Еще стояли пастухи
Безмолвственны подле Омара,
Как марморы иль истуканы
Полуживые близ Орфея,
С прижатыми ко груди дланьми;
Лишь видно, — что под дланьми вздох
Подъемлет бьющуюся грудь.
Камена! — как ты согласишь
Звук тихий робкия свирели 10 Со гласом скифского Орфея! —
Коль он... пусть песнь твоя отдохнет
И внемлет чувствам пастухов!..
1 кадизаделит
Шериф! вся песнь сия дивна;
Лишь Гений Таврии так может
О бытиях сего предела петь,
О первозданном веществе,
О первобытной тьме, висевшей
Над бездной влажной, всеобъемной,
О росте гор, о жизни былий, 20 О трусах, об огнях подземных.
Но продолжай нас вразумлять,
Как после здесь открылась суша? —
Отколь вступили племена? —
Какие мужи христиански
Оставили телес останки,
Рассыпанны в сих темных падях?
2 кадизаделит
Какие мужи агарянски!
Какие тамо чалмоносцы
Лежат под сводами в долинах, 30 Где возвышаются на кровах
Высоки каменны турбаны
И где сидя печальны враны
Зловестны клики раздают?
1 кадизаделит
Не мудрецы ли спят какие?
Ученые Анахарисы, Арастусы или Флатуны[1]?
2 кадизаделит
Или Девлеты там сраженны?
Или Гирей погребенны?
Иль неки славны Челебеи?
Шериф 40 Любезные! — скажу и то, —
Как огнь с водою кончил спор, —
Здесь не были долины пусты. Нептун, Цибеле уступя
Таимый в бездне сей удел,
К странам полудни отступил.
Открылись горы, — дол расцвел;
Брега обсохли, — Марс ступил;
Стихий картина пременилась;
Другая жизнь, — другая страсть 50 Уже дышать здесь начинает.
Пусть взор испытныи углубится
В глубоку древности пучину,
Отколе тридесять два века,
Свои колеса обернувши,
На шумных осях прогремели,
Как древле славны аргонавты,
Пучину черну рассекая,
Познали полуостров сей!
Уже над ним гремела слава, 60 Когда Язон на корабле,
Наполненном полубогами,
В Колхиду ехал за руном;
В то время жили в сих горах
Суровы киммеры[2], иль тавры,
Под кровом лишь одной природы.
Издревле жители здесь дики
По свойству обоготворяли
Колчаноносную богиню,
Двурогу Фебову сестру, 70 Которую в Колхидском царстве
Под именем Гекаты страшной Медея ночью призывала.
Ей храмы были соруженны
На каменных столпах высоких[3],
Где страшный истукан ея
Не утверждался на подножьи,
А белокаменный пред нею
Стоящий жертвенник ужасный
Свой преждебывший цвет терял, 80 Он кровью был омыт всегда.
Сей страшный жертвенник всегда,
Убивством странных пресыщаясь,
Дымился от кровавой влаги;
Но — что чуднее должно быть —
Безбрачна и младая жрица
Сии производила жертвы.
Пришелец всякий должен пасть,
Мечем девичьим закалаем.
В то время божества и смертны 90 Сего предела убегали.
Таков он был в те древни веки.
Я здесь хощу поведать вам,
Какое дружбы торжество
Единожды в сем страшном храме
Открылось меж ведомых к жертве.
Сие есть дело знаменито
В Таврическом пределе сем.
Во дни ужасного Фоанта,
Который некогда толь грозно 100 Страною сею обладал, —
На Гераклейском Херсонисе
Стоял на возвышенном мысе
Ужасный храм Дианы строгой;
Куда по воздуху явилась
Прекрасна дщерь Агамемнона,
Что Ифигенией зовут[4].
Бытийственны вещают книги,
Что Фива[5], сжаляся над нею,
Когда за отческий проступок 110 Она в Авлиде ухищренно
Была ей в жертву ведена,
Отъяла от ножа ее;
Внезапу тут исчезла жертва;
Но вместо лишь ее предстала
Прекрасна серна подведенна.
Богиня принесла сюда
На крыльях легких облаков
Спасенну дщерь Агамемнона. Фоант, чудясь судьбам богов, 120 Определил ее навек
Священницею в храме сем.
Сия пелопская девица
Чрез много лет производила
Рукою токмо принужденной
Сии плачевны жертвы в храме.
Колико крат при бледном свете
Толико чтимой здесь богини
В часы вечерние сумрачны
На мысе возвышенном тамо, 130 Среди гробов ходя — иль сидя,
Как бы пустынница невольна,
Она вздыхала о судьбе
Своих печальных, странных дней
И часто на Эвксин взирала,
С волнами вздохи посылала?
"Ужасная страна, — дом смерти! —
Так Ифигения вопила, —
Какой безвестный, хитрый демон
Привлек меня в страну сию? — 140 О боги! — что всё значит в жизни?
Здесь гробы страшные чернеют! —
Печальны артыши отвсюду
Унылой тенью покрывают
Сии могилы — ужас жизни;
Кто сим сопутствует предметам?
Кто вящий посетитель их? —
Зловещи птицы, — хищны звери,
Нощелюбивая сова,
Удод, и вран, сопутник гроба, 150 Кукушка, сыч, и хищный ястреб,
Или с огнистым оком волк,
А с ними, — о судьбина! — я...
Там кости, черепы белеют;
То знаки здешних жертв плачевных,
Бесчеловечных, — но священных...
Колико смертных пало здесь
От острия ножа священна? —
И что ж? — всегда от рук девицы, —
От принужденных рук по долгу... 160 О звание святое, — страшно! —
Почто в Авлиде отдаленной
Не кончились мои дни жертвой? —
Я никогда, — так, — никогда
Не убивала б дней чужих
Невольною своей рукой...
Ах! — помню, как я приступала
К ужасной жертве в первый раз;
Я помню, как дрожаща грудь
Несчастного Лизандра билась 170 Под смелою моей рукой;
Как ала кровь из ней струилась
И обагрила весь помост.
Его любезная Праксилла
Тогда была не в силах зреть
Позорище святое, — люто;
И наконец — подле Лизандра
Бездушна пала на помост...
О боги! что вы мне велите?
К чему вы призвали меня? — 180 Обеты юношей злосчастных
И страшный долг мой совершать!—
Лить кровь — подобных агнцов мне!..
Я вас не разумею, боги!..
Чем быть орудием мне смерти
Толиких юношей невинных,
Конечно, лучше б надлежало
Быть покровительницей дней
Толико драгоценных смертных;
Теперь же, — боги! — я должна 190 Орудием быть лютой смерти
Ведомых в жертву, — и каких? —
Каких людей? — того не знаю, —
Быть может, — брата иль отца! —
О мысль ужасна! — сердце бьется! —
Увы! — что ж делать буду я? —
Но против воли поклоняюсь
Веленью твоему, — богиня,
Сурова в чистоте Диана!"
Так Ифигения вздыхала 200 И долг с слезами исполняла.
Ея предчувствие при жертвах
На деле после оправдалось.
Вы удивитесь, пастухи,
Излучистым путям судьбы;
Внимайте только странну повесть!
Во время жречества ея
Единожды два юных грека
К камнистым сим брегам приплыли
На ветроносной лодие; 210 Они, быв возрастом равны,
Хотя два тела составляли,
Но в чувствах, склонностях и мыслях
Единый дух образовали.
Один из них, терзаем быв
Неистовством ужасных фурий
За некие свои деянья,
Желал свою очистить совесть
В едином храме сем ужасном.
Тогда сарматы, зря пришельцев, 220 Хватают с радостию дикой,
Их вяжут ужем и ведут
Пред жертвенник неумолимый;
Стекающийся двор Фоантов
Насытить взор, привыкший к крови,
Нетерпеливо ждет позора.
