Какъ легкая ладья, прибрежье оставляя,
Вновь рѣзво прядаетъ въ лазури водяной,
И лоно веслами морское обнимая,
Лебядью взноситъ грудь надъ пѣнистой волной, —
Наѣздникъ такъ, Арабъ, стремглавъ съ утеса гонитъ
Коня въ пустынную, невѣдомую даль;
Копыто конское въ пескѣ текучемъ тонетъ
Съ шипѣньемъ, какъ въ водѣ расплавленная сталь.
И — вотъ плыветъ мой конь среди сухаго моря,
Дельфина персями съ волной сыпучей споря.
Шибче! Шибче! Онъ скользитъ,
До песку едва касаясь.
Дальше! Дальше! Поднимаясь
Съ вихремъ пыли, онъ летитъ.
Онъ черенъ, вороно́й, какъ туча громовая;
Звѣзда на лбу его горитъ, какъ лучъ дневной; —
Какъ перья страуса — онъ, гриву развѣвая,
Молніеносныхъ ногъ сверкаетъ бѣлизной.
Конь — огонь; мелькаютъ ноги.
Лѣсъ и горы! Прочь съ дороги!
Тщетно пальма — тѣнь и плодъ
Предлагаетъ мнѣ кивая:
Лоно пальмы разрывая,
Мчится бурный конь впередъ.
Стыдно пальмѣ: вотъ — укрылась
Въ свой оазисъ, притаилась,
И въ дали изподтишка
Водитъ шопотно листами,
Насмѣхаясь надъ мечтами
И отвагой ѣздока.
А тамъ, скосясь, границъ пустыни часовые —
Глядятъ на всадника утесы вѣковые,
И эхомъ отразивъ гремучій бѣгъ коня,
Я слышу — говорятъ съ угрозой про меня:
«Сумасбродъ! Куда онъ мчится?
Тамъ, куда онъ полетѣлъ,
Головѣ его не скрыться
Отъ палящихъ солнца стрѣлъ
Ни подъ сочныхъ пальмъ листами,
Ни подъ бѣлыми шатрами:
Тамъ кругомъ одинъ навѣсъ —
Раскаленный сводъ небесъ.
Только скалы тамъ ночуютъ;
Только звѣзды тамъ кочуютъ».
Давъ ударъ коню, впередъ
Я усилилъ свой полетъ.
Нѣтъ препонъ; угрозы тщетны.
Оглянулся: гдѣ-жь они —
Тѣ утесы? Чуть замѣтны
Гдѣ-то тамъ — въ дали, въ тѣни, —
И гиганты, полу-кругомъ
Предстоявшіе мнѣ — тутъ,
Вижу, кроясь другъ за другомъ,
Длиннымъ рядомъ вспять бѣгутъ.
А коршунъ, слыша тѣ угрозы, былъ увѣренъ,
Что бедуина въ плѣнъ онъ можетъ взять — и вдругъ
Въ погоню ринулся, схватить меня намѣренъ,
И трижды надо мной онъ вывелъ черный кругъ.
«Чую, — крикнулъ онъ, — поживу.
Не бывать безумцу живу!
Трупомъ пахнетъ, — будетъ трупъ.
Конь тотъ глупъ и всадникъ глупъ.
По пескамъ ѣздокъ здѣсь рыщетъ,
На пескахъ дороги ищетъ;
На песчаномъ конь пути
Хочетъ пастбище найти;
Но безплодна силъ ихъ трата:
Здѣсь заѣзжимъ нѣтъ возврата.
Вѣтеръ духъ летучій свой,
Коль порой сюда заброситъ,
То мгновенно за собой
И слѣды свои уноситъ.
Нѣту корма тутъ конямъ;
Здѣсь лишь пастбище — змѣямъ.
Только трупы здѣсь ночуютъ,
Здѣсь лишь коршуны кочуютъ».
И когти коршуна въ глаза мнѣ развернулись
И трижды съ глазу-въ-глазъ мы съ нимъ переглянулись, —
И кто-же уступилъ? Онъ — коршунъ — отлетѣлъ.
