящи светляки в садах[7] 200 Свой тусклый факел возжигают.
Как слабо отгоняют тьму
Сии толь дробные огни,
Сии трубчатые светочи,
Которыми песок морский
И тучный злак везде усеян
То посреде сырых ложбин,
То средь брегов, покрытых влагой? —
С какою радостью виющись
Ночные бабочки над полем 210 По свойственному им влеченью
Стремятся к слабым сим светочам! —
Смертельна радость!— ах! — сколь часто
На самом полету бывают
Лишь жертвою нетопырей,
Что, выпорхнувши из среды Кафинских дремлющих столпов
Или осиротевшей веси,
Их жадным поглощают ртом?
Но все сии ночные виды 220 Еще не сильны обаять
Моих полувздремавших чувств
С такою силою живою,
Как доброгласье соловья.
Как нежно тамо Филомела
Под тению раин высоких
Ночную восклицает песнь? —
Чу! — как немтующий сей гул,
Колена песни повторяя,
Волшебной трели подражает! — 230 Вот! — то воздушное зерцало,
Что, преломя лучи звенящи,
Хотя неверно, но приятно
Утесам смежным их собщает!
Пой! — пой! любезная певица,
Наставница моей камены! —
Пой в славу нощи, — в честь любви!
Сия приятна нощь одета
Не в зимню ризу грубой волны
Или стигийской черной ткани, 240 Но в мантию пушисту, легку,
Которая не заграждает,
Не подавляет, — но разносит
Твой громкий голос по долинам.
Тебе прекрасная звезда,
Тебе Венера прекатна, —
Дщерь нощи, — дщерь пучины внемлет.
Ах! как пленяюсь я лучем
Ея мигающих очей, —
Когда из-за холмов камнистых 250 Она дрожащий сыплет свет
И сладостны часы любви
Низводит в осененный мир? —
Пой! — пой, любезная певица,
Во славу нощи, в честь любви!
Все дремлет, — токмо две печали —
Печаль состраждущих сердец,
Печаль завистливых сердец, —
Покровом бледным осененны,
Одни теперь бессонны стонут. 260 Ах! — обе факел возжигают,
И обе слезы испускают;
Но перва ангельски льет слезы,
Другая Стиксовы крутит
Иль крокодиловы слез токи.
В слезах печали благородной
Играют божески лучи
И милосердья райски слезы
О жребии несчастном ближних;
В слезах последней огнь крутится, 270 Огнь смертна факела ея,
Что зыбля завсегда она,
Скрежещет ржавыми зубами,
Дрожащи движет сини губы,
Глотает внутрь мяса змиины;
Терзается, что счастлив ближний,
Сокрыты вымышляет ковы,
Чтоб возмутить огнем тлетворным
Блаженные соседа дни,
То приписуя те пороки, 280 Каких совсем он не имеет,
То устрояя ложну славу
В оклеветание его;
А слава, — кто того не знает? —
Широкие имеет уши,
Подобно так, как сильный страх
Великие глаза имеет.
Ах! — зависть льет на пуховике
Ночные слезы и о том,
Почто судьбина не сравнила 290 Ее с отважным Геркулесом
Иль с сыном славного Филиппа,
Или с Адонисом, иль с Крезом! —
Ах, — гнусная Алекта в плоти![8]—
Доколе прогорит твой факел?
О небо! — ниспусти все ветры
И погаси сей страшный факел! —
Пускай не дремлет лишь премудрость
И ищет благодатны меры,
Чтоб зависти пути пресечь, 300 Обезоружить мышцы ей
И радости бальзам влиять
Заутра в удрученно сердце! —
Премудрость скромна, — благородна;
Ея благотворенья тихи
Подобны облачной росе,
Что падают с небес в молчаньи.
Как назову такое сердце? —
Источник слезоструйный благ,
Отколе капли сожаленья, 310 Отрада, благость и веселье
Во грудь злосчастному текут.
Меж тем премудрость созерцает Явленье в тверди с восхищеньем,
Что суеверие считает
Злым знамением для вселенной,
И заключает некий рок
Для сел, градов и сильных царств.