Несчастны с связанными дланьми
Стоят поникнув средь народа
Перед кровавыми столпами,
Меж коих красный огнь пылает 230 И жертв в объятья ожидает.
Священница кропит водой
Плененных греков перед жертвой;
Готовится к священнодейству;
Приемлет в длань резец блестящий;
Увенчивает их власы
Растущим горным диким злаком;
То мещет скорбный взор на них,
То тайный трепет ощущает;
Воззрит ли на Ореста? — жалок; 240 На Пилада? — невинен, — мил;
А оба зрятся ей любезны;
Но на последнего простерши
Взор горестный и вкупе страстный,
Роняет слезу потаенну...
Не знает, как решить их жребий;
Не знает, как решить свой долг;
Потом — вещает умиленно:
"Простите, юноши, вы мне,
Что я готовлюсь к страшной жертве! 250 Я не сурова, как вы мните;
Здесь, где введен обряд кровавый,
Я обязалась исполнять
Сей страшный долг священнодейства.
Но вы отколь? — какого града? —
Какая столь корма бессчастна
Направила ваш путь сюда?"
Так в лютый час вещала им
Благочестивая девица,
И вдруг, из уст услыша их 260 Отечества именованье,
С биеньем сердца познает
В них обоих единоградцев.
"Один из вас, — она вещала, —
В сем месте по святым обетам
Пасть должен непременной жертвой;
Другой пусть вестником отыдет
В отеческу свою страну
И возвестит о происшествий!"
Тут первый, жертвуя собою, 270 Велит другому ехать в дом;
Но сей упорствует, — скорбит
И хочет сам быть тою ж жертвой.
Один другого убеждает
Соблюсть дни собственны свои;
Один с другим наперерыв
В стяжаньи смертной чести спорит;
Всегда во всем согласны быв,
В сем случае лишь не согласны.
Один согласен был на то, 280 Чего другой и сам хотел,
Но сей желал того с упорством,
На что не склонен первый был;
И так о смерти оба спорят.
"Нет, мой любезный Пилад! — нет;
Ты не умрешь, — вещал Орест,
На жрицу кинув нежный взор, —
Так, правда, — я желал бы жить,
Дабы ее, — ее любить". Орест сие вещал не вслух, 290 Но к слуху тихо приклоняся.
"Ах, Пилад, — знаешь ли? — люблю, —
Пред смертию открыться можно, —
Люблю сию девицу милу,
Я ощущаю тайно божество,
Что движет сердце к ней мое;
Но ты живи! — ты не умрешь;
Ты обладай прекрасной сей,
А я — умру; мой долг умреть..."
"Ах! мой возлюбленный! мой друг! — 300 Вещал тогда унылый Пилад,
Склоняся также к уху тихо
И сам взглянув на жрицу страстно, —
Ах! друг, прости мне! — перед смертью
Открытость в совести — есть долг;
И я — еще хотел бы жить
Для сей — для сей девицы милой;
Как жизнь — ея любил бы я;
Затем и жизнь еще мила;
Я ощущаю неку силу, 310 Влекущую к богине милой;
Но другу — посвящаю жизнь;
Живи, — живи еще, любезный!
Владей навек ея рукою!
А я, — я за тебя умру..."
"Не спорь!— я за тебя умру", —
Возвыся глас, Орест вещал.
Оба громко перед народом
Мне чувство умереть велит;
Честь, — совесть, — дружба — все гласит.
Орест
Ты совестию непорочен; 320 А я — где я от фурий скроюсь?
Живи! — люби! — а я — умру.
Пилад
Мне дружба и любовь всесильна
Пасть жертвой за тебя велят.
Оба
"Мне боги умереть велят;
Ты видишь, как они манят!"
"Не спорь!— мне должно жертвой пасть
От сей руки — священной".
Оба, вырываясь, вопиют:
"Прости!" —
Так юноши любезны
Вели сей страшный дружбы спор. 330 Сей узел бы не разрешился,
Когда б сама судьба всемощна
Не поспешила разрешить.
Прекрасна жрица с изумленьем
Внимала долго их толь странну Решимость нерешиму дружбы;
Меж тем успела приготовить
С подробностями некий свиток,
Который к брату был начертан;
Потом, — взирая на Ореста, 340 Вещает с томным воздыханьем:
"Послушайте, — друзья почтенны!
Я вижу в вас необычайный,
Неслыханный пример любви;
Вы оба, — так, — вы оба редки,
Достойны лучшей доли, чести;
Тужу, — но кто-нибудь из вас
В сем месте по святым обетам
Сей час быть должен скорой жертвой,
И кто-нибудь один из вас 350 Отыдет вестником в отчизну
И свиток сей — вручит там брату...
Ну! — кто решился? — час приспел".
Сказав, развертывает свиток.
О чудно — действие судьбы! — Орест бросает взор — и зрит
Свое начертанное имя.
"Небесны силы! — восклицает, —
Возможно ль? — жрица! — ах! познай! —
Почто препровождаешь свиток? — 360 Но льзя в жертве — брата зреть?"
"Как? — ты, — ты, брат! — Орест! — возможно ль?
Ты ль, бедный мой Opecml — мой брат?
Ужели, — ах! — ужели, Фива,
Мои вздыханья наконец
Проникли страшный твой престол? —
О буди! — буди ввек священна!"
Так жрица вопияла тут,
Но глас в ея гортани умер;
Священный нож из перстов пал; 370 Ток слезный градом покатился.
Потом, друг друга обнимая
И силе рока удивляясь,
Благословляли строгу Фиву.
Все зрители недоумели,
Безгласны были и дивились
Толь сильной дружбе, как богине.
Позорище остановилось
На всеторжественном признаньи
Божественного действа рока. 380 Народ чувствительный ликует,
Расходится, — дивится Фиве.
И сам Фоант в то время понял,
Что сердце каменно в нем тает.
Уже тогда склонялся день;
Вечерни тени нисходили
На тощий жертвенник Дианы.
Освобожденные друзья,
Чудяся сами силе рока, Диане воспевают песни. 390 Тогда под тению вечерней,
Как все уже в покое было,
Связуясь новою любовью,
Уединяются на мыс.
Каких бесед, каких вопросов,
Каких вестей взаимных тамо
Ни излилось из уст в свободе? —
Здесь Ифигения находит
В себе жизнь нову, новы чувства
И вопрошает: "Возвести! 400 Орест дражайший, возвести! —
Ах! — сердце бьется, как помышлю,
Что брата бы — должна была
Сестра —Диане в честь — убить!
Но возвести теперь мне вкратце!
Еще ль наш жив отец великий?
Еще ли мать жива? — сестра, —
Дражайшая моя Илектра?"
"Ах, Ифигения! — почто? — Орест ей отвечает в скорби, — 410 Почто сие повелеваешь?
Ужасны фурии опять
Во груди оживут моей...
Отец мой умер — не под Троей,
В Мицене, — о судьбина люта! —
А мать моя — забыла долг; Эгист, — любимец — и злодей;
Долг был отмстить им — сей рукой...
Долг был отмстить, — я каюсь, — боги! —
Любезная! — не принуждай 420 Вещать мне! — повесть не кратка".
"О брат мой! — жрица возопила, —
Что хощешь ты сказать? — дрожу! —
Меня объемлет пламень некий! —
Спеши окончить страшну новост "
"Как ты в Авлиде, — рек Орест, —
Была на жертву ведена,
Кто мнил, чтоб ты жива осталась?
Всяк верил, что ты пала в жертве;
Все добродушные рыдали. 430 О всемогущи небеса!
Какою мрачностью густою
Вы кроете судеб изгибы? —
Сие жрецам открыто лучше.
Не помнишь ли, где я воспитан? —
Воспитан при дворе Фокейском,
Где сей достойный сердца Пилад
Стал другом мне, — вторым стал мною.
Сколь дружба велика моя,
Столь страсть неистова была, 440 Любовь ужасна к Гермионе, —
Надменный Пирр, — младый герой, — Ахилла славного сын славный,
Был также мой соперник страшный.
