На углу одной изъ тихихъ севастопольскихъ улицъ дремлетъ на солнечномъ припекѣ татаринъ — продавецъ апельсиновъ.
Передъ нимъ стоить плетеная корзинка, до половины наполненная крупными золотыми апельсинами.
Весь миръ изнываетъ отъ жары и скуки. Весь міръ — кромѣ татарина.
Татарину не жарко и не скучно.
Неизвѣстно, о чемъ онъ думаетъ, усѣвшись на корточкахъ передъ своей корзиной, въ которой и товару-то всего рубля на полтора.
Вѣроятнѣе всего, что татаринъ ни о чемъ не думаетъ. О чемъ думать, когда все міропредставленіе такъ уютно уложилось въ десятокъ обыденныхъ понятій… То можно, этого нельзя — ну, и ладно. И проживетъ татаринъ.
А лѣнь обуяла такая, что те хочется даже замурлыкать любимую татарскую пѣсенку, которую по воскресеньямъ на базарѣ выдуваетъ на кларнетѣ «чалъ», сопровождающій загулявшаго оптоваго фруктовщика, причемъ фруктовщикъ этотъ выступаетъ съ такимъ важнымъ видомъ, будто бы онъ римскій побѣдитель, подвиги котораго прославляются пѣвцами и флейтистами.
Дремлетъ татаринъ надъ своими апельсинами, и такъ ему спокойно и хорошо, что онъ даже не потрудится поднять голову, чтобы проводить взглядомъ тяжелый широкій «южный» — экипажъ, ползущій мимо.
Безлюдно…
Но вотъ вдали показывается фигура спотыкающагося человѣка въ синемъ костюмѣ и соломенной шляпѣ.
Бредетъ онъ, очевидно, безъ всякой цѣли — вино и жара разморили его.
Приблизившись къ татарину, онъ останавливается надъ нимъ и смотритъ въ корзину мутнымъ задумчивымъ взглядомъ…
Потомъ спрашиваетъ съ натугой:
— Ап'сины пр даешь?
— Канэшна, — отвѣчаетъ татаринъ, лѣниво поднимая брови. — Можитъ, нужна?
— Т'таринъ? — допрашиваетъ скучающій человѣкъ.
— Разумѣйса, — добродушно подтверждаетъ татаринъ, — которы человѣкъ, такъ онъ всякій что-нибудь имѣетъ. Диствит'лна, бываетъ татаринъ, бываетъ грекъ, да?
— Такъ, такъ, такъ, такъ… А скажи, п'жалуйста, вотъ что: вы, татарины, водку пьете?
— Никакъ нѣтъ, мы ему не пьемъ, потому нилзя. — Почему же это нельзя, скажите на милость? — гордо закинувъ голову, снова спрашиваетъ прохожій, — вредна она эта водка для васъ, или что?
— Канэшна, почему что у наши законѣ говор тъ, что водкомъ пить нилзя! Балшой грѣхъ ему, да!…
— Вздоръ, вздоръ, — покровительственно мямлить прохожій. — Что еще тамъ за грѣхъ? Это вы, навѣрно, корана не поняли, какъ слѣдуетъ… Д'вай сюда коранъ, я тебѣ покажу мѣсто, гдѣ можно пить…
Татаринъ обиженно пожимаетъ плечами. Долго думаетъ, что бы возразить.
— Которы человѣкъ пьяны, тотъ ход'ть, шатайся, — какой такой порядокъ?
— Вотъ ты, значить, ничего и не понимаешь… «Шатается, шатается». Развѣ онъ самъ шатается? Это водка его шатаетъ. Онъ тутъ не причемъ.
— Сѣ равно. Идотъ, паетъ — кирчитъ, какъ оселъ, собакамъ, кошкамъ пугаетъ, рази можно?
— А ежели весело, такъ почему жъ не пѣть.
— Которы поетъ хорошо — такъ, канэшна, д'стви'тельна, ничего; а которы пьяный, такъ прохожій даже обижается, да?
— Мил человѣкъ!! Послуш'те, татаринъ! Такъ наплевать же на прохожаго! Понимаете? Лишь бы мнѣ было весело, а прохожему если не нравится-пусть тоже пьетъ.
И опять крѣпко задумывается татаринъ. Придумы ваетъ возраженіе… Торжествующе улыбается:
— Ему, которы што — пьяный, лежатъ посреди улиса, спить, какъ мертвый, а ему обокрасть можно, да?
— Это неправда, — горячится защитникъ пьянства. — Слышите, татаринъ?! Ложь! Слышите? Если человѣкъ уже свалился, — его уже не могутъ обокрасть!
— Что такой — не могутъ? Онъ гаво'рть не могутъ. Почему, которы падлецъ воръ, такъ онъ возметъ да обокралъ, да?