Сии блудящие огни,
Сии горящие змии 320 Спадают с небеси отвесно
Или летят горизонтально
В чудесных видах перемен.
Сия комета быстротечна
Бежит, — стремится в бездну солнца;
Но возвращаяся назад
Из страшного пространства неба
Спускается в сей дольний мир
И увеличенным хвостом
Дрожащу землю осеняет. 330 Сармат! — чрез тридцать лет, — внемли! —
Чрез тридцать лет она скатится[9]
Из дальних небеси пустынь.
Предтеча ей — торжествен ужас;
Сопутник — океан огнистый;
А след — цель поприща чудесна.
Она и древле посещала
В час грозный Цесаря последний
И мрак спускала над крестом...
Она, — она зардеет вновь. 340 Тогда помыслят, что падет
На первый Чатырдагский верх;
Но верх сей перед ней пылинка.
Она страшна, — кого ж страшит? —
Порок, — слепое суеверье
И зависть, крадущу средь ночи
Сон сладкий у самой себя.
Но важна мудрость, дщерь Зевеса,
Что чувствует в сей важный час?
Она превыше всех сумнений 350 Сего пришельца поздравляет
И видит токмо в сем предмете
Обычный оборот звезды,
Которая, как и другие,
Вратится в длани Провиденья.
Восток, полудень, поздный вечер
Не есть ли солнца путь урочный?
Почто ж сей путь не страшен нам? —
Почто ж его палящий зной
Ключей студеных не страшнее 360 Для дышущих под вечным зноем,
Под пламенем лучей отвесных?
Но, о камена! — кончи песнь!—
Ты общи зришь теперь красы,
Какие вся вселенна зрит,
А Херсонисский лучший день
От нас теперь закрылся в мраке.
Престань, престань петь летний день!
Уже завеса ниц упала.
Тобою, кротко размышленье, 370 Хощу теперь я заключить? —
Твоею перевязью легкой
Хощу венчать я томну песнь.
Я целый день принес на жертву
Приморской арфе в Херсонисе.
Я пробежал, — хотя небрежно, —
Под Херсонисским небом поле
Явлений, не воспетых россом. 380 Пусть строгий суд и нежный вкус
Простит мои поползновенья! —
Должна ль отвага оставаться
В притворе храма Аполлона! —
И должен ли порыв души
Слабеть и медлить при труде,
Что кроет музы нову силу?
Моя сопутница, камена,
Поутру в орошенных долах,
А в полдень на горах прохладных 390 Дорически вдыхала песни.
Теперь последнюю вдыхает.
Пусть песнь, — как размышленья дщерь,
Еще в последний раз проникнет
Небесный свод сквозь тьму висящу
При всходе сребреной луны! — 400 Природа днем пленяла много,
Как белокура нека нимфа;
Теперь еще пленяет больше,
Как черновласая девица. Природа, как моя Сашена,
Котора в ясный день являет
Одно блистание лица,
А в тихие минуты ночи
Тайнейши прелести свои.
Се! — там, в восточной стороне,
Темно-янтарный холм обширный
Растет из-за стеклянной бездны! —
Как тамо протяжен ко мне
Свет зыблется по бездне длинный? — 410 Какое серебро струится
В упадшем, — мнится мне, — в пучину,
Волнистом, светлом сем столпе?
Я зрю в торжественном безмолвьи
Сначала полукруг великий;
Велик он; — тонкий сей туман
Обвод кровавый расширяет;
Кровав он; — стелющийся пар
В нем бледный цвет переменяет.
Ce! — целое луны чело! — 420 От сребреных ея лучей
Бледнеют мшистые холмы,
Бледнеют белы стены башней,
Бледнеют куполы мечетей.
Ах! — пусть она дню подражает? —
Но день, — сей день не возвратится! —
Где делось розовое утро? —
Где слава полдней? — пролетела.
Чу! — бьет час нощи! — вот бой крови,
Сатурновой бой быстрой крови! — 430 Вот мера настоящей жизни! —
Что наша жизнь? — мелькнувший день!
О сколь тиха заря дней юных! —
В сем утреннем сумраке зрим
Предметы токмо в половину.