От падших стен великой Трои
Он возвратясь в Эпирску область,
Спешил взять руку Гермионы.
Как можно снесть удар толикой? —
Я сам страдал по Гермионе,
Страдал мучительной любовью. 450 В тоске, в отчаяньи жестоком
Я вторгся в брачный храм священный,
Постиг — и пролил там — кровь Пирра,
А Гермионой — овладел;
Но что? — извне увидев рай,
Внутри себя нашел я ад.
Ах! — с самыя отца кончины,
По смерти Клитемнестры, — Пирра,
Ужасны адски силы гнали,
Терзали, рвали грудь мою. 460 Тогда Оракул возвестил,
Чтоб в очищенье чувств моих
Лететь на парусах — сюда.
Вот! зри, как рок играет мною? —
Сей Пилад, — друг мой, — всё оставил,
Оставил свой Пелопский двор,
Чтоб не оставить лишь меня;
Он всё со мною разделял,
Во всём, — во всём вторый был я...
Он истинной любви достоин, 470 И больше, — больше, чем любви;
Он и твоей любви — достоин;
Ах! — если б вздох признался твой!.."
"Так, — Ифигения почтенна,
Достойна жертв сердечных жрица! —
Тут Пилад прерывает речь, —
Так, — он мой друг, — вторый есть Пилад,
Мне мнится, — непременны парки
В минуты нашего рожденья
Как бы умыслили согласно 480 Одну нить жизни нашей прясть.
Я разделяю все с Орестом;
Я разделяю саму жизнь;
Я умереть готов с Орестом,
Кровь, — кровь одна струится в жилах;
Мое же сердце, — о любезна, —
Принадлежит к нему, — к тебе!"
Сказал — и воздохнул он втайне.
При сих словах лице девицы
Покрылось утренним румянцем. 490 Она бросает взгляд любви
На Пилада — второго брата;
Ея внимание к нему
Оживлено любовью было. Орест, немного помолчав,
Беседу заключает сим:
"Да, — здешний царь бесчеловечный,
Зверообразный сей Фоант, Циану претворя в тиранку,
Столь целомудренну богиню, 500 Облек престол ея во ужас;
Он ненавистник человеков;
Забыв права гостеприимства,
Велел нас влечь под тяжку стражу,
Карать и умертвить для жертвы! —
О кровопийца, — плотоядец! —
Пусть я решился умереть, —
Но умереть непринужденно? —
При слабостях моя невинность
Всегда торжествовать должна; 510 Уже намеренья меня
Оправдывают пред богами.
Сестра любезна! ты и я
В судьбине дней друг с другом сходны.
Та ж самая богиня грозна,
Которая спасла тебя,
Спасла меня теперь от жертвы.
Погиб бы я, — о страшны боги!
И от кого? — от рук сестры! —
Как обливается грудь кровью? — 520 Конечно, — или гнев богов,
Иль суеверие людей
Располагает слепо нами.
Уже ты руку заносила...
И тот же час меня познала.
О благодетельность небес!
Они удар свой отвратили;
Они прочли мою всю совесть;
Они теперь повелевают
Страну очистить от чудовищ, 530 От суеверья, — от Фоанта, —
От гнусных жертв, — убийств кровавых.
Уже Диана внемлет нам;
Ей лучший храм не здесь, — то правда;
Богиня требует не нашей,
Но лютого Фоанта крови...
Блестящи звезды светят нам,
Благоприятствуют рукам;
Что медлить? — боги помавают;
Ночь благодетельна; — пойдем?"
540 Так кончил речь свою Орест.
Священница вручает нож,
Который заносила в храме
На жертвенно закланье брата.
"Спеши, мой брат! — она взывала, —
И сим железом освященным
Отмсти дракону в багрянице!
Отмсти бичу странноприимства!"
Орест и Пилад, ополчася,
Покрыты тайным мраком нощи, 550 Вступают в царские чертоги. Фоант во сне — уснул сном вечным.
Тут Ифигения, Орест
И Пилад, вечный спутник их, —
Собрав сокровища, сколь можно,
И взяв драгой кумир Дианы,
Как оскверненный здесь убийством,
Сокрытый парус направляют
Чрез бурные Эвксински волны
К брегам отеческим пелопским. 560 Брега с улыбкою объемлют
Особ бесценных по возврате;
Всё торжествует, — всё в восторге.
Кумир Дианы в лучшем храме,
Невинной кровью неомытом,
Постановляется со славой.
Там Пилад получает в век
Прекрасной Ифигений руку,
И где Орест среди торжеств,
С богами примирясь сердечно, 570 Совокупился с Гермионой
И приобщил к стране миценской
Наследно царство Гермионы.
Вот! — чем сей древ л е полуостров
Хвалиться мог и ныне может! —
Давно, — давно Атрида кровь
Деяньями блистала здесь.
Чудесна юношей любовь
Велику славу обрела
Меж самой дикою толпой. 580 Все скифы, несмотря на грубость,
Почувствовали добродетель,
Почтили верность сих друзей.
Но в те ужасны мрачны веки
Все было грубо, все кроваво.
Однако греки, преселясь,
Предел сей много просветили.
Краса ионических градов,
Источник первых мудрецов,
Дееписателей преславных, 590 Отечество Фалесов мудрых
И велеречивых Аспазий, Милет, надувши парус шумный
И истощив из недр своих
Довольное число племен,
Сей дикий край одушевил
Несметных сонмами семейств[6].
От сенолиственных брегов
Крутоизлучиста Меандра
И от полей, приосенненых 600 Верхами Латмы возвышенной,
Где в тихие часы ночные
Богиня чистоты, Диана, Олимпа гордость забывая,
В объятьях пламенных лобзала
Прекрасного Эндимиона,
Бегут ионически кормы
И роют черны зыби рвами,
Дабы на-западных пустых
И южных Таврии брегах 610 Селенья многи утвердить
И славу там распространить.
Милетяне успели в сем.
А выходцы из Ириклии,
Приморского Вифинска града,
Простерли далее успехи.
Прекрасный в древности Херсон
Был знатный плод их хитрых рук
И корень их цветущей славы.
Он все тогда иные грады 620 Могуществом превосходил.
Сей самый град в последни веки
Отважный мудрой Ольги внук,
Подобно Марсу, поразил;
Но дружба и любовь его
Там примирили с Византией',
А Вера, дщерь Царя царей,
Усыновила к Божеству.
Все пышные плоды искусства
И славны памятники вкуса, 630 Что Иония в градах своих
На диво строила векам,
И чем природа благотворна
Обиловала каждый год
На злачных берегах Меандра,
Все то сюда переселялось.
Там хитрою рукой искусства
Столпы до облак воздвигались
И своды в тверди расширялись,
Блистая мармором, муссией, 640 Или повапленны природой.
Ключи, оставивши подземность,
Дивились новому пути;
В воздушных проходя каналах,
Сребром струились наконец
Из стен в чертогах богача
И освежали гордый терем.
Тогда чудиться надлежало
Скал дышущих немому виду,
Где острый истощил резец 650 Возможное свое искусство
И твердый камень претворил
В живые жилы, в мягку плоть.
Там сонмы греческих Ироев, Тезеев или Геркулесов,
Стояли в важной тишине;
А неки грозны Диомиды, Бузирисы, Антеи буйны,
Страшилища племен земных,
В белейшем марморе паросском 660 Сумрачно морщили чело;
Но их красавицы любезны, Аспазии и нежны Сафы, Миртисы иль живые Фрины
Еще дышали страстью в камне,
Еще повелевали ими.