— Какъ же его обокрадутъ, татарскій ты чудакъ, ежели, когда онъ сваливается — такъ уже, значить, все пропито.
— Сѣ равно. Вазмѣтъ, сапоги сниметъ, да?
— Пажалста, пажалста! Въ такую-то жару? Еще прохладнѣе будетъ!
Татаринъ поднимаетъ голову и бродить ищущимъ взоромъ по глубокому пышному синему небу, будто отыскивая тамъ отвѣтъ…
— Началство, которы гдѣ человѣкъ служить да скажетъ ему: «почему, пьяный морда, пришелъ? Пошелъ вонь!»
— А ты пей съ умомъ. Не попадайся.
— Нилза пить.
— Да почему? Господи Боже ты мой, ну, почему?!.
— Ему… канэшна — диствит'лна — уразумѣйса — водка очинъ горкій.
— Ничего это не разумѣется. А ты сладкую пей, ежели горькая не лѣзетъ.
— Скажи, пажалста, гасподынъ… Почему минѣ пить, если не хочется, да?…
Аргументъ вѣскій, достойный уважения. Но защитникъ веселой жизни не согласенъ.
— Какъ такъ не хочется? Какъ такъ можетъ не хотѣться? А ты знаешь, какъ русскій человѣкъ черезъ «нехочу» пьетъ? Сначала, дѣйствительно, трудно, а потомъ разопьешься — и ничего.
— Ты минѣ, гаспадынъ, скажи на совѣсти: какъ лучше здоровье — человѣкъ, которы пьетъ, или которы не пьетъ — да?
— Въ этомъ ты правъ, милый продавецъ апельсиновъ, но только… что жъ дѣлать? Туть ужъ ничего не по дѣлаешь… Живешь-то вѣдь одинъ разъ.
— Адынъ! А если печенкамъ болитъ, голова болит, ноги болитъ — развѣ это хороши дѣло?
— А ты статистику читалъ? — пошатнувшись, спрашиваетъ прохожій.
— Нѣтъ, ни читалъ.
— Такъ вотъ ежели бы ты читалъ — ты бы зналъ, что п… по статистикѣ на каждую душу человѣка народонаселенія приходится въ годъ выпить полтора ведра. Понялъ? Значить, обязанъ ты выпить свою долю или нѣтъ? Понялъ?
Татаринъ, сбитый съ толку, растерянно смотритъ на склонившееся надъ нимъ воспаленное отъ жары и водки лицо, на которомъ, какъ рубинъ, сверкаетъ носъ, доказывающій, что обладатель его выпилъ уже и свою долю, и татаринову, и долю еще кое-кого изъ непьющихъ россійскихъ гражданъ…
Татаринъ вздыхаетъ, сдвигаетъ барашковую шапку на бритый загорѣлый затылокъ и произносить свое неопредѣленное:
— Канэшна — диствит'лна — уразумѣйса…
— То-то и оно, — строго роняетъ прохожій и, не попрощавшись съ татариномъ, идетъ дальше.
Подходить къ пустынной Графской пристани, долго стоитъ, опершись о колонну и глядя на тихую темную гладь бухты.
Думаетъ…
Потомъ бормочетъ:
— А х'рошій татаринъ попался!… Правильный… разсудительный. Вѣрно! Дѣйствительно, водка — это дрянь. Правильно онъ говоритъ — и здоровье разстраиваетъ, и деньги, и начальство. Правильно! Ей Богу, чего тамъ. Онъ молодецъ! Я знаю, что — я сдѣлаю: я брошу пить! А? Прошу молчать, не возражать…
Брошу и баста!
Онъ приподнимаетъ руку и, немного согнувшись, долго стоить такъ, будто прислушиваясь къ какимъ-то разбуженнымъ голосамъ, неясно звучащимъ внутри его.
Прислушался… Будто провѣрилъ себя. Потомъ энергично разрубидъ воздухъ поднятой рукой.
— Бросилъ!!
А татарину — едва только отошелъ прохожій — сдѣлалось вдругъ скучно.
Онъ долго покачивалъ головой, причмокивалъ и одергивалъ свои широкіе шаровары.
Потомъ сказалъ онъ самъ себѣ:
— Диствит'лна, хорошо гаво'ртъ человѣкъ. Правилна. Разъ я выпимши и минѣ хорошо — кому какой дѣло-да?… Надо, разумѣйса, имѣть на свой жизнь удоволствіе… Эхъ, адынъ разъ попробовать, пачему не попробовать-да?…
Рѣшительно поднявшись съ корточекъ, татаринъ еще больше заламываетъ на затылокъ шапку, беретъ на руку корзину и бодро шагаетъ къ берегу — въ веселый севастопольскій трактиръ «Досугъ моряка»