Но внутренняя раздражимость[10]
Уже приемлет царство в сердце.
Она канал есть легкий жизни;
Она теченьем правит соков;
А как? — все то тогда сокрыто. 440 Что чувствуем, того не знаем;
Поем, — как утренние птицы,
Не зная радости причины,
Играем, — как младые агнцы,
На шелкову идущи пажить,
Не зная, встретится ли волк? —
Слезимся, — как роса воздушна,
Что лишь напыщится, — исчезнет.
Ни пылка страсть, ни тихий разум
Листков своих не развивают 450 И кроют их еще в пукете.
Увы! — где ж дни сии блаженны? —
Как сон минули, — а невинность-
Повязка с скромных глаз спадает,
И в чувствиях рассвет белеет.
Бурливый вихрь страстей слегка
Шипеть в то время начинает. Любовь раскладывает огнь,
Чтоб остру стрелу раскалить
И в жилах кровь воскипятить. 460 Та тиха искра, что в очах
Во время юных дней сияла
И чистый огнь лишь возвещала,
Теперь уж пламенем пылает.
Горящий взор перелетает
С предмета на другой предмет. 470 Не милы сверстники младые,
С кем игры прежде разделяли.
И самая вернейша дружба
Свои права тогда теряет.
Не милы те поля открыты,
Где прежде игры ожидали.
Уединенных рощей тень
Убежищем любимым стала;
И кто свидетель страсти нашей,
Которая тогда снедает? —
Свидетель токмо лес и тени.
Ни музы, ни Минерва мудра
Не отвлекут от мест печали
В бессмертные свои объятья. 480 Лишь знанья занимали мозг,
А сердца — не коснулись музы;
Любовь, — любовь владеет им;
Тогда пылающее сердце
При чтении лишь нежной песни
В честь некиим бровям прелестным
Подобится плавильной пещи;
Во груди зной; — так что же медлить?
"Где ты, прекрасная? — где ты?
В каких пределах обитаешь? 490 Какое нас делит пространство?
Хотя не знаю я тебя!
Но симпатия потаенна
Уже давно знакомит нас;
Уже давно соединились
Пылающие наши души.
Приди ко мне, — сужденна нимфа!
Приди! — узнай, как сердце тает?"
Так в страсти мы тогда взываем;
Глаза для сердца клада ищут; 500 Глаза встречаются, — и с кем?
С той самою заветной нимфой,
Что стоила толиких вздохов;
Потом усмешки, — речи, — клятвы;
Когда препоны нет к союзу,
Все укрепляет нежну страсть;
Кто ж прочего потом не знает?
Тогда сбираем мы фиалки,
Гвоздики пестры, розы алы,
Чтоб русы увенчать власы 510 Возлюбленной своей Эрринны
Или украсить с нежным вкусом
Цветами полну грудь ея;
Тут мним, что розы и фиалки
Гораздо менее цветущи,
Чем нежное лице ея,
И запах их не столь душист,
Как тихое ея дыханье.
Ах! коль приятны дни любви! —
Но если бурны ураганы 520 Ужасной ревности восстанут,
Увы! — тогда мы все клянем,
Клянем и самый день рожденья.
Так мирт цветет; се! — лавр растет! —
Что медлить? — время лавры жать!—
Уже блистают над главой
Часы кипящи пылких лет;
Другая страсть в крови пылает;
Палящий чести зной горит
И возжигает скромный дух, — 530 Забыв, что токмо в сердце должно
Искать блаженство непреложно,
Преследуем иное счастье
По стромким оного скалам;
Но часто лишь его рамена
В мятежном мире уловляем;
Хотя бы на брегах Невы,
Хотя бы на брегах Эвксина,
Или в златых песках Востока,
Или в златых ливийских сушах, 540 Или в голкондских рудокопнях
За ним гнались мы опрометом:
Когда усмешки не покажет;
Все суетно; — оно летит,
Как молния летит оно
И слепо на главу падет;
Где ж чаще? — там, где лесть ползет
И с нею наряду идет;
И на кого же? — на раба,
Кому, — как страстная блудница, 550 Слепою жертвуя любовью,
Дает свою бесстыдну руку,
Роскошно разверзает лоно.