Восточной Таврии страной Воспорски греки обладали; Пантикапеум, иль Воспор[7],
Их главный был цветущий град. 670 Но дики скифы, обладая
Страною внутренней ея,
Нашествием опустошали
Селенья греков знамениты. Воспорцы помощи искали
В царе Понтийском, Митридате.—
Сей славный сопротивник римлян,
Не редкий бич царей вселенной,
Все скифски полчища изгнав, Воспорско царство основал. 680 Места, где царствовали жены,
Где девы побеждали сильных
И дерзостных богатырей,
И седоглавого Кавказа
Высоки снежные хребты,
Отколе Фазис[8] и Гипанис[9]
В валах ревут и в Понт падут,
И часть восточна Херсониса
Вмещались в царстве Митридата.
Но несмотря на цвет времен, 690 Воспорцов зависть ополчила
Кровавы руки на соседов,
Переселенцов милезийских.
Сарматы, готы и аланы,
Одни последуя другим,
Местами сими обладали;
Потом владетели Фракийски,
Самодержавцы Византийски,
Отъявши силой власть у них,
Присвоили к себе всю область; 700 Но гунны, венгры и козары,
И половцы в толпах несметных
Срывали часто те плоды,
Что византийцам созревали.
Уже четвертый век проходит,
Как Генуя цветуща в силе
Лишилась пристаней Понтииских.
В столетии дванадесятом
Она, пучиной овладев
И всеми пристанями Понта, 710 Свои селенья утвердя
По Херсонисским берегам
И знатну основав торговлю
По всем брегам восточным Понта,
Высоки стены созидала
На обладаемых пределах.
Там сильная рука искусства
Взносила также в твердь столпы
В подпору тех обширных сводов,
Под коими тогда решились 720 Дела восточныя торговли.
Там пышны стены и помосты,
Воздвигнуты из сосн приморских,
Подобных кедрам благовонным,
Иль из орешников слоистых,
Гордилися резьбой узорной;
Там мармор чистый флорентийский
Под тонкой ловкостью резца
Преобращался в нежно тело
И начинал почти дышать 730 Во образе Энеев, Нум
Иль Фиекс, дожей Генуезских.
Чрез долгий век брега сии
Цвели богатством, тишиной
И славой над водой гремели,
Как вдруг то из степей Гобейских,
То из расселин гор Кавказских
Суровые потомки скифов, Монгалы в виде жадных пругов[10]
Между Сивашем и Эвксином 740 При звуке бубнов и щитов
Столпились, — взвили пыль, — подъялись
И дале в поле полетели.
Уже в пустынях Меотийских
Давно колеса медны Марса
Ревели меж седой ковы лью;
Давно коней бурливых ржанье
И топот ропотный копыт
В утесах звучных отзывался.
Уже давно там бранны трубы 750 Со треском резким раздирали
Покровы черны туч густых.
Останки мшисты тамо ставок[11],
Что росские орлы нашли
Во дни великого Петра,
Еще напоминают ясно
О страшном том биче востока,
Под коим, как под тяжким богом,
Кавказский громко лед трещал,
И кой, на сих пустых степях 760 Еще храм славы созидая
На счет великодушных скифов,
Забыл тогда, что он сын грома
И внук всемощного Сатурна.
Под шумным треском молний бранных
Прияв в объятия свои Фалестру, дышущую страстью[12],
Царицу мужественных жен,
Явил в себе лишь человека,
Рожденного Олимпиадой; 770 А зря, что славы тих полет
Укором важным скифов мудрых
К их лучшей славе остановлен,
Явил в себе Филиппа сына
И Стагиритова[13] питомца.
Настал сей год — ужасный год
Для островлян, для чад сих камней.
Меж Черным и Гнилым морями Монголы, ворвавшись потопом,
Все, что ни встретили в пути, 780 Пожгли, посекли, потребили;
Что давный труд и что торговля,
И что муз чистый дух и вкус
В градах дотоле оживляли,
Все их мечем умерщвлено.
Коликие полки легли
В сии несчастны дни в долинах?
Коликой кровью обагрились
Обороняемы права? —
Так лавы пламенный проток, 790 Исторгшись из горы ревущей,
Бежит и губит, что ни встретит;
Найдет ли зданье заключенно? —
Остановляется при нем
И обегает вкруг его;
Потом, поднявшися на верх,
Все связи в пепел превращает
И, вторгшись внутрь горящих стен,
Пресуществляет в уголь все;
Постигнет ли древа высоки? — 800 Он их обтекши преломляет;
Иль в долах встретит тяжки камни? —
Влечет с собою тяжки камни
И в извязь претворяет их
Или в кристалл цветов различных,
Доколе, не нашед добыч,
Погаснет — и на месте станет,
И в ярости своей простынет.
Но генуэзцы осторожны
В те скорбны дни свои селенья 810 Забралом твердым оградили. Монгалы дики не могли
Оплотов их поколебать.
Приморски замки укрепленны
И пристани, сооруженны
Рукою сильной на брегах,
Стояли в тишине беспечной; Кафа, столица их торговли,
Еще цвела под кровом их;
Еще Меркурий рассекал 820 Стопой крылатой зыбь Кафинску
И по брегам летал Понтийским
В спокойном обороте года;
Летал бы, — но отважны чада
Скитавшейся в степях Агари,
Воздвигши пылких янычар
И заключа все бранные позоры,
Какие прежде здесь бывали,
Позором пламенным лютейшим,
Покрыли тенью бунчуков 830 И долы, и хребты сии.
В то время самовластны ханы,
Железны отрасли Аттил,
Потомки грозных Чингисханов,
Потомки лютых Тамерланов
Лишь были данники Стамбула.
Так славный полуостров лег
Под звучною пятой Магмета.
Природа, резвая дотоле
На сих горах, на сих лугах, 840 Оцепенела, — побледнела
Под бледной сению луны.
Жаль крымских прав, — конечно, жаль!
Но честь моих единоверцов
Велит признать меча их славу.
Известно, что народы здешни
Издревле в образе Гекаты,
Поставленном в пустых распутьях,
Сию луну боготворили,
Что древле страшная Медея, 850 С небес низведши в колеснице,
Сгоняла солнцевых коней,
Удерживала токов бег,
Сдвигала с мест скалы и дебри
И, мчася по погостам страшным
С растрепанными волосами,
Сбирала кости из гробов
И в разных заклинаньях выла.
Не се ли повод был к тому,
Что агаряне взяли в герб 860 Луну, богиню древних страшну,
Под строгой властию которой
Природа воздыхала здесь.
О сколь ужасна перемена
Во всем была во дни их буйств! —
Тогда ни виноград, ни смоквы,
Ни персики, ни абрикосы
Природных вкусов не имели.
Что в том, что осклаблялось
В долинах тихо естество? — 870 Насилье также усмехалось.
Вотще взирал несчастный житель
На нежный пух брусквин душистых,
На цвет червленый абрикосов,
На темный и густый багрец
Приятных слив и винограда;
Все стало горько; все постыло;
Все грозды крыли яд змиев
Иль аспидов лютейшу желчь. Миртиллы, —Дафнисы, —Леандры 880 Оплакивали похищенье
Своих Коринн и Амарилл;
Не вились кудри на главах;
Упал румянец на щеках;
В часы веселы кудри вьются;
В часы веселы зрак цветет;
Мирт гибкий не венчал их чел;
К чему? — пастушки все в оковах,
А робки пастухи бежали
В уединенны гор пещеры, 890 Неся отчаянье туда
И быв затворниками тамо,
Соделывались мудрецами.
Вот повод сих пустынолюбцов! —
Три страшных века проходило,
Как здесь природа содрогала
В горах, пещерах и долинах,
Пронзаема Гекаты рогом.
Отшельцы здесь два зла сретали.
Нередко подземе льны трусы, 900 Шатая треснувшие горы,
Сынов сих камней подавляли,
Тогда как осенью они
Плоды румяны собирали
Иль жали в гнете виноград;
Нередко ж скифы простирали
Неумолимый свой кинжал
В сии пещеры потрясенны,
Тогда когда сии несчастны
Себя беспечными там чли. 910 Сколь часто из злодейских рук
Перун сверкал в пещерах сих?
