Характеры и портреты.
правитьЛоримон, не имея отменного ума, не будучи ни приятен, ни любезен, не может обращать на себя внимания в свете. Он небогат, и в обществе совсем не играет блестящей роли; имеет доброе сердце, но тонкости чувства и нежность обхождения для него непонятны; не будучи никому опасен, он не имеет врагов; не знает ненависти, и не умея ни к кому привязаться сильно, почитает дружбу одною благосклонностью доброго сердца. Он здоров, имеет всегда цветущее лицо: наружность его показывает счастье. Лоримон не любит ни карточной игры, ни охоты — единственная страсть его хороший, вкусный обед во многолюдной компании. Понятия Лоримона об удовольствиях общества очень просты: ему не нужен выбор людей, он ищет множества мужчин и женщин в прекрасной, ярко освещенной зале. Ему пятьдесят лет, но я уверен, что еще ни разу в жизни он не был и не хотел быть принят в тесный круг знакомства. Зная, что его не заметят, он не боится пропасть в толпе, напротив он ищет в ней убежища и, благодаря счастливому расположению своему, в ней одной находит лучшие свои удовольствия. Лоримон знатного рода, все знатные дома для него отворены, и жизнь его наполнена такими только происшествиями, которые обыкновенно случаются в свете. Известный человек женится — он едет на свадьбу, и рад без памяти. К нему присылают сказать, что госпожа N. N. благополучно разрешилась от бремени — он счастлив: надобно ехать поздравлять, встретиться с людьми, увидеть большую компанию! Знакомый его умирает — он готов плакать! будет на выносе: вот утешение! но дом затворится на несколько недель, может быть, на несколько месяцев: вот горе! Более всего не терпит он годовых трауров. Двадцать лет, как он в отставке, но всякое новое производство есть для него важное государственное происшествие. Нет ни одного нового полковника и бригадира, которого не поздравил бы он от всего сердца; и радость его соразмерна важности чина: фельдмаршала поздравляет он с исступлением.
В обществе г-жи Жоффрен самый живой, самый веселый, самый приятный своею веселостью человек был Д’Аламбер. Проведя целое утро над вычислениями алгебры, или за трудными задачами динамики и астрономии, выходил он из своего ученого кабинета, как ученик из школы, единственно для удовольствия и отдыха. Ясный, обширный, глубокий ум его оживлялся приятностью, шутливостью, остротою: забывали философа и математика, видели одного доброго, привлекательного человека. Источником такой натуральной любезности была мирная душа, свободная от страстей, довольная собою, и каждый день награждаемая за труд открытием какой-нибудь новой истины: привилегия, исключительно данная одним математическим наукам.
Мариво[1], которому хотелось быть также забавным, имел всегда в голове заботу, казался беспокойным и скучным. Будучи по сочинениями своим известен как человек проницательного и тонкого ума, он почитал себя обязанным во всякое время иметь при себе свой ум; беспрестанно искал таких идей, которые легко бы можно было представить в противоположности, раздробить или смешать, и соглашаясь, что такая-то вещь справедлива, прибавлял всегда: до некоторой степени, в некотором смысле; всегда находил исключения, отличия, оттенки, ему одному приметные. Такая работа внимания была затруднительна и для него и для других; зато нередко производила она счастливые мысли, яркие, быстрые лучи света. Беспокойные взгляды Мариво заставляли думать, что он не был уверен в своих успехах и приобретенных и ожидаемых. Нельзя вообразить самолюбия подозрительнее и щекотливее, но он щадил других и его оставляли в покое.
Геснер — говорит гж. Жанлис — есть добрый великий человек, которому удивляешься без замешательства, с которым говоришь свободно, с которым можешь забыться, которого в первую минуту знакомства полюбишь от всего сердца, как милого, старинного друга. Он гулял вместе со мной по берегам Лиматты. «Здесь, говорил он, мечтал я о своих пастухах и пастушках; здесь родились мои Идиллии». Я не забыла спросить, какое из сочинений своих почитает он лучшим — вопрос, который обыкновенно делают великому писателю, надеясь иметь удовольствие с ним не согласиться, что бы он впрочем ни отвечал, но Геснер связал мне язык своим ответом. Более других, сказал он, люблю я Первого мореплавателя, я писал его для жены, будучи истинно счастлив, в то время, когда любовь моя к ней только начиналась. — Теперь и я предпочитаю Первого мореплавателя Смерти Авеля. Геснер с любезным добродушием пригласил меня к себе, и я, признаться, очень была любопытна видеть ту женщину, которая могла воспламенить германского Теокрита; воображение представляло мне ее в виде пастушки, а жилище Геснера прелестным шалашом, на берегу ручья, в тенистой долине, где слышалось пение соловья, воркование горлиц, и под ногами расцветали розы. — Приезжаю к нему, иду через огород, и вижу на грядах капусту, репу, морковь: это расстроило несколько мою эклогу. Вхожу в дом: облака табачного дыму меня окружают, вижу Геснера в тумане за столом, с кружкою пива, и подле него добрую женщину, очень приятного лица, в простом казакине, в чепчике, с чулком: это была гж. Геснер. Но ласковый, добросердечный их прием, согласие, нежность к детям, простота, невинная веселость могут служить образцом тех чистых нравов, которые описаны в Идиллиях Геснера. Я видела перед собою картину золотого века, не пышную, не блестящую, но истинную и простую. Минуты, которые так быстро пролетели для меня в благословенном жилище Соломона Геснера, причисляю к счастливейшим и самым невинным минутам моей жизни.
Характеры и портреты [Ж.Л.Д’Аламбера, П. де Мариво, С.Геснера] // Вестн. Европы. — 1808. — Ч. 37, N 2. — С. 140-145.
- ↑ Сочинитель многих комедий и прекрасного романа Марианна. Ж.