Я мѣткою стрѣлой казнить его хотѣлъ,
Но — глядь: ужь онъ виситъ на вѣтрѣ — тамъ — высоко;
Одно лишь пятнышко усматриваетъ око,
И — меньше, меньше все… Вотъ — точка чуть видна —
И въ небѣ наконецъ истаяла она.
Конь — огонь; мелькаютъ ноги.
Скалы, птицы! Прочь съ дороги!
Тутъ изъ-подъ солнца вдругъ, какъ лебедь, по лазури
Всплываетъ облако, — летитъ на крыльяхъ бури,
И также хочетъ тамъ промчаться въ небесахъ,
Какъ мчусь я по землѣ, въ пустынѣ, на пескахъ,
И надъ челомъ моимъ расширясь и нависнувъ,
Грозитъ мнѣ, заодно со свистомъ вѣтра свиснувъ:
«О безумецъ! Мчаться радъ
Самъ — куда — не разумѣетъ;
Тамъ отъ жажды грудь истлѣетъ
И уста перегорятъ.
Влаги капли тамъ единой
Изъ скупыхъ не брызнетъ тучъ
На чело, гдѣ прахъ пустынный
Ляжетъ слоемъ, сухъ и жгучъ.
Тамъ серебрянаго слова
Не проронитъ водный токъ.
Блескомъ утра золотаго
Зарумяненный востокъ
Тамъ на жалкую былинку
Чуть лишь слезку опустилъ —
Тощій вѣтеръ ту слезинку
Ужь укралъ и проглотилъ».
Угрозы ни къ чему. Я мчусь еще быстрѣе;
Полетъ-же облака все ниже, все слабѣе,
И позади меня на вѣковой утесъ
Оно, усталое, поникнувъ, оперлось.
Я кинулъ взоръ назадъ; ищу его глазами:
Тамъ — цѣлый сводъ небесъ лежалъ ужь между нами,
Но мнѣ изобличалъ видъ облака того,
Что въ сердцѣ дѣлалось при этомъ у него;
И видѣлъ я сперва, какъ ликъ его краснѣетъ
Отъ злости, — какъ потомъ отъ зависти въ тотъ ликъ
Цвѣтъ жолчи, быстро въ немъ разлившейся, проникъ,
А тамъ и все оно, гляжу, какъ трупъ чернѣетъ,
И, наконецъ, упавъ на скаты темныхъ горъ,
Межъ ними кроется, чтобъ спрятать свой позоръ.
Конь — огонь; мелькаютъ ноги.
Птицы! Тучи! Прочь съ дороги!
Осмотрѣлся я кругомъ,
Какъ въ пространствѣ міровомъ
Смотритъ солнце, озираясь;
Вижу — нѣтъ уже гонцовъ
Кто-бъ, со мною состязаясь,
Былъ на споръ еще готовъ, —
На землѣ нѣтъ, въ дольнемъ мірѣ, —
Нѣтъ и въ небѣ, нѣтъ въ эѳирѣ.
Здѣсь въ теченіе вѣковъ
Вся природа сонъ вкушаетъ;
Спать ей шорохъ не мѣшаетъ
Человѣческихъ шаговъ.
И стихіи міровыя,
Неподвижныя, нѣмыя,
Вѣчно дремлютъ здѣсь въ тиши,
И мое къ нимъ приближенье
Не приводитъ ихъ въ движенье:
Такъ животныя въ глуши,
Не видавшія отъ вѣка
Даже тѣни человѣка,
Если вдругъ случайно тутъ
Встрѣтятъ образъ человѣчій,
То сначала, съ первой встрѣчи,
Прочь въ испугѣ не бѣгутъ.
Нѣтъ! Я не первый здѣсь: пески тутъ кѣмъ-то взрыты.
Вотъ рвы и насыпи! За ними, мнится, скрыты
Въ засадѣ хищники… они добычи ждутъ…
Смотрю: и всадники, и кони видны тутъ,
Ужасной бѣлизной и тлѣніемъ одѣты.
Я къ нимъ: недвижимы… Зову: молчатъ… Скелеты
И трупы лишь одни! — Здѣсь выгребъ ураганъ
Засыпанный пескомъ когда-то караванъ.
Вотъ смѣшанныхъ костей бѣлѣющая груда!