Сколь часто там стенали жертвы,
Поверженные под перуном?
Се! зрите кости на помосте! —
Последний то пустынник был;
Ах! — был отчаянный пустынник...
Зло выше гор неслось — то правда;
И он — едва не пал в смерть вечну;
Однак восставлен от паденья; 920 Он примирился с вечной жизнью.
Вот как! — когда вокруг сих гор Срацински копия блистали;
А он, несчастный, — умирал,
От глада, — жажды умирал;
Чего? — каких ужасных слов
Из уст своих не отрыгал? —
Внемлите, что вещал тогда
В един от сих печальных дней,
Взирая слезными очами 930 На прах предместников своих:
"Так точно... скоро я умру...
Нисходит, — ах! нисходит вечер
Моих несчастных также дней,
В которых свет очей погаснет.
Увы! — когда ж сей сумрак будет
И дни мои на век покроет? —
Покроет он, — а что потом? —
Уснуть, — и вечно не восстать? —
Но ах! — какая ж пустота, 940 Где я в безвестности исчезну
От ковов зависти лукавой,
От смертоносных всех наветов,
От своенравий наглой силы
Где все дремоты жизни слезной, —
Печаль, — заботу, — нужду, — жажду
В ничтожном мраке погружу? —
Картина темна, — но любезна! —
Почто же медлит меч срацин!
О! — ежели злый рок коснит 950 Найти меня, — и в яром гневе
Ударить прямо на чело, —
Я сам, — я сам найду его,
Постигну, — поспешу навстречу...
Нет в самых небесах руки,
Что от положенного зла
В сей горькой жизни бы спасла! —
Нет оной, — слышу лет колеса;
Я слышу — бич небесный воет!.."
Сказал, — и с громом потряслась 960 Под ним растреснувшись гора.
Тут засверкал в очах его
Сквозь слезы некий дикий огнь;
И он, — прияв в дрожащи персты
Гранитный изощренный нож,
Наднес его на бьющусь грудь;
А ради бодрости ужасной,
Подобно лебедю при смерти
На тихих берегах Меандра,
Он в исступленьи возгласил 970 Последню гибельную песнь:
"Вот пропасть!— вижу здесь ее;
Здесь вечная ничтожность, — благо!
Туда я поспешу, — что медлить?
Там — скроюсь от всего на веки;
Там, — где светило восходяще
И возвращающись луна
Туман тлетворный извлекают
И пьют пары густые бренья, —
Там буду спать, — как позабыта 980 Во всей природе вещь ничтожна, —
Доколе кровь оземленится
И израстит волчцы и лютик,
А череп голыя главы
Во прахе смуром побелеет;
Увы! — когда Судья небес
Из грозной тверди воззовет
К сим трепетным костям шумящим,
Едва ль в сей день они услышат
Творящего Господня гласа? — 990 Едва ль душа моя услышит
Всемощный сей глагол: восстани!
Иль животворный звук трубы? —
Быть так! — я уничтожусь вечно...
Забуду, что я был, — и буду, будто не был;
Кто зритель? — никого здесь нет;
Пусть бури сопроводят к смерти!
Воздушны силы! — яры бури!
Завойте в звонких сих пещерах,
Вертите флюгеры на башнях, 1000 Гасите факелы у жертв!
А ты, — ты, черна птица ночи,
Запой теперь мне смертну песнь!—
Я слышу парок томный шум;
Я слышу, как они за мной
При гаснущей лампаде жизни
Спешат окончить скучну нить
И горький труд свой услаждают
Пророческим унылым пеньем.
Какое адское согласье! 1010 Так, — слышу; се они поют?
"Звучите, ножницы железны,
И кончите судьбу творенья, —
Несчастного сего творенья! —
Нет более уже надежды,
Чтоб дряхлу пряжу продолжать;
Уже устала Клота прясть.
Позволь, Зевес! — и нить прервется.
Звучи, железо! — рви нить жизни?"
Увы! — я слышу песнь сию, 1020 Я слышу адский приговор.
Всемощна, — сильная судьба! —
О если бы я заблуждал! —
О если б ты была теперь
Тем первым божеством благим,
Которого давно ищу,
Дабы отсель меня исхитить!—
Поведай мне! — я в ту ж минуту
Охотно пред тобой повергнусь;
Уже язык мой окончал 1030 Всю повесть дней моих плачевных.
Богиня! — убивай! — вот грудь!
Вот век мой под твоим ударом!
Пусть вечна ночь забвенья снидет
С своею тьмою седьмиричной
И поглотит мой черный век! —
Се нощи дверь!се одр готов! —
Он тесан из бессчастных камней;
Там лягу, — лягу я конечно,
И пусть пыл иной паки буду! 1040 Пусть буду сим: ничем! — Саддок![14] —
Что я, несмысленной, изрек? —
Я слышу бурю, — дух мятется".
Так умствовал несчастный сей!
Внезапу нечто прошипело,
Подобно молнии сквозной,
В обвороженный слух его.
Ему то чудилося бурей;
Он мнил, — не пар ли то горящий?
Иль воздух запертый в пещере, 1050 Движеньем тела запаленный? —
Его объемлет хладный пот;
В крови по жилам ходит мраз;
Власы вздымаются на нем;
Он вне себя, — он цепенеет,
Он паки видит, — слышит нечто —
Там в мраке, — в темном дальном своде.
Тут он, собрав последни силы,
Дерзает тако возопить:
"Что б ни было сие, — пойду, 1060 Пойду на глас сей роковой! —
Что здесь меня остановляет? —
Ужель? — ужель мечты виются?
Ужели призраки восстали? —
Кто ты, — ужасно бытие?
Мечта ли ты? — иль божество? —
Иль Гений гор? — иль Ангел неба? —
Иль дух сих праотцев лежащих? —
Сын камени! — откройся мне!
Рассей воображений мрак!"
1070 "Остановись, души убийца!" —
Так светозарный Ангел тут
Под мрачным сводом загремел;
Пустынник, огромленный гласом,
Стоит недвижим, как гранит,
Но возвращает смысл и внемлет:
"Остановись, души убийца!
Тебе Отец духов глаголет;
Почто ты тонешь в глумных мыслях?
Познай! ты человек, — ты перстен; 1080 Но сам себе ты неизвестен.
Будь проклято твое желанье,
С которым чаешь — быть ничем!
Вещественный сын бренной плоти! —
Как? — ты желаешь — быть ничем).
Что ж значит: быть ничем, — ответствуй! —
Но ты не можешь отвечать...
Конечно, — должно все истлеть,
Что смертного остаться должно,
Что в долг стихии поручили 1090 И будут требовать назад;
Истлеть в гниющей персти тела,
Где дом тебе — земля сырая,
Имущая в прохладном лоне
Тебя качать в глухих дремотах;
Где брат твой — неусыпный червь,
Сестра же — ночь, глубока ночь.
Вот все, что значит: быть ничем!
Но ты, — ты мыслящий теперь,
Духовный человек, — сын неба, — 1100 О важной сей статье судящий, —
Кому бессмертна матерь — вечность,
Кому и брат и друг — есть Ангел,
Кому сестра, подруга — слава!
Куда ты мнишь полет свой взять? —
В безвестный круг, — в бескровно царство, —
В духовну область тех умов,
Которые там, — там сияют? —
Но как ты мог возмнить, что здесь,
Где бренны кости спят сии, 1110 Сокрылось совершенно все? —
Сии останки человека
Суть только дряхла оболочка,
Однак не самый человек.
Премирный человек смеется
Кривому лезвию косы,
Пределам места, временам.
Он умирает, — без сумненья;
Но возрождается опять.
Он в мрачную падет могилу, 1120 Но паки восстает оттоле.
Отечество его есть — небо,
А достояние — сам Бог.
