Подслушивать — стыдно.
Отдѣленіе перваго класса въ вагонѣ Финляндской желѣзной дороги было совершенно пусто.
Я развернулъ газету, улегся на крайній у стѣны диванъ и, придвинувшись ближе къ окну, погрузился въ чтеніе.
Съ другой стороны хлопнула дверь, и сейчасъ же я услышалъ голоса двухъ вошедшихъ въ отдѣленіе дамъ:
— Ну, вотъ видите… Тутъ совершенно пусто. Я вамъ говорила, что крайній вагонъ совсѣмъ пустой… По крайней мѣрѣ, можемъ держать себя совершенно свободно. Садитесь вотъ сюда. Вы замѣтили, какъ на меня посмотрѣлъ этотъ черный офицеръ на перронѣ?
Бархатное контральто отвѣтило:
— Да… Въ немъ что-то есть.
— Могли бы вы съ такимъ человѣкомъ измѣнить мужу?
— Что вы, что вы! — возмутилось контральто. — Развѣ можно задавать такіе вопросы?! А въ-третьихъ, я бы никогда ни съ кѣмъ не измѣнила своему мужу!!
— А я бы, знаете… измѣнила. Ей Богу. Чего тамъ, — съ подкупающей искренностью сознался другой голосъ, повыше. — Неужели, вы въ такомъ восторгѣ отъ мужа? Онъ, мнѣ кажется, не изъ особенныхъ. Вы меня простите, Елена Григорьевна!…
— О, пожалуйста, пожалуйста. Но дѣло тутъ не въ восторгѣ. А въ томъ, что я твердо помню, что такое долгъ!
— Да ну-у?…
— Честное слово. Я умерла бы отъ стыда, если бы что-нибудь подобное могло случиться. И потомъ, мнѣ кажется такимъ ужаснымъ одно это понятіе: «измѣна мужу!»
— Ну, понятіе, какъ понятіе. Не хуже другихъ. И, помолчавъ, этотъ же голосъ сказалъ съ невыразимымъ лукавствомъ:
— А я знаю кого-то, кто отъ васъ просто безъ ума!
— А я даже знать не хочу. Кто это? Синицынъ!
— Нѣтъ, не Синицинъ!
— А кто же? Ну, голубушка… Кто?
— Мукосѣевъ.
— Ахъ, этотъ…
— Вы меня простите, милая Елена Григорьевна, но я не понимаю вашего равнодушнаго тона… Ну, можно ли сказать про Мукосѣева: «Ахъ, этотъ»… Красавецъ, зарабатываетъ, размашистая натура, успѣхъ у женщинъ поразительный.
— Нѣтъ, нѣтъ… ни за что!
— Что «ни за что»?
— Не измѣню мужу. Тѣмъ болѣе съ нимъ. — Почему же «тѣмъ болѣе»? — Да такъ. Во-вторыхъ, онъ за всѣми юбками бѣгаетъ. Его любить, я думаю, одно мученье.
— Да ежели вы къ нему отнесетесь благосклонно — онъ ни за какой юбкой не побѣжитъ.
— Нѣтъ, не надо. И потомъ онъ ужъ черезчуръ из балованъ успѣхомъ. Такіе люди капризничаютъ, ломаются. Да что вы говорите такое! Это дуракъ только способенъ ломаться, а Николай Алексѣичъ умный человѣкъ. Я бы на вашемъ мѣстѣ…
— Не надо!! И не говорите мнѣ ничего. Человѣкъ, который ночи проводить въ ресторанахъ, пьетъ, играетъ въ карты…
— Милая моя! Да что же онъ долженъ дома сидѣть да чулки вязать? Молодой человѣкъ…
— И не молодой онъ вовсе! У него уже темя просвѣчиваетъ…
— Гдѣ оно тамъ просвѣчиваетъ… А если и просвѣчиваетъ, такъ это не отъ старости. Просто молодой человѣкъ любилъ, жилъ, видѣлъ свѣтъ…
Контральто помедлило немного и потомъ, послѣ раздумья, бросило категорически:
— Нѣтъ! ужъ вы о намъ мнѣ не говорите. Никогда бы я не могла полюбить такого человѣка… И въ-третьихъ, онъ фатъ!
— Онъ… фатъ? Миленькая Елена Григорьевна, что вы говорите? Да вы знаете, что такое фатъ?
— Фатъ, фатъ и фатъ! Вы бы посмотрѣли, какое у него бѣлье — прямо, какъ у шансонетной пѣвицы!… Черное, шелковое — чуть не съ кружевами… А вы говорите — не фатъ! Да я…
И сразу оба голоса замолчали: и контральто, и тотъ, что повыше. Какъ будто кто ножницами нитку обрѣзалъ. И молчали оба голоса такъ минутъ шесть-семь, до самой станціи, когда поѣздъ остановился.
И вышли контральто и сопрано, молча, не глядя другъ на друга и не замѣтивъ меня, прижавшагося къ углу дивана.