Однако — гонимся за ним,
Хотя лишь зрим его рамена.
Тут мы на Марсовы поля,
Где зыблется кровавый пламень,
Где кровожадная Мегера
Ужасный факел потрясает, —
Бежим, себя позабывая; 560 Раздастся ль тамо пушек гром? —
Восторг военный дух объемлет;
Сверкнет ли длинный копьев лес? —
Бежим в сию железну рощу;
Подставит ли смерть остру косу? —
Мы скачем бодро через косу;
Или спешим лице представить
В шумящем зрелище градов? —
Кипяще рвенье нас выводит
На горизонт в гражданском мире. 570 Как славно быть планетой там,
Где блещут все плоды олив!
Или грядем в уединенье, —
Преследуемы в прочем славой, —
Открыть всю сродностъ чрез перо? —
Внутрь-уду пробудяся жар,
Возженный некогда едва
Бессмертным духом чистых муз,
Но затушенный вихрем страсти,
Воспламеняет паки душу 580 И проницает поздный век,
Хотя б не разгорелся ныне.
Природа доставляет краски;
Вкус очищает тонку кисть;
А слава шепчет, — как зефир,
О тех веселых шумных плесках,
Что при суждении картин
В позднейшем мире возгремят.
Но ах! — сколь часто удается
Ступить тогда на верхню степень, 590 Когда неумолимо время
Точить железо начинает? —
Сколь часто на главу седую
Венец лавровой надеваем,
И кажется, что только с тем
Возносим на трофей блестящий
Одну очарованну ногу,
Чтобы с слезами проливными,
Или с параличем сильнейшим
Другую водрузить во гроб.
600 Так мы в полуденны часы
Кипящей нашей средней жизни
Стремимся к выспренним звездам;
Взбираемся до замка славы.
Хотя гора ея стремниста,
Как Чатырдаг или Кавказ;
Хоть дышуща ея труба
Пустые буквы в воздух мещет;
Но мы идем, — скользим, встаем
И иногда — туда восходим.
610 Восходим, — тут ты, сибарит,
Просиживаешь целы ночи
Под светлостью ночных лампад
За лакомым столом в чертоге;
Тут ты, от счастья охмелев
И быв любовью упоен
Среди своих прекрасных Фрин,
В себе не помнишь человека
И мыслить о себе дерзаешь,
Как бы о новом божестве; 620 Тут ты сидишь надмен, — а там
Невидима десница пишет
На марморной твоей стене
Печальну меру живота
И час небеснаго суда;
А там — торжественный гнев неба
Уже катает грозны громы
Под рдеющим Судьи престолом.
Как? — ты бледнеешь, новый бог! —
Ты изменяешься в лице! 630 Ты тщишься преложить сии
Черты небес чрез ложный толк;
Ты тщишься ради ободренья
Под шумом Вакховых знамен,
Под тенью шепотливых миртов
Уста у совести зажать!—
Не беспокойся! — приговор
Уже произнесен на небе.
О небо! — все сии деянья,
Которых образы блестящи 640 В очах земли велики суть,
Перед тобою — что такое? —
Извилины неважны червя
Иль блудные шаги греха.
Ах! — кто б из человек не пал?
Кто б был всегда неколебим?
И мудрого стопа неблазна
Нередко подле рва скользит.
Где ж точный человек найдется? —
Ответствуйте мне, мудрецы! — 650 Вотще ты, чудный Диоген,
Его на торжищах искал;
Фонарь твой вечно не погаснет;
Весь мир ничто, как маскерад.
Нет в мире ни одной души,
Котора бы, подобно небу,
От дерзостных нашествий облак
Не помрачалась никогда.
Сия душа, — сей протяженный
Светильник столповидный с неба, 660 Луч, сыплющий в юдоль плачевну,
Всегда ли чист — и не тускнеет
От мглы, из моря исходящей? —
Ах! — часто пятна пристают
На чресла пламенны его;
Но ты, — о милосердо небо! —
Женешь их духом уст своих
И радугой его венчаешь.