Сей человек неборожденный, —
Сия бессмертна самобытность[15]
И боготочная струя,
Простясь навек с земною пылью,
Взирает с неким омерзеньем,
Как в ветрах прах его крушится,
Взирает, — отвращает зрак; 1130 А сам, — как небо-парна сущность,
Втекает в удаленну вечность.
Но ты ль, — сын персти, — мнишь проникнуть,
Чего не знает плоть и кровь?
Ты ль мнишь, что создан ты во гневе,
Что ты рожден лишь для земли,
Земли страданья и терпенья? —
Как? — разве то совсем не разум,
Чрез что теперь о сем ты судишь!—
Твой разум, — разум есть порука 1140 В бессмертии твоей души.
Тот, кто возможет все творить,
Распространяет бытие
Свое с другими существами.
Производить и сохранять,
Но никогда не разорять —
Могущества есть высша сила;
Она не действует над тем,
Чего меж бытиями нет.
Отец духов не есть Бог мертвых; 1150 Он Бог, — Он Бог есть вечной жизни.
Итак, — еще ли ты отчаян?
Ответствуй мне еще, сын неба!
Имеешь ли ты срок довольный
Все страсти в жизни покорить
И в добродетели чистейшей
Установить мятущусь душу,
И, прежде нежели умреши,
По всем степеням перейти
От совершенства к совершенству, 1160 И наконец — достигнуть цели? —
Возможно ль, — чтоб безмерно мудрый
Соделал славные творенья
Для низкой цели, — жизни сей? —
Ужли он будет веселиться,
Создав умы несовершенны,
Единым их скоротекущим,
Хотя разумным бытием? —
Как можно в жизни сей достигнуть
Пределов точных совершенства? 1170 Дух шествует без остановки
До высоты своей природы,
Но шествует он так, что крайних
Ея концев не достигает,
Подобно той черте, что ближе
К другой во всю стремится вечность,
Но никогда сойтись не может.
Сие безмерно возрастанье
Познанья, — славы, — совершенства, —
Сей непрестанный переход 1180 От силы к силе и доброте,
От доблести одной к другой, —
Сей дальновидный духа путь,
Конечно, Божеству угоден,
Когда Он пред собою зрит,
Что тварь возлюбленна Его
На целу вечность расцветает
И ближе шествует к Нему
По высшим степеням подобья.
Так, — дух твой в лучшем небосклоне 1190 Узнает точку совершенства.
Сам первозданный Элоа,
Что человеческой душе
Теперь здесь зрится божеством,
Весьма подробно понимает,
Что будет в вечности вращаться
Тот круг, где человека дух
Быть должен столь же совершен,
Каким он зрится сам теперь.
Ах! — как же ты, злосчастный сын, 1200 Дерзнул желать толь беззаконно,
Да сократится краткость дней,
Где дух твой не успел еще
Уроков первых изучить? —
Предайся лучше Провиденью!
Молчи, — учись, — терпи, — покорствуй —
И жди удара! — но не так...
Не состоит в твоей он воле..."
Так Ангел рек... и вдруг сокрылся.
"Небесный юноша! — ах! ты ли? — 1210 В слезах тогда пустынник рек, —
Ты ль Божий страж души моей? —
Почто толь скоро ты летишь?
Какой ты свет теперь открыл? —
Ах! — как я в мыслях мог забыть,
Что Божеский закон всевечен;
Что он же есть во всей природе;
Что, миновав его, — падешь;
Лишь шаг, — и в вечну смерть падешь;
Как мог забыть, что он есть меч, 1220 Что, обращаясь кругозорно[16]
Поверх главы, шумит немолчно;
Что, если б кто воздвиг главу
Превыше кругозора, — ужас...
Что перескок? — незрелый шаг;
Желав безвременно удара,
Не враг ли я сего закона? —
Так, — я не властен в сем ударе;
Терплю, доколе существую;
Никто завесы не разверзет, 1230 Котора покрывает вечность.
И сама просвещенна мысль
В своей стезе молниевидной
Должна иметь стократный отдых,
Чтобы постигнуть вечный круг?
Едва ль язык мне Серафима
Довлеет описать сей круг?
А мне закон велит созреть
И приготовиться в сей круг.
Но прежде, нежели отыду, 1240 Да обнажу все сгибы сердца
Пред выспренними небесами! —
О Боже! — кто я пред Тобой?
Что бытие мое Тебе? —
Ничто, — а Ты, — а Ты мне все.
Ты Бог и в самое то время,
Когда мои издавна кости
Не будут кости человека.
Но нека нравственная жажда,
Неутолима никогда, 1250 И нечто, реюще вперед
И алчущее совершенства, —
Дух мой, способный черпать небо,
С Тобой соединиться должен.
Сие, — сие мне Ангел рек;
Сие теперь я познаю;
А без сего б — я не желал
Быть создан, — видеть день и солнце.
К Тебе, — о Боже! — возвращаюсь
Из глубины юдоли слезной; 1260 Тебя ищу, — к Тебе взываю;
Коль не было б в Тебе любви,
То нет ея во всех мирах,
То жизнь дана лишь на мученье,
То вечно должно быть несчастну;
Увы! — дерзну ль сказать теперь? —
Нет блага в небе, — нет Тебя!..
Но если Ты любовь всевечна
И Ты одеян в кроткий свет,
То Ты еси, — и я — блажен.
1270 О Боже! — Ты единый знаешь
Небес движенье, — древ паденье;
И хоть малейший некий червь
Падет со шелковичной ветви,
То Ты, меж песней Серафимов
Его низлет печальный слыша,
Спасаешь на всемощных крыльях;
Тогда сему дивится Ангел
И цепенеет самый ад;
О Боже мой! — не загради 1280 Твоих всеслышащих ушес
Пред тем, — который без Тебя
Падет в отчаянье ужасно! —
Ах! — подкрепи меня, Всесильный,
И примири мой дух с Собой,
И, из ничтожности изринув,
Мне возврати крыле бессмертны!
Ты, мравий, под стопой ползущий!
Почто бежишь от рук моих? —
Творец мой тот же, что и твой; 1290 Природа вызывает в твердь
И для меня, и для тебя
Едино розовое утро;
Ползи по длани сей спокойно!
Я стану созерцать тебя
И мыслить, — нет ли внутрь тебя
Какого поученья мне
Или подобия со мной;
И ты — увы! и ты, мой друг,
Состареешься, мне подобно; 1300 Получишь крылошки, — но бренны;
А я бессмертия крыле;
Не так ли? — но я сам собою
Доволен быти не могу,
Что позже я тебя, мой друг,
Созрею к вечной, страшной жатве.
Ты должен постыдить меня
И укрепить во мне надежду.
Ах! — как предстану я туда? —
Явися предо мною, — время 1310 Прекраснейшее в целой жизни! —
Явися, юность! — ах! Создатель!
Я громко изреку сие;
Пусть слышат Ангелы Твои! —
Достоит ли раскаяваться
О юных днях моих прошедших?
Ты управлял тогда стопами,
Скользящими в долине мира;
Прости мне, Отче дней моих,
Когда не все шаги стремились 1320 На пользу сердца моего! —
Ты благ, — я смерти жду спокойно;
Но столько живши — заблуждать!—
Где, мравий! ты, что пресмыкался
По сей сухой моей руке! —
Где ты, бессмертия учитель!
Ты паки скрылся в неизвестность,
В свою блаженну неизвестность.
Се одр! — Се сад, где прах наш тлеет,
Где кровь запекшаяся зреет, 1330 Где семя плоти к славе спеет,
Да к жатве вечности возникнет! —
Тут буду я лежать дотоле,
Доколь вертится мир, — потом,
Потом проснуся в новом мире,
Что не вертится никогда;
Кто ж? — кто меня туда проводит?
Солнцеобразна дщерь Сиона! —
Броня и щит от молний Божьих!