Вотъ о́стовъ ѣздока на о́стовѣ верблюда
Сидитъ, и по его ланитѣ костяной
Изъ впадинъ, гдѣ глаза горѣли яркимъ взоромъ,
Бѣжитъ сухой песокъ сыпучею струей
И глухо шепчетъ мнѣ съ зловѣщимъ онъ укоромъ:
«Сумасшедшій бедуинъ!
Ты куда летишь одинъ?
Видишь — кости каравановъ?
Здѣсь — владѣнье урагановъ!
Мощный вихрь тебя убьетъ». —
Не страшусь: лечу впередъ.
Конь — огонь; мелькаютъ ноги.
Трупы! Вихри! Прочь съ дороги!
Вдругъ главный, вижу я, крушитель этихъ странъ
Грозитъ мнѣ гибелью — строптивый ураганъ.
Уединенный онъ среди песковъ носился,
Но, издали меня узрѣвъ, остановился,
Задумался и прахъ, имъ поднятый, крутитъ
На мѣстѣ; думаетъ и самъ себѣ шумитъ:
«Какой тамъ это вихрь — одинъ изъ младшихъ братій
Моихъ, какъ видится, — такой некрупной стати,
Полета низкаго, — отважился влетѣть
Въ мѣста, которыми лишь мнѣ дано владѣть?»
Такъ прошумѣвъ ко мнѣ онъ гнѣвно повернулся
И на меня столбомъ громаднымъ потянулся,
Приблизился ко мнѣ, и, видя въ первый разъ
Простаго смертнаго столь дерзостнымъ, отпрянулъ,
Взлетѣлъ — и съ вышины пятою въ землю грянулъ
И изъ конца въ конецъ Аравію потрясъ; —
И вдругъ вцѣпясь въ меня разверстыми когтями,
Какъ коршунъ въ воробья схватилъ меня, жечь сталъ
Дыханьемъ огненнымъ и ударять крылами,
Объ землю бить меня, и до́лу въ прахѣ влечь,
И засыпа́ть пескомъ… Но я не поддавался:
Полу-раздавленный, я снова поднимался
И схватывался съ нимъ всей силой крѣпкихъ плечъ;
Его песчаные, віющіеся клубомъ
Я члены разрывалъ остервенѣлымъ зубомъ,
Четвертовалъ его… Ужь въ образѣ смерча
Хотѣлъ онъ у меня уйти изъ-подъ плеча,
И, мной обхваченный въ полъ-тѣла отбивался,
Рванулся… пополамъ въ обхватѣ перервался —
И трупъ шумѣвшаго такъ грозно въ облакахъ
Гиганта, дождь песку съ высотъ низринувъ съ громомъ,
И съ валомъ городскимъ равняяся объемомъ,
Упалъ къ моимъ ногамъ — поверженный во прахъ.
Здѣсь — отдыхъ! Гордо здѣсь взираетъ бедуинъ
На звѣзды; да и тѣ очами золотыми
Всѣ смотрятъ на меня — затѣмъ, что я одинъ,
Одинъ въ пустынѣ я могу быть видимъ ими.
Всей грудью я дышу, и, кажется, всего
Степнаго воздуха Аравіи здѣсь мало
Для ненасытнаго дыханья моего.
Такъ полно здѣсь оно, широ́ко, вольно, стало!
А зрѣнью моему кругомъ какой просторъ!
И, мнится, до того усилился мой взоръ,
Что шелъ бы за предѣлъ, хотя-бы въ этомъ мірѣ
Былъ глубже сводъ небесъ и горизонтъ былъ шире.
И какъ объятья здѣсь раскинуть я могу!
Мнѣ кажется, что въ ихъ торжественномъ кругу
Вселенная-бы вся, отъ самаго востока
До запада, легла свободно и широко!
Вотъ — въ небо, какъ стрѣлу, я мысль мою мечу:
Мысль выше… выше все… и я за ней лечу.
Когда пчела свое лишь жало углубляетъ,
То вмѣстѣ съ жаломъ тутъ и сердце оставляетъ:
Какъ мысль моя едва на небо унеслась,
То и душа за ней умчалась въ тотъ же часъ.