По буре устаем в пути;
Зной, — гром и молния паляща 670 Свирепствовать перестают.
Мы ищем тишины в тенях;
Горящий дух внутри хладеет;
Тогда пришедши важна Мудрость
И с нею Опытность седая
Снимает с глаз завесу мрачну
И, радужный развивши пояс,
Нас с строгим небом примиряет,
И рдяным перстом указует
На вечеряющий день жизни.
680 В то время шествуем ли в роще?
Идем ли по полям зеленым?
Идем ли на холмы кладбища? —
Там слышим воздыханье мира;
Там зрим развалины его
И сгнивший механизм его.
Здесь зришь источенные мышцы
И ноги лжебессмертных Марсов;
Там попираем прах и кости
Блистательных любимцов счастья, 690 В которые еще поныне
Сиротски слезы проникают;
Здесь плачешь над сухой ланитой
И грудью некоей Астарты,
Где прежде лилии белели,
Где прежде розаны дышали;
Но только лишь краса исчезла,
Все лилии сии потускли,
Все розаны сии поблекли.
Так дщерь весны в саду цвела, 700 Раскинувши свои листочки,
Как гибки длани, благовонны;
Ее лелеяли зефиры,
Поили тихие дожди,
А красили лучи небесны;
Тогда — любезна дщерь весны
На тонком стебельке прямом
Головку нежно поднимала
И всех пленяла и манила;
Все отроки ее любили; 710 Она божественна, — вопили;
Все девушки ее хвалили; Она прекрасна, — говорили;
Но лишь могуща кисть природы
Толико прелестей в цветочке,
Толико света перемен
Преобразила в темну смесь,
И дщерь весны бездушна пала;
Тогда ни отроки не любят; Она божественна, — не вопят; 720 Тогда ни девушки не хвалят; Прекрасный цвет, — не говорят.
Здесь видишь челюсть сибарита,
Там топчешь ребра великанов
И черепы полубогов.
Ах! — где корона с митрой были,
Там из червей венец плетется;
Где роза на щеках алела,
Там черный муравей влечется.
Да, — важны были полубоги; 730 Их все страшились, как елени;
Теперь на мшистых их могилах
Елени, — дики козы скачут.
Единый нежный друг несчастных,
Кому стихия — есть любовь,
В ком дышет жизнь одной любовью,
Кончает поприще спокойно;
Его брада белеет поздно;
Глаза зрят тихий запад дней;
А если он во гроб нисходит, 740 То гроб ничто, — как лишь трофей.
Но злый, — сын пагубы, — завистник
Рассыплется не погребен.
Тогда его ужасны кости
Вовеки не обрящут гроба,
Но будут ввек в степи белеть
И ввек на знойном солнце тлеть;
Поросший васильками холм
Над ним не будет возвышаться;
Не станет устрашенный путник 750 Сидеть на диком сем холме;
Но, отвратясь, минует кости,
Что будут спать железным сном.
Но что же тамо извлекает
Из наших глаз нежнейши слезы? —
Се! — персть почиющая присных
Или сотлевший тот убрус, 760 Который покрывает чела
Отцев, — супруги, — друга, — милой...
Убрус священнейших залогов,
Которой я лобзал в слезах
При длинном похоронном звоне! —
Как сей предмет остановляет?
Как быстро душу проницает!
С каким внушением сильнейшим
Напоминает о кончине?
Когда приходит кто из них
В сию гостиницу почить
И посох у дверей бросает,
Ах! — что тогда мы ощущаем? — 770 При бое той дрожащей меди,
Что башни на стенах стенает
И смертный стон свой протягает,
Мы тотчас слышим: помни смерть! —
Какое строго поученье! —
Мы слышим тайный парок труд
Над нитью жизни человеков.