Полдневно истинно светило! 1340 О кротка, благодатна Вера,
Которая одна в то время,
Как все истлеет, — твердь совьется,
Растопятся миры горящи,
Или, отвсюду приходя,
Они низринутся все в чашу
Спущенных от небес весов,
Взгремят и звон произведут,
Сребру подобящийся звон,
Провозвещающий суд Божий, 1350 Одна ты в ризе боготканной,
Одна ногой попрешь своей
Луны дымящуюся персть
И прах курящийся Урана, Сатурна, Марса и Венеры!
Будь спутницей моей туда,
Туда, — в ту дверь безвестной бездны,
Котору сильна смерть отворит!"
Так размышлял тогда пустынник,
Бальзам отрады ощутив; 1360 Но он не долго после жил. Сарматский некий злый пастух, —
Увы! — совет лишь раздражил
И был ценою живота, —
Пастух сразил его копьем;
Страдалец воздохнул — и лег.
Вот плод насилия сарматов\
А таковых — исчислить невозможно,
Вот что причиной сих гробов
И сих пустынных мудрецов!
1370 Да возвеличится вовек
Престол великий полунощи! —
Коликократно он смирял
Сих хищных и продерзких тигров,
Которые, из мрачных лыв
В стадах суровых исторгаясь,
Ристали по градам, — вертепам
И похищали тьму добыч;
Добычи ж — безоружны зайцы;
Корысть их — были смирны агнцы; 1380 Они не стригли их руна;
Но целу кожу отторгая,
Их плоть дрожащу поядали
И тем их пажить оскверняли.
Так зубы зверски здесь терзали
И обесчадили весь остров.
Как сын Агари, в честь полнощи
Я не сказал бы ничего;
Но благородна власть ея
Всегда возмет над югом право. 1390 Коликократно Белый Царь
Прощал сии толпы продерзки,
И исторгал из тесных уз
Зависимости раболепной,
И даровал им вольность? — что ж?
Неблагодарность и раздор
Еще стигийскую главу
Из праха к тверди поднимали;
А крамола еще таилась
Во мрачности густой плевы. 1400 Расторгнуть, — надлежит расторгнуть
Сию столь стропотну плеву,
Чтоб крамола не разродилась.
Се горька казнь во всеоружий
От дальних северных пределов
На бурных шествует стопах.
Почтенный старец, Долгоруков,
Под тению знамен священных
Покрыв свои седины шлемом,
Карает буйные сердца: 1410 Он старческу свою десницу
Воздвигнул, как десницу смерти;
Тут мнилося, что сами звезды,
Спустясь в горящих колесницах
На помощь орлосердым россам,
Шли в жаркий бой противу тавров;
Тогда мечи молниевидны
По выям бегали упорным,
Свистали, гнулись, секли, рдились;
Снопами выи с плеч катились. 1420 Тут с ревом падал скифский Марс;
Железны зубы псов его
От громов росских сокрушались,
А пламенных коней копыта
На праге смертном притуплялись.
Но то начало только было.
Любимец счастья несравненный[17],
Гремящей славы редкий сын
Все то с успехом совершает.
Его блистающая мышца 1430 Не ино что, как медян щит.
Направя молнию меча,
Он бури грозны отвращает,
Крамольников уничижает,
И полуостров осеняет
Прохладной тенью крыл орлиных,
И именем Царицы славной
Весь наполняет Херсонис.
Ты ль, — ты ль, Великая в владыках!
Нисходишь с высоты престола, 1440 От моря шествуешь до моря
И взорами одушевляешь
Сии долины и хребты,
Богоподобная Царица? —
Так, — ты предел сей освятила.
Да будет трон твой боголепен,
Покрытый половиной неба,
Имущий в твердую подпору
Блестящих пятьдесят столпов,
Имущий стражами всегда 1450 Премудрость, — верность, — прозорливость!
Пускай в единый край его
Аврора сыплет луч алмазный
Тогда, как край другий его
Вечерне солнце озаряет!
Пусть третий полнощь облекает
Меж тем, когда четвертый край
В полуденном блистает свете;
Да тако трон твой вечно зрит
Сии четыре виды суток, 1460 Превозвышаясь над семью
Зерцалами морей глубоких,
Стоя незыблемей и тверже,
Чем величавый Чатырдаг
Или Кавказ, покрытый снегом,
Иль седоглавый Верхотур! —
И кто тебе противостанет? —
Кто не признает предержащей
Твоей высокой власти силу?
Тебе всегда щиты готовы; 1470 Гора Кавказска и Рифей
Надвинут медные хребты
И зазвучат стопой железной.
Но ах? — где севера Царица? —
Во гробе; лейтесь слезы скорби! —
Но внук, — но внук ея Великий
Объемлет Росскую державу
И полпланету озаряет;
Приемлет жезл правленья, — милость
Стремится через полпланету 1480 Струей небесной в мрак темниц
Иль в хижины заслуг забвенных;
Приемлет меч, — и правосудность,
Как молний луч, туда пронзает,
Где роскошь с леностью гнездилась;
Уходит роскошь, — бдит порядок;
Да будет Царь благословен!
Уже теперь ни савромат,
Ниже Исмаила сын буйный
Не поколеблет здесь покоя. 1490 Где древле Херсонисский град
На бреге процветал стремнистом,
Пучинородный там залив,
Во внутренность брегов просекши
Глубокие другие втоки,
Затишну пристань составляет
Для росских флотов ополченных;
Там исполины воскрыленны,
Имущи семьдесят гортаней,
Под тению навислых камней 1500 Безмолвствуют в покое мира;
Но в брань торжественно ревут
И, роя ребрами валы,
Рыгают смерть из медных жерл.
Тогда зеленые дриады,
Что были души брянских сосн
Или дубов днестровских твердых,
Объемля сестр своих, наяд,
Сих душ Эвксинских черных вод,
Бегут и пенят грозну бездну; 1510 Бегут и, зыбию играя,
Секут упругую пучину,
Провозглашая смерть врагам.
Другие громы отдыхают
На высоте брегов понурых;
Нет, — все устремлены стоят
Через пенисты черны волны
Против чела столицы гордой.
Коликократ орлы отважны
Терзали злобных тех драконов, 1520 Которы, тщетно исторгаясь
Из тьмы Фракийских мрачных гор
И вьясь под орлими когтями,
На воздух изливали яд? — Чесма те раны вспоминает,
Что в ней произвели они.
Едва упела их забыть,
Как вдруг опять подновлены
Среди Эвксина и на суше.
Кому сей случай не известен, 1530 Могли ль срацины устоять
Близ Меотийского пролива?
Могли ль они под Гаджибеем
Соблюсть пернатых исполинов,
Как гнал их росский ярый гром,
Стремясь из крепости крылатой,
Котора волны рассекала,
А под ребром ея дубовым
Бурливые валы завыли.
Ни смуглы азиатски вой, 1540 Ни чада Африки кипящей,
Ни хищный мстительный алжирец
Не защити лися от грома,
Которой россы непрестанно
Метали в черные их чела
И непрестанно побеждали.
Лишь Дакия[18], как поле Марса,
Пожравши трупы агарян
И упоенна кровью их,
Тучнеет токмо в землелогах. 1550 Чего не делал тамо меч,
Когда верховны воеводы
Полночных, грозных, стройных сил
Крутили в пламенных кругах
Свои ужасные десницы,
Десницы яростной судьбы? —
Чего не делали доселе
Безбрачны рыцари отважны Фанагорийских берегов
Иль славна острова Туманов? 1560 Надеясь, что Воспорский край
Оплотом полным ополчен,
Соединяся в дружну рать,
Вселяют ужас непрестанный
В восточные пределы Понта,
Где прежде жили героини,
Подобно им, безбрачны девы,
Где ныне зверонравны сонмы
Гнездятся меж гранитных скал.
По таковых победах громких 1570 При таковых защитах твердых,
При сих стенах одушевленных
Возможно ль, чтобы Херсонис
Не благоденствовал вовек? —
Все то, что замыслом Эллады
И Генуи трудолюбивой
Оживлено и рождено
И что бурливыми толпами
Сокрушено, — умерщвлено,
Все возродится, — оживет. 1580 Конечно, — там, где процветают Альпийски леторосли нежны, Гельвеция вторая будет,
Там мир с обилием, обнявшись,
Лобзаться будут меж собой;
Там в тишине блаженных дней Миртиллу Дафниса не скажет: "Миртилл! — ах! — как ты посмуглел?
Ты долго в поле брани рдел;
Военный бой красы сгубляет; 1590 Как ныне белое лице Миртилла моего любезна
От солнца в поле загорело?"
Но если б росски Геркулесы,
Одушевленные Минервой,
Ступая на сии хребты,
Здесь лики водворили муз
И преселили в мирны сени
Столетни опыты Европы
На помощь медленной природе, 1600 Тогда бы гордый Чатырдаг Меонией прекрасной был; Салгир — чистейшей Иппокреной;
Тогда исполнился бы тот
Период славный просвещенья,
О коем беспримерный ПЕТР
Пророчески провозвещал;
Бессмертны б музы совершили
Столь дивно странствие свое
И эллиптический свой путь 1610 Скончали б там, где начинали.
Из знойного исшед Египта
В Элладу, на брега Эгейски,
И поселясь при гордом Тибре, Тамизе, Таге и Секване, Дунае, Реке и Неве,
Обратный путь бы восприяли
И возвратилися в источник.
Тогда бы новые Омиры, Сократы мудры и Платоны 1620 На горизонт наук возникли
И потекли бы, как светила,
По новому порядку лет.
О — будь благословенна, полночь!
Вот — что, как старец беспристрастный,
Я должен был сказать в честь россов! —
Но да почиют с миром тени!
И мы, — и мы отыдем к ним.
Прощайте, пастухи! мир вам!
Мир вам средь тихих сих холмов! 1630 Да веет вечно дух любви!
"О! — венценосны существа,
Парящие в сии минуты
Над спящим вашим прахом в мире! —
Пребудьте соприсущи музам,
Которы некогда приидут
В сию обитель размышленья
И будут так, как вы, парить
Торжественно на крыльях мыслей
В неизмеримые пространства, 1640 Где вы наследье обрели! —
Теперь простите! — но и я
Сейчас — иль завтра свижусь с вами...
О вечность, — непостижна вечность!
О духи! — будьте здесь присущи!
Приходит час сей". — Тут умолк.
Умолк; — а кроткая камена,
Плененна сладким гласом старца,
Еще внимать в то время чает
В своем обвороженном слухе 1650 Звенящий сладостный сей глас;
Но тут Шериф уже простился,
Отшед — как Ангел-посетитель. Камена будто неки видит
Подобны молнии черты
И буквы пламенны во мраке;
Читает их — и печатлеет
Внутри своих кипящих персей;
Потом, прияв цевницу нежну,
Которая досель молчала, 1660 Провозглашает песнь восторга.
"Будь ввек твое священно имя,
Сын гласа, — гость пещер и гор!
Да снидут с высоты скорее
Сии минуты вожделенны,
Как будем паки повторять
Беседы будущие мудрых
И громко восклицать векам!"
Шериф с Мурзой спешит с горы.
Палящий зной остановляет 1670 Свой ключ кипящий над главой.
Но черны облака спускают
Над ними тень свою прохладну;
Они к убежищу стремятся.
Меж тем усердны пастухи,
Отшельцов величая сих,
И само эхо пробудили,
Которо песнь твердило их.
1 пастух
Будь в век благословен, сын неба,
Сын гурии бессмертно-юной! 1680 Да поспешат с седьмого неба
Те райские минуты снити,
Как Белого Владыки имя
На разных языках в сих долах
Немолчно будет пето в веки! —
А вы, — немеющие кости! —
Сокровища гробов печальны!
Неведомы останки тел! —
Дождитеся зари небесной,
Котора после снов глубоких 1690 Пробудит вас, — потом восстанет,
Как воссияет новый мир! —
ЭХО Мир...
2 пастух
О вы, — оземлененны члены!
Чьи б ни были? — Омара, — шейха,
Или ужасного Мамая! —
Пусть отдыхаете до дня,
До общаго всем дня суда,
Как в свет одеянный Пророк
Вас паки соберет из персти 1700 Под животворну ризы сень!—
Какая ж сень? не нощи ль тень? —
ЭХО День...
1 пастух Замбека! — можно ль здесь сказать? — Замбека! — ты живи еще! —
Но если нека есть печаль, —
О! пусть она бежит далече! —
И ты вздыхаешь иногда: —
Увы! — где свет без тусклой тени? —
Тогда возможно ли страшиться? — 1710 Тогда не смерть — она лишь к злым
Во образе Мегеры сходит;
Но Гений кроткий, — светоносный
Возьмет тебя рукою нежной
И в вечных недрах Эмпирея
Твою печаль преложит в нектар.
Там, — там на тихом лоне неба
Тебя лелеять будет мир,
Чтоб ты забыла желчь и горечь,
Что пило страждущее сердце; 1720 Ты внидешь в млечный вертоград!
ЭХО В вечный град...
2 пастух Сульмена! — ты еще должна
Счастливой жизнью наслаждаться;
Но ежели б какая горесть
Стесняла белу грудь твою, —
О! — да не будет сей тиранки! —
То ты должна ли унывать,
Когда не смерть, — но тихий Инг[19]
Возьмет тебя за белу руку 1730 И ризу гурии наденет
На плеча мраморны твои.
Там, — на седьмой степени неба
Все горести, — как ты избранной
Наперсницей Пророка будешь.
ЭХО Забудешь.
"О сын Афетов! — он примолвил, —
Уже отселе скрылся старец.
Пойдем! — оставим место страшно!
Уже довольно прохладились 1740 Под свесом сих студеных сводов,
Где тень глубокая густеет
В отсутствии от солнца вечном.
Стада нас ждут, — бери свой посох! —
Вот лествица! — ужели жар" —
ЭХО Доселе яр?
Сказал — и вышел из пещеры;
За ним последовал сопутник;
Лишь эхо их твердит шаги;
Но я, — я долго б пробыл здесь.
1750 Ступайте вы, — Агари чада! —
Здесь хладен мрак сгущенный, — правда;
Но он торжествен и священ;
Люблю чертог небесных мыслей
И глубину уединенья.
Да, — подлинно душе священны
Сии места уединенны;
Все тихо здесь, — все здесь приятно;
Но — если бы была подруга...
Моя любезная — Сашена... 1760 С подругою небесны кровы
Еще б небеснее казались;
С ней вдруг я два бы неба видел;
Едино в ней, — другое вне...
Меж тем — как я здесь размышляю,
Вдруг мельк! — какой сребристый луч
Блеснул в отверстие пещеры
И, в воздухе дрогнув трикраты,
Кривой рассек тьму полосой,
И обнажил пещерны гробы; 1770 Еще луч мельк!.. потом в глуши
Рев некий низом пророптал;
Потряс весь воздух, — вдруг в стенах
Толпы слепых нетопырей
Вострепенулись, — запорхали;
Что их полет стремит? —
ЭХО Гремит!
1805
Примечания
↑Магометане называют греческих философов, Аристотеля Арастусом, а Платона Флатуном.
↑По имени сих киммеров, или цимбров, назван сей полуостров Крымом.
Это произведение перешло в общественное достояние в России согласно ст. 1281 ГК РФ, и в странах, где срок охраны авторского права действует на протяжении жизни автора плюс 70 лет или менее.
Если произведение является переводом, или иным производным произведением, или создано в соавторстве, то срок действия исключительного авторского права истёк для всех авторов оригинала и перевода.