Когда дыхание втекает
В скудельной Прометея труд,
То парки, взяв тончайший лен, 780 Вертят крутящееся древко
И начинают свой урок
С пророческою сею песнью:
"Крутись, мое веретено! Пряди! пряди! — Лампада жизни Уже засвечена от неба: Пряди судьбину существа, Явившегося ныне в мир! — Почто сия скудель слезится? — Или предчувствует беды 790 И горьки токи пота с кровью? — Крутись, — мое веретено!" —
Так сестры тут поют рожденье,
А небеса дивятся твари,
Произведенной ими в гневе;
Но только лишь скудельный труд
Теряет огнь и распадает,
Дабы опять преобратиться
В бездушну прежнюю скудель,
Тогда поют почтенны сестры 800 Иную роковую песнь:
"Престань, веретено, вертеться И прясть судьбину вещества! — Вот — скоро дряхла нить порвется! Ах! — так преходит слава дня; Ночь вечна крадется из бездны, Чтоб заступить престол его. Атропа! — где твое железо? — Увы! — коликие страданья Сын крови должен перенесть, 810 Доколе стричь начнет сестра? — Престань, веретено, вертеться!"
Нить кончится; — а вы, любезны
Залоги бьющегося сердца!
Вы, после бурь стремясь к покою,
Залогом становитесь гроба.
Мы видим, — чувствуем сие.
О! — если б после грозных бурь
И наших дней был запад чист!
"Что до меня, — вещает здесь 820 Космополит — и зритель мира, —
Когда судьбина не покажет
Усмешки лучшей, как сия,
То пусть в блаженном равновесьи
Мое содержит бытие! —
Пускай огонь страстей в душе
На три степени жар опустит!
Гордыня! — любочестье! — гнев!
Забота! — суета! — все страсти!
И ты, — раболюбиво счастье! — 830 Я научился ведать ваши
Обманы, ласки и насмешки.
Да уничтожат бурный приступ
Сии крутые вихри ада
Ко входу моея души!
Да снимут страшную осаду
Сии тиранны дерзки с сердца! —
Кляну я всех сирен коварства!
Кляну я все плоды Гоморры! —
Но пусть в челе и сердце свет 840 Не погасает никогда! —
Пусть совести моей свобода
Никем отъемлема не будет!
Но быв всегда мне соприсущна,
Отгонит всякий страх теснящий
И духу даст златые крылья! —
А Феб не возбранит мне в лире
И держит над главой лампаду! —
Тогда-то мир и радость духа
Моей стихиею пребудут. 850 Тогда ко мне в долину снидет
Хотя малейша тень Эдема
С блаженной высоты востока.
Но коль блудящие огни,
Что путника в обман приводят,
Черту покажут ложну света
И нарисуют в точке зренья
Светильник суетной надежды;
Или предскажут гнев судьбы,
Который дни мои отравит; 860 Друзья оставят, — ах! — оставят;
Тогда пусть дух благий Сократа,
Мне шепчущий: Познай себя! —
Ведет по слезной сей долине
Разумно до предела дней!
И разве, — разве быв водим
Я богомудрием и Юнгом,
В час некий буду созерцать
Одними Томсона очами
Прекрасно царство сельских видов! — 870 Тогда в гостинице спокойно
Оставлю верный жезл — и лягу,
И там помажусь, — уврачуюсь
Спасенья вечного елеем.
И тако я умру безвестно
От дому матери далече! —
Тогда — и та из звезд малейших,
Под коей некогда родясь,
Дышал я на земле живых, —
Какое б тайное влиянье 880 На всю мою жизнь ни имела, —
Не будет озарять меня,
Не будет даже вредной силы
Иметь на тлеюще чело
И на рассыпавшися перси;
Я ввек сию звезду забуду.
Сопутники моих дней юных
Искать меня повсюду будут,
Но не найдут уже меня.
Они последуют стезям, 890 Проложенным моей стопой;
Пожмут друг другу теплы руки,
Мое воспомнят бедно имя
И, в перси бья, возопиют;
Но гласа их я не услышу;
Я лягу близ пучины черной;
Я в желтой персти здесь усну,
Где ясные мои глаза
Навек засыплются песками;
Закроется студена грудь 900 Сосновыми сырыми дсками.
А ты, подруга сердца нежна,
С которой было б все здесь мило, —
В лугах, лесах, горах и долах, —
Без коей здесь — увы! умру, —
Ты, может быть, переживешь;
Конечно, — ты живи! — еще живи! —
Ах! — не закроешь глаз моих!
Ты не оплачешь!— я усну, —
Усну в пустыне, не оплакан 910 Никем! — слеза из глаз катится;
В слезе моей дрожит луна,
Как мала сребрена звезда! —
О скорбна мысль!— здесь устаю;
Здесь томну арфу повергаю".
==== ИМН ЦАРЮ ЦАРСТВУЮЩИХ ====
К Тебе, — которого премирный
И вечно непреложный дух
Колеблет твердь и дол обширный, —
Там движет многозвездный круг,
А здесь ось мира нагибает,
Кавказы, — Альпы претирает;
Твердыни в бездну низвергает;
Под солнцем топит гор утес;
Иль — высит, или ниц склоняет 10 Тяжелый дольних царствий вес! —
К Тебе, — Царю земных царей, —
Воззвав, — колена преклоняю
И томну арфу повергаю
Из длани трепетной моей.
Се Херсонис благословенной!
Что ныне он? — что древле был?
Он некий малый мир в вселенной,
Над коим некогда парил
Твой дух, — сей вождь небесных сил, 20 Когда он, яко плод зачатой,
Во мраке первобытных дней
Зрел в бездне черных вод чреватой;
Когда Любовь, — всех жизнь вещей, —
На крыльях голубя летала
Над нежною его пленой
И в тихом чреве согревала
Животворящей теплотой.
Согрела, — он из бездн изникнул
В прелестном, пышном виде вдруг, 30 Как бы позорищный полкруг;
А Ты, — а Ты над ним воздвигну л
Блаженства пурпурну зарю Калифам, — капам и ЦАРЮ...
Твой перст творящий, благостынныи
Во изобильи находил
Сии леса гостеприимны;
Твой перст чудесный воздоил
Сии цветущи вертограды,
Сии багряны винограды, 40 Сии смоковниц древеса,
Сии высокие раины
И доброплодные маслины,
Сребристых тополей леса,
Гробины, кедры, буки, тисы,
С бессмертным лавром кипарисы.
Но в тот ужасный век седой,
Как, потеряв он век златой, —
Увы! — в железный низвергался,
Где в первый раз металл раздался, 50 Где вся растлилась плоть и кровь,
Где в злость перелилась любовь,
Где бранным рдело всё недугом;
Брат стал не братом, — друг не другом;
Где на безропотных главах
Оливные венцы бледнели,
А изверги в литых бронях
Противу ближних свирепели
И с быстрой молнией мечей
В доспехах крепких, громозвучных 60 На братиев, — отцев, — детей
Полились в долах злополучных, —
В сей век, — родивший дику брань, —
Твоя багреющая длань,
Потрясши огненный сноп молний,
Сии хребты шатнула дольни
Во основаниях своих,
Шатнуло дно песчано их;
Воздвигла трусы в царстве темном,
Что, в чреве заревев подземном, 70 Зевнули, — горы пали в гроб;
Иль — быстро разлияла всюду
Иноплеменников потоп,
Что, вдруг исторгшись изнутрь-уду Кавказских седоглавых гор,
Кровавый произвел позор.
Когда ж во славе обновился
Тот светлый полдень тишины,
Тот век блаженный покатился
Поверх холмов сея страны, 80 Как примиренны небеса
Излили благодатный ток
На горы, долы и леса,
На берег, камни и песок, —
Твое вседетельное Слово,
Чтоб бытие воздвигнуть ново,
Здесь водрузило с лепотой
Краеугольный камень свой,
Да не подвигнутся священны
Сии незыблемы хребты.
90 Но как в владыках несравненный,
Сын мира, — неба, — правоты, —
Внук Ольги мудрой и прелестной, —
По тьме увидел свет небесной,
Твое, — предвечная Любовь, —
Влиянье ощутил с струями,
Где возродил он плоть и кровь
Пред Херсонисскими брегами, —
Ты, Боже, погасил навек
Подземный пламенник средь бездны; 100 Ты ржущим там горнилам рек: Не прейдете предел железный!
Перуны раздраженны там
Крутых брегов не потрясали,
А дики свары по полям,
Зажегши факел, — не ристали;
Тогда лук сильных изнемог;
Тогда вражды сотерся рог.
Ах! — время в мире скоротечно
Картины пременяет вечно! — 110 Вещь кажда век имеет свой;
Гнездящесь зло во тьме густой
Еще свое чело вздымало;
Еще те вежды разжимало,
Что, только слабо воздремав,
При первом открывались зове;
А хитроокий грех, восстав,
Желал прохлады в общем крове; Князь тьмы, — плотоугодный князь,
Преторгши с небесами связь, 120 Лелея песнью грех нечистой,
Носил его в груди пушистой.
Тогда, — тогда всемстяща длань
Еще сводила звезды в брань;
Еще месть средь колес сверкала,
Еще жезл медный простирала
И богомерзких поражала.
Высокоцарствуяй! — ужель
Сия волниста колыбель, —
Сия пениста зыбь пучины, 130 Где в юности сей край почил,
Вновь двигнет шумные стремнины,
Со дна с песком подымет ил
И будет гробом водосланым,
Где погребется и умрет,
Покрывшись сводом волн пространным,
Сей брег, сей дол и сей хребет!
Ах! — удержи еще, Всесильный,
Бразды сея судьбы строптивны! —
Мятежны бури предвари!
Продли дугу Ты хризолитну,
Сей желтый пояс ниц простри
И чресла препояшь холмов
Блаженством мирных дней возможных!
Расторгни ухищренный ков
Исчадий Галлии злобожных, 150 Друзей строптивых агарян, —
И мышцей предвари всевластной
Ужасных правил их обман,
Да шум Секванских волн опасной
Не отзовется в сих брегах
И не промчится в сих хребтах!
Благоволи — да Ангел мира
Над каждым здесь холмом парит
И, светом озаря эфира,
На здешних долах водворит 160 С блаженством тишину любезну!
Да лиры златострунной гул
Проникнет долы, горы, бездну
(И никогда бы не уснул);
Да всюду громко раздается,
От Коза к Форусу прострется
И тамо — ввек твердить клянется
Любовь толь сильну, — яко смерть, Орестов, — Пиладов, — чад дивных,
Которых рок грозил пожерть, — 170 Сих двух душ слитых, неразрывных!
Да ключ богатой лихвы, — труд, —
На плуг облегшись искривленный,
Ведет бразды нив углубленны
В цветущей тишине минут
И чреватеющей природе
Различным семенем плодов
Даст руку помощи в свободе,
В тенях блистающих садов!
Но паче здесь, Царь сил небесных! 180 Владычество возобнови Сиона дщерей благовестных, Надежды, — Веры — и Любви! —
Да Истина, — как солнце вечно, —
Среди блаженной сей страны
Стоит незыблемо, беспечно
На сгибе суетной луны!
О Ветхий деньми! — Всемогущий!
Воззри с осклабленным лицем!
Храни во всякий век грядущий, 190 Изникший сей из бездн Эдем! —
Да Херсонис в святом восторге
Ввек славословит и поет
Твое в нем имя, — как в чертоге, —
Доколе россам лавр цветет!
1805
Примечания
↑Так переведен горизонт; но я осмелился в первых песнях перевесть его глазо-ем, или обзор, что, кажется, не ближе ли означает силу термина?
↑Великий князь Димитрий, проименованный Донский по случаю славной победы над Мамаем, был отец и утешитель бедной тогда России.
↑Около южных берегов Таврии в сумерки бывает с моря пресвирепый ветр, подобный шквалу, отменно горячий и тяжко пахучий; но он скоро утихает.
↑Ханские и султанские рыбы так называются от татар по отменно хорошему вкусу и виду.
↑Род очень малых и очень легких лягушек, которые, прицепясь к листам дерева, всю ночь кричат. Голос их не противен и несколько похож на сверчка, но громче. Оне больше подходят к травяным кобылкам, или стрекозам.
↑В 1835 году большая комета возвратится близко к земле, как полагают.
↑Irritabilis, Reïtz — дражимость, или раздражимость.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
